овощекому  мальчугану,
прибежавшему домой из школы. Отец повторял  с  ним  таблицу  умножения,  а
потом (проходило еще  несколько  лет)  помогал  ему  готовить  уроки...  А
младенец тем временем мирно покоился в своей колыбельке и пускал пузыри.
   - Сил! Ну-ка, что это за птичка, Сил? - Ведь порой они -  он  со  своим
подрастающим сыном - совершали вдвоем долгие прогулки по  лесу,  и  Гвилим
учил его узнавать птиц, а Сил находил птичьи гнезда и показывал их отцу, а
потом они беседовали о боге, который сотворил всех этих красивых птичек  и
расписал их яйца... А младенец по-прежнему покоился в своей  колыбельке  и
все так же пускал пузыри.
   Когда Сильванусу  исполнилось  тринадцать  лет,  отец  стал  настойчиво
заводить с ним разговор о предстоящем ему выборе профессии, хотя было  уже
ясно, что единственное, к чему  у  Сильвануса  лежит  душа,  -  это  стать
священником, как его папа (однако всякого ощутившего в себе это  призвание
необходимо все же  подвергать  такого  рода  проверке).  Но  тут  младенец
проснулся  и  радостно  загукал,  разевая  в  бессмысленно-широкой  улыбке
беззубый, как у черепахи, рот, обнажая розовые десны и пуская слюни.
   И всегда, в каком бы возрасте ни находился в  эту  минуту  сын,  Гвилим
рассказывал ему о маленьком ангелочке, который, сидя у окна, наблюдает  за
ним с небес и видит все, что он делает, снова и снова рассказывал об  этом
ангеле-хранителе, о его покойной сестричке, чью  любовь  Сильванус  должен
уметь заслужить.
   - Если когда-нибудь, Сил, ты заметишь, что тебе закрадываются в  голову
такие мысли о девочках, которые... ну, которые  ты  считаешь  дурными,  ты
сейчас  же  скажи  себе:  "Одной  из   них   была   моя   сестричка,   мой
ангел-хранитель".
   Эти беседы доставляли  Гвилиму  неизъяснимое  блаженство,  и  он  часто
думал, какой он счастливый. Теперь он уже никогда не печалился о том,  что
на весь процесс воспитания сына ему отведен такой короткий  срок  -  всего
несколько месяцев от силы.
   В хорошую погоду - если в эти дни у Гвилима не так сильно болела  спина
- Нелли частенько вывозила отца с сынишкой на  послеобеденную  "прогулку".
Она пересаживала Гвилима в старое плетеное кресло на  колесиках,  отданное
им Мэри, укутывала его одеялами и набрасывала поверх еще старую попону  из
мелтонских конюшен. Затем она клала младенца Гвилиму на  колени  и  катила
отца с сынишкой по заиндевевшей траве к краю обрыва, откуда открывался вид
на долину и реку, и тут они проводили  некоторое  время.  Путешествия  эти
оказывались довольно рискованным предприятием, так как неустойчивое кресло
было совершенно  не  приспособлено  для  передвижения  по  такой  неровной
поверхности,  но  великолепный  вид  служил  достойной  наградой  за   все
опасности - во всяком случае, для  Гвилима:  внизу  змеилась  река,  вдали
бесконечной волнистой чередой уплывали к горизонту холмы, и  в  ясные  дни
можно было различить даже шпиль Солсбери. А Гвилим теперь, после того  как
болезнь приковала его к постели, обрел не сравнимое ни с чем наслаждение в
созерцании  открывшейся  ему  земной  красоты   мира,   который   уже   не
представлялся  ему  больше  бесплодной  "юдолью  скорбей",  как  вещал  он
когда-то с кафедры, и в душе у него начали даже слагаться стихи.
   Эта идиллическая жизнь могла бы продлиться еще, если бы ее  не  оборвал
несчастный случай, тяжким бременем вины легший на жену Гвилима  и  на  его
маленького сына.



        "25"

   Старая лошадь, которую Мэри избрала для  своих  поездок,  была,  по  ее
словам, "устойчива, как бильярд" (на него же она походила и с виду). Выбор
объяснялся тем, что Мэри была беременна на втором месяце, и доктор  весьма
неодобрительно смотрел на ее поездки верхом. Но когда у  тебя  под  седлом
Вишня,  это  едва  ли  может  называться  поездкой  верхом!   Вишня   была
неподвижней, чем горы, ибо, как сказано у Псалмопевца, гору (в отличие  от
Вишни) все же  можно  сдвинуть  с  места.  Поскольку  доктор  рекомендовал
ежедневную прогулку пешком, Мэри по дороге спешивалась и часть  пути  вела
лошадь в поводу. Сегодня это к тому же давало ей возможность прочесть  еще
несколько строчек из письма Огастина:

   "...Должен признаться, что характера и выдержки им не занимать..."

   (О ком  это  он?  А,  все  об  этих  надоедных  кессенских  ребятишках,
конечно!)

   "...особенно близнецам. Ты помнишь, я описывал  тебе  нашу  поездку  на
санях? Вчера лошадь, запряженная в эти  сани  (еще  пустые,  по  счастью),
понесла, а малышу Гейнцу случилось в это время упасть, да как  раз  на  ее
пути, и сани одним полозом проехали прямо по нему.  Я  боялся,  что  полоз
просто разрежет его пополам, однако он, падая, так  глубоко  погрузился  в
снег, а пустые сани были так легки, что пролетели над ним,  почти  его  не
задев. Но спасся он, конечно, только благодаря тому, что  у  него  хватило
выдержки лежать совершенно неподвижно. Остальные же ребятишки просто  выли
от смеха, да и сам он принялся хохотать, как только поднялся  на  ноги,  а
лошадь с санями неслась в это время с горы, совсем как собака,  которой  к
хвосту привязали жестянку, - просто жаль, что ты  этого  не  видела!  Сани
швыряло из стороны в  сторону,  колотило  о  деревья  и  в  конце  концов,
конечно, разнесло в щепы. Мир их праху! У Труди  (это  старшая)  от  смеха
сделались даже колики...
   Впрочем, завтра я уезжаю в Мюнхен. Правду сказать, я пробыл  здесь  уже
три недели..."

   Мэри перелистнула письмо и посмотрела на дату:  да,  оно  действительно
долго шло...

   "...ровно три недели, и уже давно пора - разнообразия ради  -  немножко
познакомиться с настоящей Германией. По счастью, мне, конечно, и в  голову
не приходило судить о современной Германии по  тому,  что  я  вижу  здесь,
иначе я бы вернулся домой, не узнав о ней ровным счетом ничего  нового.  В
сущности, весь здешний уклад - это какой-то пережиток прошлого, он не дает
решительно никакого представления о нынешнем  дне.  Да  чего  больше,  они
здесь все к тому же еще и католики! Глядя  на  них,  можно  подумать,  что
никакой  новой  Германии  с  ее  широким  кругозором,  передовыми  идеями,
миролюбивым духом  и  высоким  искусством  не  существует  вовсе!  Но  мне
посчастливилось свести знакомство - в тот день, когда мы ездили в гости на
санях - с одним ужасно симпатичным человеком, и он пригласил меня..."

   Нет, до конца письма было еще далеко; Мэри сунула его обратно в  карман
и взобралась на лошадь.  Очень  странное  письмо  для  двадцатитрехлетнего
молодого человека, и притом  неглупого!  А  этот  последний  абзац  -  _ну
помилуйте_! Да и вообще весь тон письма какой-то детский.  Словно  он  там
как-то оребячился. Какое неожиданное воздействие оказало  это  путешествие
на Огастина! Это даже несколько встревожило Мэри; она знала, например, что
брат взял с собой свои охотничьи ружья, но  в  письмах  он  ни  словом  не
обмолвился об охоте... Ему,  как  видно,  больше  доставляет  удовольствия
возиться с детишками, чем проводить время со своим сверстником Францем, не
говоря уже о Вальтере или Отто. Конечно, все дети  обожают  Огастина,  они
липнут к нему повсюду, куда бы он  ни  приехал,  но  нельзя  же,  _нельзя_
тратить на них все время; даже Полли, своей племяннице, и то он не  уделял
никогда столько внимания...
   Труди, "старшая", пишет он? Труди тогда  еще  не  родилась  на  свет...
Странно все-таки, что ни в  одном  из  писем  он  ни  разу  ни  словом  не
обмолвился о старшей девочке, которую Мэри  помнила.  Маленькой  Мици  уже
должно быть... как, неужто семнадцать? Вероятно, подумала Мэри, она сейчас
где-нибудь в пансионе.

   Вершины холмов с редкими пятнами снега и прилипшими под ними к  склонам
клочьями облаков, похожими на хлопья ваты,  выплывали  из  пелены  тумана.
День был мглисто сер, мертвенно тих; водянисто-желтая горошина солнца едва
просвечивала сквозь белесую дымку, и источаемый ею неверный свет бросал на
все предметы тусклый, зловещий отблеск, не порождая теней.
   Вишня  медленно  взбиралась   на   плато,   Мэри,   отпустив   поводья,
покачивалась в седле, как в лодке. Промелькнуло всплывшее неведомо  откуда
воспоминание  об  отце,  скончавшемся,  когда  она  была  еще  ребенком...
Шершавость его твидового пиджака, похожего на терку для мускатных  орехов,
когда она в одной рубашке взбиралась к  нему  на  колени...  его  длинные,
пахнущие табаком усы, их щекочущее прикосновение...  Но  тут  внезапно  из
ноздрей Вишни, как из труб органа, вырвалось  такое  мощное  тремоло,  что
Мэри покачнуло и пейзаж заколыхался у нее перед глазами.

   А когда все снова приняло свой  обычный  вид,  впереди  уже  показались
ворота, и Мэри увидела Нелли, которая бежала к ней  навстречу,  спотыкаясь
на выбоинах, оставленных в грунте  телегой  плотников,  проезжавшей  здесь
несколько недель назад. Нелли с трудом переводила  дыхание,  глаза  у  нее
округлились от страха: не будет ли миссис Уэйдеми так добра поехать  прямо
сейчас за доктором. Гвилиму стало хуже. Эта ужасная беда стряслась вчера -
и во всем она сама, сама виновата и никогда себе этого не простит...

   Впоследствии   "несчастный   случай"   с    Гвилимом    оброс    такими
фантастическими подробностями, что не мешает, пожалуй, сразу рассказать  о
том, что в действительности произошло на плато в тот морозный зимний день.
   Малыш раскапризничался от несварения желудка, и Нелли не смогла вывезти
его на прогулку. Но погода как на грех  выдалась  чудесная,  и,  чтобы  не
лишать Гвилима удовольствия, Нелли выкатила его к обрыву, на  облюбованное
им местечко, и, оставив там, побежала домой к  ребенку.  Она  хотела  дать
Сильванусу мятной воды и тут же вернуться обратно к Гвилиму, но  маленький
негодник все плакал и никак не хотел угомониться, и она задержалась  возле
него.
   Гвилим, по-видимому, задремал; тяжелая попона сползла у него  с  колен,
и, проснувшись, он почувствовал, что замерз. Он потянулся за  попоной,  но
слишком далеко перевесился при этом из кресла. Кресло опрокинулось,  и  он
очутился на земле. Он был так слаб, что подняться на ноги не мог. И не мог
кричать. Из больного горла вырывался только хриплый шепот: "Помогите!"
   Когда испуганная Нелли подбежала к  нему,  он  уже  совсем  посинел  от
холода и почти лишился чувств. Несмотря на свою недюжинную силу,  Нелли  с
великим трудом удалось поднять  его  с  земли  и  взгромоздить  обратно  в
кресло.
   В этот вечер у Гвилима подскочила температура,  но  Нелли  не  решалась
оставить его одного, чтобы поехать за доктором. Ну как можно!  Она  должна
подождать до утра, ведь миссис Уэйдеми собиралась их проведать.
   Доктор, которого в конце концов привезла Мэри, был  исполнен  опасений:
небольшая пневмония, сказал он, и больной может еще  поправиться,  но  сил
она унесет у него много.

   С годами у Нелли все  больше  крепло  убеждение,  что  этот  несчастный
случай решил судьбу ее мужа; если бы не приключившаяся с ним беда, он  мог
бы... даже наверняка поправился бы. Малютка Сильванус, еще  не  родившись,
стал убийцей, а не успели его отлучить  от  груди,  как  он  стал  убийцей
вторично.



        "26"

   Неудовлетворенность Огастина его пребыванием в Лориенбурге и  отъезд  в
Мюнхен имели более глубокие причины, нежели те,  какими  он  почел  нужным
поделиться с Мэри. К тому времени, когда писалось это письмо, он уже целых
три недели был влюблен и тем не менее не достиг решительно ничего. Правда,
Мици теперь появлялась в столовой, но вид у нее был еще более  отрешенный,
чем прежде, и она исчезала, как только находила  удобным  подняться  из-за
стола. Единственным человеком, слова которого  вызывали,  казалось,  в  ее
душе какой-то отклик, был Отто. Огастин мог порой вдоволь  услаждать  свой
взор, любуясь Мици (и никогда, конечно, не пренебрегал этой возможностью),
но поговорить с нею с глазу на глаз, как он мог бы тогда в  часовне,  если
бы не упустил случай, ему уже не удавалось.
   А предложить Мици отправиться на прогулку Огастину как-то не  приходило
в голову. Однажды, впрочем, собравшись с духом, он отважился предложить ей
другое - почитать вслух:
   - Шиллера, может быть?
   Мици с готовностью согласилась, и сердце Огастина затрепетало у него  в
груди, как птичка, но вместо того,  чтобы  пройти  с  Огастином  в  пустую
библиотеку, Мици направилась в гостиную, и таким образом чтение состоялось
в присутствии  ее  матушки  и  двух  младших  сестер  (так  как  ребятишки
неотступно следовали теперь за Огастином повсюду, словно собачонки, а  тут
им как раз захотелось, чтобы он пошел поиграть с ними  в  снежки).  Шиллер
был им явно скучен, они жаждали завладеть Огастином и утащить его во двор,
Адель вздрагивала при каждом неправильно произнесенном немецком слове, как
от внезапного приступа зубной боли; а Мици хранила совершенно  безучастный
вид. Когда же Огастин, сделав в чтении паузу, умолк, она поблагодарила его
и скрылась к себе в комнату. Чтение явно  не  имело  успеха  и  больше  не
возобновлялось.  Огастин  клял  немецкий  язык  на  чем  свет  стоит.  Ему
казалось, что английские стихи он читает не так уж плохо.

   Стремясь как-то отвлечься от своих неудач, он и в самом деле целые  дни
проводил с детьми и, погружаясь в их заботы,  на  время  забывал  о  своих
собственных. Но такой способ отвлечения не всегда оказывался плодотворным:
не раз случалось, что  он  втягивал  близнецов  в  какую-нибудь  отчаянную
проказу, а потом в решающий момент его мысли снова обращались  к  Мици,  и
тогда из-за его рассеянности или небрежности все  шло  кувырком.  Вальтера
поведение Огастина  просто  ставило  в  тупик:  "начисто  лишенный  всякой
серьезности, совершенно безответственный малый". Франц же, не чуявший  под
собой ног от радости, теперь, когда груз ответственности за судьбы мира не
обременял больше его мозг, рвался в горы побегать на лыжах,  и  это  легко
можно было  бы  устроить  -  под  предлогом  того,  что  нужно  же  как-то
развлекать гостя, -  если  бы  Огастин  проявил  к  его  предложению  хоть
малейший интерес...  Франц  находил  этого  англичанина  порядком  скучным
субъектом.
   Здравый смысл подсказывал Огастину, что разумнее всего было бы покинуть
сейчас на некоторое время  Лориенбург.  Хозяева  замка  будут  это  только
приветствовать: правду  сказать,  во  время  похорон  Вольфа  (полицейское
расследование было проведено крайне быстро и поверхностно - видимо, где-то
основательно нажимали кнопки) они почти открыто выражали желание, чтобы он
убрался куда-нибудь из замка, хотя бы на  то  время,  пока  все  не  будет
кончено. Однако только  через  две  недели  после  похорон  Огастин  вдруг
вспомнил предложение доктора Рейнхольда показать ему Мюнхен, и,  когда  он
сообщил об этом своим хозяевам, те  отнеслись  к  его  намерению  с  самым
восторженным одобрением. Тогда Огастин написал доктору Рейнхольду,  и  его
отъезд был наконец решен.


   Квартира доктора Рейнхольда занимала целый  этаж  одного  из  домов  на
Одеонсплац неподалеку от  Театинеркирхе  (отсюда  доктор  мог  бы  отлично
наблюдать конец путча, если бы не уехал из Мюнхена раньше времени). Доктор
Рейнхольд был холостяк и немного сибарит; дом его содержался в  образцовом
порядке усилиями некой  супружеской  четы  -  дворецкого  и  поварихи,  но
Огастин быстро убедился в том, что сам доктор  почти  не  бывает  дома.  В
девять часов утра он уезжал в свою контору, после  чего  гость  оказывался
предоставлен самому себе. По-видимому, "показать Мюнхен" на языке  доктора
Рейнхольда  означало  преимущественно  то,  что  он  составит  для   гостя
туристские маршруты по городу, которые тот будет осуществлять  уже  своими
силами.
   Кроме того, переезд в Мюнхен никак не помог Огастину  (что  он  тут  же
обнаружил) освободиться от дум о Мици. Ее образ возникал перед ним в самых
неожиданных ситуациях: так, например, в соборе, когда ему показывали  след
ступни Дьявола, он  вдруг  резко  обернулся,  ибо  отчетливо  почувствовал
присутствие  Мици  у  себя  за  спиной.  Разумеется,   мысль   о   продаже
Ньютон-Ллантони ему никогда и в голову не приходила, напротив, он в мечтах
все время  рисовал  себе  Мици  хозяйкой  этого  поместья  и  главным  его
украшением: вот Мици, ведомая им, учится отыскивать свой путь из комнаты в
комнату; вот его  рука  помогает  ее  пальчикам  знакомиться  на  ощупь  с
мебелью; вот Мици привыкает различать голоса его друзей, и  меняющиеся  от
сезона к сезону бесчисленные ароматы английского сада, и щебет  птиц...  И
надо будет, думал Огастин, распорядиться, чтобы на старой арфе, что  стоит
в маленькой южной гостиной, натянули новые струны (ведь  слепые  арфистки,
как правило, превосходные музыкантши).
   Огастину рекомендовали, конечно, побывать в музее на Кенигсплац, тут же
за углом. Там были собраны замечательные произведения  искусства:  великое
множество картин, знаменитые греческие и египетские статуи,  уже  знакомые
ему по фотографиям, но  сами  залы  были  столь  огромны,  что  совершенно
подавляли  своей  необъятностью  размещенные  в   них   экспонаты.   Минут
тридцать-сорок Огастин в безмерном восхищении наслаждался лицезрением этих
шедевров, но именно в силу интенсивности полученного впечатления  не  смог
продолжать дальше осмотр -  у  него  разболелась  голова,  и  он  внезапно
почувствовал, как все теряет для него всякую  ценность,  когда  возле  нет
Мици. И еще ему вдруг смертельно захотелось выпить пива.
   Он поспешил к выходу, стараясь никуда  не  глядеть,  чтобы  дать  отдых
глазам, и, с размаху налетев на дверь, расквасил себе нос.



        "27"

   Церкви, которыми по намеченному  плану  предстояло  затем  восторгаться
Огастину, ошеломили его своей безвкусицей. Ибо  все  они,  за  исключением
Домского собора, построенного в стиле поздней готики, были либо барочными,
либо даже в стиле рококо. И это лишь подтверждало  для  него  то,  что  он
понял  еще  в  Лориенбурге:  люди,  которые  находят  подобное   искусство
прекрасным, - это неглубокие люди, и вера  их  (а  следовательно,  и  вера
Мици) тоже неглубока, их  культура  мишурна  и  поддельна.  Неужели  такой
культурный, утонченный человек, как  доктор  Рейнхольд  с  его  врожденным
эстетическим  чутьем,  может  искренне  восхищаться  всем  этим   слащавым
уродством? Или он кривит душой? Взять, к примеру, хотя бы Азам Кирхе:  где
здесь классическая строгость линий (первый отличительный  признак  всякого
подлинного искусства), где естественность? Где сдержанность, где аскетизм?
   - Барокко - это даже не просто неискусство, нет, это  антиискусство,  -
пытался он убедить Рейнхольда, но потерпел поражение. Очевидно,  по  части
искусства бедняга слеп на оба глаза, вынужден был сделать для  себя  вывод
Огастин (по мнению же Рейнхольда, слеп был, разумеется, сам Огастин).
   Спор этот произошел в воскресенье утром. На площади, там, где несколько
недель назад полиция выстрелами разгоняла нацистскую демонстрацию, духовой
оркестр заиграл попурри из Штрауса, и  хозяин  с  гостем  подошли  к  окну
поглядеть. В чистом морозном воздухе звуки оркестра свободно возносились к
небу,  а  стая  спугнутых  голубей,  вспорхнув,  опускалась  на  землю,  и
Рейнхольд, указывая на закутанных в платки старых женщин,  собравшихся  на
площади,   чтобы   покормить    голубей,    пояснил:    наши    знаменитые
"матушки-голубятницы". Маленькая собачка в клетчатой  шотландской  попонке
уже снова была  на  площади  -  проворная,  целеустремленная,  исполненная
сознания собственной важности; ее пожилой, щеголеватый хозяин следовал  за
ней, держась за поводок.  Эта  сцена  затронула  какие-то  струны  в  душе
Огастина, и он слегка вздохнул, снова  пожалев,  что  Мици  нет  здесь,  с
ним...
   По воскресеньям Рейнхольд был свободен  от  дел  и  предложил  Огастину
посетить вместе Швабинг.
   - Это наш Латинский квартал, - пояснил он (сопроводив свои  слова  едва
заметной усмешкой). - Во