сын, и она скоро станет вдовой... Или ненависти?.. Не будь
Сильванус зачат, крошка Рейчел была бы жива... Или сплава того и другого?
   Вынося за дверь ведро, чтобы выплеснуть воду, Нелли случайно скользнула
взглядом по личику малютки Рейчел, улыбающемуся  ей  из  резной  рамки  на
стене, и глаза ее наполнились слезами.
   Чарли уткнулся мягким носом ей в колени. Ах, если бы этот песик  был  с
ней всегда! Однако плотник уже подзывал  собаку  свистом:  пристройка  для
Гвилима была почти готова - и, надо сказать, как раз  в  срок,  -  но  тем
временем совсем стемнело, и работу пришлось прекратить.
   Собирая свой инструмент, плотник с надеждой поглядывал на добрую миссис
Такетт - не предложит ли она ему чашечку чаю.
   - До завтра, хозяюшка. Утром все будет в полном ажуре!
   Нелли кое-как нашла в себе силы пробормотать:
   - До завтра.
   Плотник ушел, уведя с собой  собаку,  и  в  наступившей  тишине  только
слабый  перезвон  мелтонских  колоколов  долетал  до  Нелли  из  какой-то,
казалось, необозримой дали.



        "14"

   Уже за полночь, и во всем темном, заснеженном замке Лориенбург светится
только одно окно, ибо и в будни,  и  в  праздник  Отто  трудится  в  своем
кабинетике, пока его не сморит усталость: постель внушает Отто страх.  Все
в доме объято сном. Все наглухо  запертые  окна  темны.  Тяжелые  портьеры
поглощают даже свет  ночника,  горящего  в  спальне  близнецов.  Здесь,  в
тусклом его мерцании, два похожих на кротовые кочки бугорка так неподвижны
под своими одеялами, что кажется, будто они и не дышат даже. А в  багровых
отсветах от раскаленной докрасна чугунной печки виден  спящий  на  постели
Огастин  (ведь  дверь  на  лестницу  оставлена   у   него,   как   всегда,
незатворенной): он обхватил руками подушку и улыбается во  сне.  Весь  дом
погружен в безмолвие и мрак.  За  двойной  непроницаемой  завесой  ночного
мрака и своей слепоты Мици спит и видит во сне, что она стала невесомой  и
подымается вверх по какой-то лестнице, а ступеньки одна за другой исчезают
у нее из-под ног, едва  она  успевает  на  них  ступить,  и  лестнице  нет
конца...
   И  только  наверху,  на  чердаке,  чьи-то  глаза  бессонно  смотрят   в
наползающий отовсюду мрак. Навечно заточенный там Вольф знает,  что  живым
ему оттуда не выйти, и  что-то  долго  таившееся  в  нем  под  спудом,  не
выдержав сверхчудовищного напряжения, начинает рвать свои путы.


   Одиннадцатое   ноября.   В   глазах   Вольфа,   как   и   многих    его
единомышленников, - "самый черный день календаря, когда изменники  продали
Германию в рабство..."
   Германия не была побеждена -  что  бы  там  ни  кричали  на  весь  мир,
Германия  не  была  побеждена!  Ибо  непререкаемая  истина,  что  Германия
_непобедима_, так прочно с детских лет внедрилась в сознание  Вольфа,  что
никакие последующие события и факты, никакие доводы рассудка не могли  уже
ее поколебать.
   В этом была изначальная и неизбывная трагедия Вольфа  и  ему  подобных:
трансцендентальная  истина  поставила  их  в   жестокое   противоречие   с
реальностью, и из этого  тупика  для  Вольфа  не  было  выхода.  Однако  в
процессе      своего      самосожжения      на      алтаре      "Германии"
извращенно-альтруистическое "я" Вольфа настолько  истощило  себя,  что  не
могло уже вместить своей трагедии, из  которой  по  самой  природе  ее  не
существовало нормального исхода - ни к богу, ни к людям. Только  Смерть  с
ее абсолютной  ирреальностью  могла  стать  спасением.  Но  все  же  Вольф
обратился на первых порах не  к  ней,  а  к  ее  близнецу,  к  земному  ее
суррогату - к Романтической Любви, - единственному,  что,  как  и  Смерть,
нераздельно правит в царстве Ирреальности.
   И вот,  подобно  Паламону  в  его  афинской  башне,  Вольф  этим  летом
романтически влюбился в незнакомую девушку,  которая  "меж  распускавшихся
дерев бродила" в саду под его окном. "Златые кудри, в  косу  сплетены,  на
добрый ярд свисали вдоль спины..." И подобно Паламону, увидав ее,  "ах!  -
крикнул  он,  качнувшись  на  ходу,  как  бы  стрелой  жестокою  пробитый"
[Д.Чосер. Кентерберийские рассказы. Рассказ рыцаря].
   Вольф по-прежнему ничего не знал о Мици - она  была  для  него  слишком
священна, чтобы говорить о ней даже с Францем. Ведь  им  не  суждено  было
когда-нибудь  встретиться:  эта  девушка,  которую  он  мысленно   называл
"своей", никогда не узнает о его существовании... Но так тому и  следовало
быть, ибо лишь такого рода любовь и могла заполнить  душу  Вольфа;  именно
эта несбыточность его любви и делала ее столь глубокой и столь острой.
   Но сегодня Реальность грубо вторглась  и  в  этот  магический  круг,  и
сегодня ночью Вольф понял,  что  его  издерганные  нервы  уже  не  находят
успокоения в том, что было для него до сих пор целительным бальзамом, -  в
трагических и сладостных мечтах о том, как он убьет себя на глазах у Мици,
об утонченном наслаждении вкусить смерть, чувствуя на своем лице ее жгучие
слезы.  Сегодня  его  мысли  еще  привычно  возвращались  сюда,   на   эту
проторенную  дорогу,  но  всякий  раз  при  воспоминании  о   тех   двоих,
влюбленных, бредущих, спотыкаясь через сугробы, Вольф  испытывал  страшное
потрясение и мечты его разлетались в прах.


   И после  каждого  такого  потрясения  что-то  незащищенное  все  больше
слабело в нем, пока нечеловеческое напряжение, в котором он жил,  не  дало
где-то трещины. "Немецкая девушка, принимающая ухаживания  англичанина,  и
сам он, этот преступник, ДОЛЖНЫ БЫТЬ УБИТЫ!" Так повелел  прозвучавший  из
мрака Голос. Это был самый  непререкаемый  из  всех  приказов,  когда-либо
продиктованных Внутренним Голосом даже таким фанатикам, как Вольф.


   Что удержало Вольфа, почему, увидав их вдвоем, не ринулся  он,  подобно
карающему Люциферу, прямо на них из окна и не покончил разом и с ними, и с
самим собой?
   Возможно, он так бы и сделал, подойди они достаточно близко. Однако это
был бы слишком поспешный  для  него  акт!  Ведь  должно  было  совершиться
убийство, а суть убийства не в  его  осуществлении  -  суть  в  умысле,  в
заранее всесторонне обдуманном, взлелеянном в душе злом умысле. О да, этот
акт должен быть тщательно продуман. А Вольф пока еще даже не знал, кто  из
них где спит - там, на этих нижних этажах, куда ни  разу  не  ступала  его
нога. Нет, это не должно совершиться  кое-как,  в  спешке:  ему  надлежало
бесстрастно исполнить свой долг, послужить орудием возмездия -  это  будет
последней и величайшей жертвой, которую он принесет на алтарь Германии,  и
совершить это он должен холодно и бесстрастно, как судия... И все  же  при
одной мысли о том, как он  приблизится  к  спящей  Мици  и  убьет  ее,  он
чувствовал, что в груди его  вспыхивает  всепожирающее  пламя,  и  у  него
перехватывало дух...


   Повелевающий голос, прозвучавший в ушах Вольфа,  пронзил  его  сначала,
как электрическим током, и заставил оцепенеть; но  мало-помалу  оцепенение
прошло, и божественный огонь пробежал по его жилам.  Совершенно  явственно
представлялось ему теперь,  как  крадется  он,  словно  ангел  смерти,  по
темному молчаливому дому, как беззвучно отворяет дверь туда, где Мици тихо
покоится на своем ложе:  он  видел  ее  бледное  лицо,  смеженные  веки  и
рассыпавшиеся по подушке волосы... Вот  он  наклоняется  над  ней,  словно
Елисей над сунамитянкой, и близко-близко, перед самыми глазами, видит свои
руки, сжимающие подушку, которой он ее душит...
   Лежа ничком на чердачном полу, Вольф чувствовал, как  все  неистовей  и
неистовей колотится его сердце; оно билось в такт с сердцем Мици; удары ее
сердца проникали  к  нему  сквозь  свалявшийся  комками  мех,  на  котором
корчилось  его  сведенное  судорогой  тело.  Он  слышал,  как  ее   сердце
затрепетало и остановилось. И тогда над головой его грянул гром,  подобный
грохоту рушащихся градов. Он чудовищным гулом отозвался в его ушах, голова
его раскалывалась на части, и он с трудом подавил приступ рвоты.


   А быть может, Мици должна умереть от  ножа?  О  да,  именно  так,  ибо:
"УДАВЛЕННИКИ МНЕ ОМЕРЗИТЕЛЬНЫ" - холодно  прозвучало  из  мрака  повеление
божества.
   И Вольф начал мысленно воссоздавать всю  сцену  убийства  сначала:  вот
щекочущее острие ножа  прокалывает  тонкую  ткань  ночной  рубашки,  легко
царапает обнаженную кожу,  и  Мици  начинает  пробуждаться...  И  тут  нож
стремительно вонзается в пульсирующее сердце, проникает глубже... И  когда
он медленно извлекает  нож  из  раны,  фонтан  хлынувшей  за  ножом  крови
заливает  ему  руки  по  локоть.  О,   как   это   видение   умиротворяет!
Головокружение прошло, тошнота унялась, и, хотя сердце все  еще  колотится
возбужденно,  на  растревоженную  душу  нисходит   давно   не   испытанный
благостный покой.


   "Бесстрастно исполнить свой  долг?.."  Вольф  сокрушенно  вздохнул.  Но
ничто уже не могло стать преградой потоку новой  жизни,  который  струился
теперь в его жилах, когда он, тихонько выскользнув в темноте из-под  своих
шкур, стал крадучись спускаться по лестнице в одних носках.



        "15"

   Дневные сомнения, дремлющие, как усевшиеся на ночлег совы, пробуждаются
в сумерках; они расправляют крылья и пугают.  Оставшись  вечером  один  на
один с самим собой в своем кабинете, Отто не мог выбросить Мици из головы.
Решение, принятое в субботу на семейном совете, не давало  ему  покоя.  Не
ошиблись ли они,  придя  к  такому  решению?  Ведь  каковы  были  истинные
причины, побудившие их принять его?
   Отто все вспоминались слова Вальтера о том, что  в  роду  Кессенов  еще
никогда не было слепцов, и особенно то, каким это  было  сказано  тоном  -
почти  осуждающе,  словно  Мици  из-за   своего   врожденного   недостатка
заслуживала, чтобы  ее  убрали  с  глаз  долой.  Никто,  видимо,  даже  не
задумывался над тем, будет ли она счастлива "там", никто не думал  о  том,
чтобы как-то возместить Мици ее страшную потерю.


   Конечно, ее могут еще и не принять туда! Как правило,  людей  с  такими
физическими недостатками не принимают, и,  во  всяком  случае,  для  этого
требуется специальное разрешение.
   Отто вздохнул. Он слишком хорошо  понимал,  что  Связи  могут  все  это
преодолеть. Будут сделаны пожертвования. Нет, конечно,  просьба  не  будет
отклонена... На это  рассчитывать  не  приходится.  Ну,  а  если  все-таки
последует отказ, какой может быть тогда выход? (Отто поднес счета  на  лес
почти к самым глазам, но цифры все так же расплывались,  и  он  в  сердцах
вывернул побольше фитиль в  лампе,  отчего  она  только  начала  коптить.)
Приходится признать, что против доводов Адели возразить нечего: ни о каком
браке, разумеется, не может быть и  речи  -  кто  возьмет  в  жены  слепую
девчонку?  Разве  что  какой-нибудь  малощепетильный   чиновник-карьерист,
польстившись на ее связи и приданое. А это уже, конечно,  хуже  даже,  чем
то.
   "Есть ли еще какой-нибудь выход?"
   Мици решили пока ничего не говорить... А как она примет это,  когда  ей
скажут? Отто понимал, что на такой вопрос ему никто не  мог  бы  ответить.
Мици обладает незаурядным мужеством и  незаурядным  самообладанием.  Когда
они ей скажут, она просто подчинится приказу с непроницаемым лицом: она не
из тех, кто падает духом.
   Если начать вдумываться, то все это  походило  на  надругательство!  Но
здравый смысл подсказывал Отто, что такое случается, и нередко.


   Отто все еще продолжал бесплодно терзаться этими  мыслями,  когда  часы
пробили два. Спать! Бессмысленно торчать здесь без всякого толка.  И  Отто
встал, зажег канделябр и потушил лампу. Но в мерцающем свете свечей  образ
племянницы, которую ему вскоре предстояло потерять, внезапно возник  перед
ним снова. Не потому, что к Мици он был привязан  сильнее,  чем  к  другим
детям Вальтера (все как-то больше любят мальчишек, чем  девчонок,  не  так
ли?), но ее судьба всегда волновала его, и сейчас, когда он, направляясь к
себе, проходил мимо двери ее спальни, тревога за нее овладела им  с  такой
силой, что он сам удивился. Нужно поглядеть, как она  там!  Отто  тихонько
приотворил дверь и, стоя со свечой в руке, прислушался к мраку за порогом.
   Ни единого звука. По-видимому,  Мици  спала,  но  Отто  все-таки  решил
проверить. Он толкнул дверь и вошел к Мици в спальню.



        "16"

   Первая дверь, встретившаяся на  пути  Вольфа,  когда  он  спустился  по
лестнице на жилые этажи, была приотворена. Зная, что  назад  ему  придется
возвращаться тем же путем, он проскользнул внутрь поглядеть, что  там,  за
дверью,  и  в  тусклых  отсветах  от  раскаленной  печки   увидел   своего
английского соперника.


   "А ЭТОТ ДОЛЖЕН БЫТЬ ПРЕДАН ОГНЮ..." Так громко прозвучал  на  этот  раз
Голос, что он, казалось, должен был бы разбудить спящего,  но  Огастин  не
пошевельнулся.
   _Предан огню_... Вольф уже знал,  _что_  надлежит  ему  сделать,  когда
пробьет час (он проделал это  однажды  с  полицейским  шпиком  в  Аахене):
неожиданно, так, чтобы соперник не успел опомниться,  он  вытащит  его  из
постели, свяжет простыней по рукам и ногам и прикончит, приложив головой к
раскаленной докрасна печи. Ему  припомнился  Аахен,  и  он  снова  услышал
шипение и запах горящих волос и костей. Сделать это будет совсем  легко...
когда пробьет час. Но час еще не пробил, быть может, он вообще не  пробьет
сегодня ночью. Потому что такой акт - это не то  же,  что  бесшумный  удар
ножа: даже если он  засунет  своей  жертве  кляп  в  рот,  едва  ли  можно
рассчитывать, что дело обойдется без шума. А  ведь  ему  еще  нужно  будет
убить Мици, и нельзя поднимать в доме тревогу, пока  и  с  этим  не  будет
покончено и ему останется только убить себя.
   Теперь ему известно, где спит англичанин. Но сначала Мици. Отыскать  ее
спальню, вероятно, будет труднее, но это  первое,  что  он  сейчас  должен
сделать.
   Огастин пошевелился, пробуждаясь от сна, но в это  мгновение  озаренная
красноватыми отблесками тень уже исчезла за дверью.


   Все так же бесшумно, словно тень, Вольф прокрался по лестнице  вниз,  в
погруженный во мрак холл. Сюда выходило много дверей, но Судьба  проторяла
ему сегодня путь: снова одна из дверей была приотворена,  и  оттуда  лился
слабый свет. Вольф увидел изголовье постели, и от того, что предстало  его
глазам, кровь бросилась ему в голову и жаркой волной  разлилась  по  телу:
все его мечты сбывались наяву. В мерцании свечи он увидел рассыпавшиеся по
подушке волосы Мици!
   Сама свеча, освещавшая комнату, не была видна - ее загораживал какой-то
предмет. Но вот тень этого предмета переместилась, своевременно  оповестив
Вольфа о том, что кто-то проник в комнату  раньше  него,  и  он  замер  на
пороге.


   Стоя у изножья постели, Отто в это мгновение поднял повыше свечу, чтобы
посмотреть на Мици.
   С распущенными волосами,  спящая  (думал  Отто),  Мици  кажется  совсем
ребенком. Он с облегчением заметил, что спит она с закрытыми глазами,  как
все, - никому и в голову не придет...
   И  Вальтер,  и  Адель,  и  даже  Франц  -  неужели  они  совсем  лишены
воображения? Ведь они же любят Мици даже сильнее, чем он, так что  же,  не
понимают они разве, какая жизнь  будет  уготована  ей  там,  куда  они  ее
отсылают? Она еще такая юная, такая незащищенная и такая... земная! И Отто
показалось, что он слышит  скрежет  высоких  чугунных  ворот,  медленно  и
неотвратимо смыкающихся за Мици!
   Отто  испытывал  к  Мици  столь  глубокую  жалость,  что  у  него  даже
промелькнула мысль: быть может, для бедняжки было бы лучше,  если  бы  она
умерла.


   В холле скрипнула половица под  ногой  отступившего  от  двери  Вольфа.
Когда Отто вышел из комнаты Мици  и  поднялся  к  себе,  Вольф  уже  давно
забрался на свой чердак.
   Теперь Вольф узнал, где  спят  они  _оба_:  в  любую  минуту  он  может
совершить задуманное! Судьба, орудием которой он являлся, свое дело  знает
(думал Вольф, выгоняя лисицу, пригревшуюся под шкурами). Да, она идет  ему
навстречу, и она свое дело знает. Когда надо убить, она всегда  в  урочный
час подает ему сигнал. Теперь он должен ждать этого сигнала.



        "17"

   Снова утро! Понедельник. Солнце уже высоко. Две кротовые кочки, сбросив
одеяло, превращаются вдруг в двух мальчуганов.  Мальчуганы  натягивают  на
себя кожаные  бриджи,  отшлифованные  до  блеска  на  заду  и  коленях,  и
подпоясываются ремнями, к которым подвешены игрушечные  охотничьи  ножи  в
ножнах, с рукоятками из копыта красного оленя.
   После завтрака Огастин, заметив, что мальчишка  ужасно  гордятся  этими
ножами и чтят их, словно предметы культа, решил доставить им  удовольствие
и принялся  громко  расхваливать  ножи,  но  его  преувеличенные  похвалы,
казалось, повергли детей в  состояние  оцепенения,  близкое  к  испугу,  а
дальнейшее их поведение заинтриговало его еще  больше,  так  как  они  все
вчетвером, сбивший в кучку, сразу последовали за ним в его комнату.
   С минуту они молча постояли в дверях, загораживая выход. Затем:
   - Ну, вы уже наябедничали? - резко и  зло,  понизив  голос  до  шепота,
спросила его десятилетняя Трудль.
   Трудль из снисхождения к Огастину старалась говорить "хорошим" немецким
языком, но что имела она в виду, недоумевал  Огастин.  Ах,  вероятно,  эту
"битву в буране"! Но после того, как он сам  спас  их  от  наказания,  как
могло прийти ей в голову, что он станет их выдавать?
   - Нет, - улыбаясь сказал Огастин.
   Трудль кивнула (ну конечно, если бы он успел  сказать  папе,  им-то  уж
было бы об этом известно!). Она сделала знак братишкам,  и  они  с  унылым
видом начали расстегивать ремни.  Трудль  схватила  ножи  и  протянула  их
Огастину.
   - Ну вот, тогда получайте! - сказала  она,  вперив  в  него  испытующий
взгляд.
   - Зряшное дело! - сказала Ирма,  младшая  сестра  Трудль,  и  прибавила
презрительно, глядя в потолок: - Он возьмет их, а потом все равно скажет.
   - Не отдавай ему, п-подожди! -  выпалил,  заикаясь  Руди.  -  Пусть  он
п-поклянется сначала!
   - "Поклянется"! - насмешливо передразнила его Ирма. - Он же англичанин!
Какой толк от его клятвы, дурачок?
   - Но... п-послушайте... - Огастин был так  ошеломлен  что  и  сам  стал
заикаться, как Руди. - Мне... мне... мне не нужны ваши ножи!
   - А мы все подумали, что вы на них намекаете,  -  объяснила  Трудль,  с
недоумением глядя на Огастина. - Вы же почти прямо так и сказали!
   Вместо ответа Огастин в сердцах резко сунул  им  обратно  ножи,  и  они
упали на пол.
   - Он, значит, хочет чего-то еще, - холодно сказала Ирма.
   Гейнц порылся в кармане, вытащил оттуда довоенную пятидесятипфенниговую
монетку с прилипшими к ней крошками, с сомнением повертел ее в  пальцах  и
отправил обратно в карман. Наступило молчание.
   - Что вы возьмете с нас, если пообещаете держать язык за  зубами?  -  с
тревогой в голосе спросила Трудль. - Раз уж не хотите брать ножей!
   - По-моему, он ничего не хочет - просто пойдет  и  наябедничает,  когда
ему будет удобнее,  -  высказала  свое  соображение  Ирма.  -  Ему  просто
нравится нас мучить. Забавно ему.
   И тут Трудль вне себя от бешенства бросилась на  Огастина  и  принялась
его трясти, схватив за отвороты куртки.
   - Вы должны сказать нам, чего вы хотите! - визжала  она.  -  Вы  должны
сказать, должны, должны!
   - Да, уж лучше говорите сейчас, пользуйтесь случаем, жадина! -  сказала
Ирма, впервые адресуясь прямо к Огастину. Она переглянулась с  близнецами.
- А то мы сами пойдем и скажем все папе.  Он  нас,  конечно,  выпорет,  но
вы-то уж тогда не получите ничего, - добавила она с оттенком злорадства.
   - Правильно, так ему и надо! - сказал Руди, прицепляя свой нож к ремню.
В конце концов, любая порка не так  страшна,  как  вымогательство.  -  Ну,
поболит задница, большое дело! - величественно умозаключил он.
   - Нет... Я не желаю. Пусть пообещает, -  жалобно  пробормотала  Трудль.
Остальные враждебно, с недоумением поглядели на нее. - Я