черпывались.
Он постарался как можно мягче дать понять, что ничего больше не знает,  да
и не особенно стремится знать: все это не по его части.
   Вальтер поглядел на него с недоверием.
   - Вот как! - произнес он хмуро. - А их лидер, этот Макдональд, он  ведь
как будто сидел в тюрьме, не так ли? Как же вы можете  ему  доверять?  То,
что произошло _здесь, у нас_, должно бы послужить Англии предостережением.
   И тут он принялся рассказывать.
   Пять лет назад, в ночь на 7 ноября 1918 года - почти в канун  окончания
войны, - Вальтер и еще несколько членов баварского парламента  встретились
в затемненном тогда "Парк-отеле". Бавария была вынуждена  в  виде  уступки
американцу Вильсону внести некоторые изменения в конституцию  (такие,  как
установление  формальной  ответственности  королевского   кабинета   перед
парламентом), и члены законодательного органа  собрались,  чтобы  обсудить
кое-какие шаги, которые необходимо было  предпринять  в  ближайшее  время.
Присутствовало большинство депутатов от центра, за  исключением  тех,  кто
находился в армии или был болен инфлюэнцией.
   Другой проблемой,  которую  им  надлежало  обсудить,  была  предстоящая
демобилизация. Но все, казалось, было уже подготовлено, планы  выработаны,
и оставалось только без промедления направлять людей на работу -  так,  во
всяком случае,  его  друг  Генрих  фон  Аретин  заверил  собравшихся.  При
переходе  к  выпуску  мирной  продукции  промышленности  потребуются   все
свободные руки, какие она сможет  получить.  Но  тут  кто-то  (рассказывал
Вальтер) случайно упомянул о массовом митинге социалистов,  проходившем  в
этот самый час на спортивном стадионе "Терезиенвизе"... Выступает  Эйснер,
берлинский демагог... И слепой крестьянин  Гансдорфер...  "Hetzpropaganda"
[злостная пропаганда (нем.)]. Однако всем казалось, что это тоже не должно
вызывать беспокойства, полиция обо всем оповещена, и Ауэр (один из лидеров
социалистов) заверял всех и каждого, что никаких беспорядков не  будет.  В
сущности, только один Аретин был как будто слегка встревожен.
   - Как плохо знали даже _мы_ беспринципную неразборчивость  в  средствах
этих социалистов! - с горечью произнес Вальтер. - Вам, конечно,  известно,
что за этим последовало?
   - Что же именно? - спросил Огастин, отчасти из вежливости,  отчасти  из
любопытства. Для Огастина, сознательно не  интересовавшегося  политической
жизнью вообще, события 1918  года  представлялись  делами  седой  старины,
чем-то затерявшимся в тумане прошлого,  но  Вальтер  даже  теперь  не  мог
спокойно произносить имя Эйснера -  этого  бешеного  смутьяна  Эйснера  из
Берлина, похожего с его растрепанной бородой и помятой  черной  шляпой  на
жалкого учителишку музыки... Эйснера, который вступил в город в ту ночь со
всей своей бандой! Само собой понятно, революцию эту затеяли красные...
   - На Одеонсплац они сорвали с меня мундир, -  сказал  Вальтер.  -  И  я
просто каким-то чудом добрался домой живым  в  чужом  штатском  платье.  А
нашего дорогого старика короля они вытащили  прямо  из  кровати:  Бавария,
видите ли, должна стать республикой, после того как ею тысячу лет  правили
Веттельсбахи. И этот Эй... этот Курт Эй... Эйснер с шайкой таких  же,  как
он сам, галицийских евреев - с  этим  своим  кабинетом  уголовников,  иуд,
умалишенных и прочего сброда...
   Достигнув этого  пункта  своего  удивительного  повествования,  Вальтер
умолк,   чтобы   перевести   дух   и   немного   успокоиться,   и   Франц,
воспользовавшись паузой,  тотчас  заговорил  быстро,  вкрадчиво,  стараясь
незаметно увести рассказчика в сторону:
   - Тщательно подготовленный план демобилизации был, разумеется,  сорван.
Никто не желал подчиняться никаким приказам.  Ты  помнишь,  папа,  как  мы
однажды, уже несколько лет спустя, охотясь вместе с Бристовами, обнаружили
шайку дезертиров, _все еще_ продолжавших скрываться в лесу? У тебя  в  тот
день была на редкость удачная охота, - не без задней мысли добавил он.
   Поскольку разговор  перешел  теперь,  по-видимому,  в  область  спорта,
Огастин весь обратился в слух. Но то, что он  услышал,  звучало  очень  уж
дико для ушей англичанина. Вскоре он  пришел  даже  к  заключению,  что  в
Германии охотятся на все подряд - на кабанов, красного оленя, лисиц, диких
кошек - и стреляют их без  разбору  с  высоких  помостов,  укрепленных  на
деревьях, вроде тех, какие строят индусы при охоте на тигров.
   Огастин в свою очередь попытался описать, как  он  у  себя  на  родине,
вырыв в мерзлой болотистой земле углубление, часами лежит в  этой  грязной
яме, упоенно прислушиваясь, не раздастся ли в предрассветных сумерках крик
диких гусей.



        "9"

   Но застольная беседа джентльменов должна вестись на серьезные  темы,  а
не о каком-то там спорте! Вальтеру  не  терпелось  вернуться  к  политике.
Большевистская зараза расползалась по всему миру, и безразличие Огастина к
этой опасности поистине внушало тревогу.
   Вежливо осведомившись о том, не утомила ли Огастина  дорога,  и  узнав,
что Огастин последнюю ночь провел в отеле "Байришер-Хоф",  Вальтер  тотчас
ухватился за эту ниточку.
   - Надеюсь, - сказал он, - они устроили вас лучше,  чем  меня,  когда  я
последний раз останавливался у них! - Едва слышный вздох  прошелестел  над
столом,  и  все  беспокойно  зашевелились  на   стульях.   Маневр   Франца
провалился!  Папа  завелся  снова.  -   Правда,   это   было   в   феврале
девятнадцатого года - как раз когда Тони пристрелил эту  скотину  Эйснера,
после чего красногвардейцы...
   -  Вы  непременно  должны  познакомиться  с  нашим,  да  и  вашим  тоже
знаменитым родственником - графом Тони Арко,  -  вмешался  уже  близкий  к
отчаянию Франц, обращаясь к Огастину. - Он,  правда,  пятый  год  сидит  в
тюрьме, но я думаю, что папа может раздобыть для вас пропуск...
   - Красногвардейцы меня тогда арестовали,  -  продолжал  Вальтер,  хмуро
поглядев на Франца. - Они потащили меня в этот отель "Байришер-Хоф", где в
те дни, четыре с половиной года тому назад, помещался их штаб, заперли там
вместе с другими заложниками и заявили нам, что в день похорон Эйснера  мы
будем убиты - возложены, так  сказать,  в  виде  искупительной  жертвы  на
погребальный костер их великого героя!
   - Вы говорите, _в тюрьме_? - переспросил  Огастин  Франца.  -  Человек,
который ни больше ни меньше как  застрелил  этого  самого,  как  его  там,
просто-напросто сидит в _тюрьме_? Почему же его не казнили?
   - А его казнили,  -  жестко  произнес  Вальтер,  все  больше  и  больше
раздражаясь от того, что его прерывают.  -  Так,  во  всяком  случае,  они
полагали: пять пуль всадили ему в шею и  в  челюсть  и  проволокли,  пиная
ногами, через улицу...  Однако  вернемся  к  тому,  что  было  со  мной  в
"Байришер-Хоф"...
   Но тут кузина Адель откашлялась, издав горлом какой-то звук, похожий на
хрип часов, когда они собираются бить, и в первый раз за весь  ужин  взяла
слово.
   - Они  стреляли  в  него,  а  Тони  считал  выстрелы,  -  сказала  она,
выговаривая  английские  слова  медленно  и  отчетливо,  но  без   всякого
выражения и не сводя глаз с Огастина. - Они стреляли из  его  собственного
револьвера, а он пытался припомнить, сколько там оставалось пуль.
   - В "Байришер-Хоф"...
   - Одна пуля  угодила  ему  в  челюсть  над  зубом  мудрости,  -  твердо
продолжала Адель. - Горло ему залило кровью, он захлебывался, а они пинали
его, но он не смел шевельнуться: боялся, что они разорвут  его  на  части,
если заметят, что он еще жив, - а ему вдруг  страшно  захотелось  жить.  -
Рассказывая, она нервно крошила в пальцах кусочки хлеба. - Они втащили его
во двор резиденции Эйснера и там бросили, считая,  что  он  мертв.  Но  он
услышал, как один из них сказал, что Эйснер умер раньше него, и возликовал
в душе. Потом кто-то  перебинтовал  ему  шею,  но  повязку  почти  тут  же
сорвали.
   - А потом его подобрали полицейские, - сказал Вальтер, сдавая  позиции,
- и Зауэрбрух,  знаменитый  хирург-горловик...  Но  подумать  только,  что
именно Тони из всех людей на свете совершил это! Двадцатилетний мальчишка,
на которого никто даже внимания не обращал!
   Мгновенно его оксфордские дни, когда он сам был двадцатилетним, всплыли
в памяти Огастина; вспомнился и  приезд  к  ним  старого  раздражительного
лорда  Асквита.  Политики,  пускающие  в  ход  револьверы!  В  Англии  это
непредставимо.
   - Что же это было, заговор? - спросил он. - Это было ему поручено?
   - Никакого заговора, просто Тони сам, - сказала Адель, сдвинув брови.
   - Правда, он говорил об этом кое-кому, - сказал Вальтер, - но никто  не
принимал его слов всерьез.
   - Так, например, он сказал дома горничной, чтобы она сделала ему  ванну
погорячее, потому что он собирается утром пойти и убить Эйснера, - сказала
Адель. - Потом, когда он на улице подкарауливал  Эйснера,  кто-то  из  его
приятелей остановился потолковать с  ним  и  предложил  поужинать  вместе.
"Очень сожалею! - сказал Тони. - Я буду занят: мне  надо  убить  Эйснера".
Приятель только поглядел на него с недоумением.
   - Эйснер вышел из своей резиденции и направлялся в парламент, -  сказал
Вальтер. - Он совсем медленно прошел мимо Тони, а за ним  следовала  целая
толпа. Как я понимаю, Тони держал в руках планшет, чтобы  скрыть  под  ним
револьвер.
   - Свита окружала этого ужасного человека  со  всех  сторон,  -  сказала
Адель. Голос ее внезапно стал хриплым. -  Тони  все  твердил  себе:  "Надо
действовать смело, я не имею права убить какого-нибудь невинного  человека
- только Эйснера!" И когда между ними оставалось не больше двух метров, он
выстрелил, а в следующую секунду они уже стреляли по нему.
   Стремясь  положить  конец  затянувшемуся  молчанию,   Огастин   спросил
Вальтера, почему же он не был "принесен в жертву  на  погребальном  костре
Эйснера".  Ему  объяснили,  что  полиции  как-то  удалось   добраться   до
заложников и перевести их в Штадельгеймскую тюрьму.
   - Там нам был оказан самый радушный прием: Prosit, Servus! [здесь:  Мое
почтение! К вашим услугам! (нем.)] - и долговязый Пехнер - впоследствии он
стал главным полицейским комиссаром Мюнхена, но в то время был начальником
Штадельгеймской тюрьмы - делал для нас все, что было в  его  силах,  любые
поблажки. Кроме меня, там были еще  генерал  Фасбендер,  Фриц  Паппенгейм,
издатель Леман, Бутман, Биссинг и оба Аретина  -  вся  элита  Мюнхена!  Мы
проводили время в самых интересных беседах. Куда хуже  было  нашим  бедным
женам: ведь они не получали от нас никаких вестей, а кто-то  пустил  слух,
будто нас уже расстреляли. - Вальтер с благоговейной любовью  поглядел  на
жену, и Огастин был немало удивлен, прочитав  эти  чувства  на  столь  уже
немолодом лице. - Ах, она вела себя поистине  героически  в  те  дни,  моя
Адель, мое сокровище.
   Ничто, казалось, не дрогнуло в увядших чертах  Адель  при  этих  словах
мужа - только желтоватая шея ее начала медленно розоветь. Но даже  Вальтер
не знал всего, что пришлось ей испытать в те страшные дни, пять лет назад.
Близнецы были тогда младенцами, она только что отняла их от груди... И все
- ради чего?
   Но сам Вальтер уже смеялся:
   - Ха-ха! Герни Аретин - вот была потеха! Его жене  удалось  сообщить  в
Гейденбург  о  грозящей  мужу  опасности   -   записочкой,   засунутой   в
молитвенник, который она передала сельскому пастору. После чего  в  Мюнхен
является трактирщик из Гейденбурга,  вламывается,  растолкав  всех  своими
огромными плечищами, в так называемый "Центральный Совет", стучит  кулаком
по  письменному  столу  министра  и  заявляет,  что  он  не  позволит   им
расстрелять его пивовара - откуда, дескать, прикажете ему брать пиво? Дело
в том, что Гейни владел  пивоварней  в  Аллербахе.  И  тогда  решено  было
отпустить нас. Поняли, что Пехнер все равно не даст им нас убить.



        "10"

   Вальтер стакан за стаканом пил свой тирольский портвейн (из  последней,
початой в честь Огастина клети), и на шее у него стали проступать капельки
пота.
   У Огастина тоже начинала уже слегка кружиться голова. Все, что он здесь
слышал... Конечно, он узнавал это, так сказать,  из  первых  рук,  но  как
неправдоподобно это звучало! Словно рассказ о событиях  и  людях  далекого
прошлого, но никак не о _наших_ современниках, не о _наших_ днях.  Но  так
или иначе, с этим  было,  разумеется,  покончено...  Если  только...  если
только эти мстительные безумцы французы в Руре не вздумают...
   Тем временем Вальтер очень серьезно, с большим  жаром  продолжал  нести
какую-то околесицу. Эйснер захватил власть в ноябре  восемнадцатого  года,
но его Красная гвардия (говорил Вальтер) состояла  из  моряков,  учинивших
Кильский мятеж, бывших русских заключенных и тому  подобного  сброда;  они
занимались мародерством, что, естественно, не могло  привлечь  на  сторону
Эйснера  крестьян,  и  поэтому  он  почти  не  пользовался  поддержкой  за
пределами Мюнхена и таких индустриальных городов,  как  Аугсбург.  Словом,
через каких-нибудь два-три месяца, когда в  январе  в  Баварии  состоялись
выборы, приспешники Эйснера получили  всего  три  места  в  правительстве!
Однако он намерен был и  впредь  цепляться  за  власть.  Он  препятствовал
сколько мог созыву нового  парламента,  а  потом,  ко  дню  его  открытия,
подготовил  второй  coup  d'etat  [государственный  переворот   (франц.)],
заполнив все галереи своими вооруженными  людьми.  Он  и  сам  направлялся
туда, но по дороге был убит.
   Заседание парламента началось, а Эйснера все нет и нет. Но вот приходит
известие о том, что он убит, и засевшие  на  галерее  мгновенно  открывают
пальбу: два члена парламента были убиты на месте,  Ауэр  ранен,  а  слепой
Гансдорфер спасся, спустившись по водосточной трубе.
   Мюнхенская чернь осатанела. Тут-то они  его,  Вальтера,  и  схватили...
Началось царство красного террора. Март, апрель...
   Но вот наконец настал благословенный майский день девятнадцатого года -
День Избавления! Доблестные войска генерала фон Эппа двинулись на  Мюнхен,
дабы избавить его от большевиков. -  Тут  Вальтер,  на  мгновение  прервав
рассказ, обратил засветившийся гордостью взгляд на сына.  -  И  тогда  наш
юный храбрец Франц... - Но Франц  так  свирепо  сдвинул  брови,  что  отец
смешался и растерянно забормотал скороговоркой: - Итак, фон Эпп вступил  в
город... И снова взвился наш священный бело-синий флаг! Бавария, увы,  все
еще оставалась республикой, но власть была уже в руках  порядочных  людей:
фон Кар, премьер...
   Но  в  эту  минуту  мозг  Огастина,  уже  давно  переставший   что-либо
воспринимать, дал неожиданный и  весьма  неприятный  крен.  Огастин  резко
отодвинул от себя бокал с вином  -  оно  было  слишком  крепким:  сидевшие
напротив него за столом  люди  начали  торжественной  процессией  один  за
другим уплывать куда-то вдаль. Тогда Огастин для опыта выбрал проплывавшую
мимо девушку: уставив на нее немигающий взгляд, он напряг всю свою волю  и
повелел ей не исчезать.
   Ясное, тихое и вместе с тем непроницаемое лицо ее  было  как  недвижная
гладь пруда...  Огастин  почувствовал  вдруг,  что  ему  страстно  хочется
проникнуть взглядом за эту  загадочную  гладь,  прочесть  мысли,  которые,
должно быть, безмолвно роятся там, в глубине  этой  ясной  девичьей  души,
словно маленькие рыбки на дне пруда... Но, увы, ему не  удавалось  поймать
взглядом ни одной рыбешки, не удалось узреть хотя  бы  край  плавника  или
серебристой спинки, хотя бы легкое движение хвоста!
   Ох, эти души юных девушек... Когда ничто не тревожит  их  покоя,  когда
они не боятся посягательств,  они  так  безоблачно  прозрачны...  Или,  во
всяком случае, им предначертано такими быть. Но вот закралось  подозрение,
что кто-то хочет проникнуть в их глубь, и тотчас  крошечные  мысли-рыбешки
взмоют на поверхность и замутят  гладь,  сделав  ее  непрозрачно-опаловой,
подернутой рябью!
   Девичьи чистые души... Как часто их безмятежный  покой  вызывал  в  нем
восхищение! Сначала едва заметное движение, какой-то  светлый  отблеск  на
самом дне, подобно радужной тени скользящий по гравию... Затем внезапно  в
глазах, посредниках души, бесхитростно  и  прекрасно,  чистым  голубоватым
пламенем - мысль...
   Но этой девушки душа? О, тут все мысли проплывают на такой глубине, где
совсем темно от упавшей туда странно густой тени... или, быть  может,  они
прячутся в каком-то загадочном тайнике?
   А душа Вальтера? Хо-хо! Громыхание старых высохших костей в  изношенной
корзине прошлого, которой он беспрестанно трясет у кого-нибудь под  носом,
восклицая: "Гляньте! Гляньте!"
   Огастин с трудом сдерживал икоту - да, он, несомненно, был крепко пьян.


   Внезапно воцарившаяся тишина  наконец  проникла  в  сознание  Огастина.
Голос Вальтера потух и замер. Вальтер молча переводил взгляд с одного лица
на другое. Этот молодой англичанин  -  у  него  еще  молоко  на  губах  не
обсохло, вишь, как он раскраснелся от вина, самодовольный дурак, щенок!  А
ведь он совершенно явно совсем его не слушал!  Тут  Вальтер  посмотрел  на
жену, потом на каждого из своих детей. Все они вежливо внимали  ему,  и  у
всех были отсутствующие лица.
   А Вальтер _так горячо_ любил их!  Ему  пришлось  на  собственной  шкуре
испытать, как расшатан мир, и - Gott in Himmel! [Великий боже!  (нем.)]  -
разве не в этом же мире предстоит жить им? И тем не менее, как  только  он
пытался им что-то объяснить, они вот так же замыкались в себе  и  затыкали
уши! А  ведь  это  их  собственный  "дорогой  папочка",  не  какой-то  там
посторонний человек подвергался всем этим опасностям и  совершал  все  эти
славные деяния!.. Ах, почему он не поэт и нет у него  про  запас  крылатых
слов, готовых в любую минуту слететь с  языка,  подобно  птичкам,  которых
фокусник вытряхивает из рукава! Но не будучи рожден поэтом, он был  рожден
наследником гордого замка Лориенбург, продолжателем старинного  рыцарского
рода - так к дьяволу всех низкородных слюнявых поэтов!
   Вальтер перевел дух и начал снова:
   - И как вы думаете, кого выставили эти красные против  фон  Эппа  в  ту
весну, четыре с половиной года назад? Они  поставили  своим  вождем  этого
самозваного поэта, этого еврейского писаку Толлера!
   "Толлер..." Во  всей  пустозвонной  речи  Вальтера  это  имя  было  для
Огастина первым отзвуком  той  Германии,  какую  он  себе  представлял,  -
"подлинной" Германии, которую он ожидал увидеть: Германии Толлера,  Георга
Кайзера, Томаса Манна, Верфеля, Эйнштейна, всемирно известного архитектора
Мендельсона. Вот когда, по-видимому, настал и для него момент каким-нибудь
умным, уместным замечанием поддержать беседу.
   - Эрнста Толлера! - обрадованно промолвил порядком захмелевший Огастин.
- Это же один из величайших немецких драматургов  всех  времен!  Алмаз,  -
высокопарно добавил он, - в мюнхенской короне.
   Наступила ледяная пауза. Слышно было, как у Франца перехватило дыхание,
а Вальтер, совершенно пораженный, воззрился на  Огастина  с  таким  видом,
словно тот внезапно употребил нецензурное выражение при дамах.
   - Вот как?  Я  не  имел  чести  познакомиться  с  произведениями  этого
молодого негодяя, - с холодным презрением вымолвил он наконец.
   Огастин и сам никогда их не читал - он только повторил то, что слышал в
Оксфорде, там всем было известно, что  эти  произведения  хвалил  и  Ромен
Роллан и Бьерн Бьернсен.
   Огастин, разумеется, не хотел никого обидеть. Но  Адель  поднялась.  За
нею поднялась и дочь. Она быстро обошла вокруг стола, небрежно, словно для
забавы, ведя пальцем по краю, наклонилась, поцеловала нахмуренный лоб отца
и исчезла следом за матерью.
   У Огастина на мгновение мелькнула мысль: о господи,  какое  впечатление
мог  _он_   произвести   на   _них_?   Да,   впредь   ему   следует   быть
осмотрительнее... Надо сейчас же объясниться с Вальтером.
   Но тут он услышал, что Вальтер желает ему доброй ночи.



        "11"

   Спальня,