ново - весь мир, начиная с самых  основ.
И он, и все его поколение.
   Быть может, здесь-то и следует  искать  ключ  к  разгадке  особенностей
этого поколения:  пережитый  ими  кошмар  был  слишком  реален!  Им  могло
казаться, что они уже позабыли его, но вполне безобидные теперь  прототипы
некоторых наиболее страшных его метаморфоз все еще  продолжали  вселять  в
них невыразимый ужас... Так Полли, пробудившись от своего кошмара и увидев
живого и безобидного Огастина, стоявшего на пороге  ее  спальни,  неистово
завизжала от ужаса. И на  следующее  утро,  когда  кошмар,  казалось,  был
позабыт, она тем не менее отпрянула от Огастина на самый  край  кровати  и
одеревенела, не проявляя ни малейшей склонности к общению.
   Оксфорд - светоч науки - был первое время в те послевоенные годы  более
обветшалым и неврастеническим обществом, чем  в  обычные,  нормальные  дни
своего существования. С  десяток  полковников  и  даже  два-три  бригадных
генерала надели студенческие одеяния на свои  согбенные  войной  спины,  а
молодых капитанов в отставке было не счесть. Между Огастином, так ни  разу
и не побывавшим в окопах, и этими обломками  войны,  которые  годами  были
заняты тем, что убивали себе подобных, но сами как-то ухитрились  уцелеть,
существовала невидимая пропасть. Никакая дружба не могла перекинуть  через
нее надежный мост. Бывшие вояки, жалея  этих  необстрелянных  мальчиков  и
втайне им  завидуя,  чувствовали  вместе  с  тем,  что  мальчикам,  словно
евнухам, чего-то не хватает,  а  мальчики,  испытывая  к  ним  почтение  и
жалость, вполне соглашались с ними. Зато  друг  друга  "старики"  понимали
хорошо и были полны нежной и снисходительной заботливости. Они знали,  как
можно без видимой причины покрываться холодным потом и что пот этот пахнет
страхом. Слезы легко подступали к их  глазам,  и  мальчикам  было  за  них
стыдно. С ними случались вспышки необузданной ярости. Науки давались им  с
трудом - подводила память.
   Так было первый год или около того, потом ветераны  пообвыкли.  Молодые
капитаны в отставке и  некоронованные  короли,  вроде  Лоуренса,  покинули
Оксфорд, на их место пришли новички еще моложе Огастина - мальчики,  вроде
Джереми, прямо со школьной скамьи. Но все они - и те,  что  были  по  одну
сторону пропасти, и те, что были по другую, -  разделяли  общую  для  всех
уверенность: _никогда до скончания века больше не может  быть  войны_.  На
этом зиждился новый мир, в котором жил  Огастин,  и  еще  долго  в  Англии
продолжали в это верить другие, последующие поколения.
   Жизнь могла таить в себе много опасностей и для  него  и  для  грядущих
поколений, но эту опасность можно было сбросить со счетов.


   Любое правительство, которое когда-либо осмелится заговорить  о  войне,
будет в ту же  минуту  единодушной  волей  своих  избирателей  изгнано  из
Уайтхолла, или с Вильгельмштрассе, или еще  откуда-нибудь  и  повешено  на
фонарных столбах за предательство.




        "КНИГА ВТОРАЯ. БЕЛАЯ ВОРОНА"


        "1"

   Блистательный Отто фон Кессен, недавно привидевшийся Мэри во сне, сидел
в своем маленьком кабинете в  замке  Лориенбург,  -  в  том  самом  замке,
который Мэри еще девочкой-подростком посетила накануне войны.  Целый  день
после обеда пальцы Отто перебирали гладкие листы бумаги, и  теперь,  когда
он потирал подбородок, ему приятно было ощущать его шершавость.
   "Восьмое ноября, четверг" - оповещал висевший на стене календарь. Холод
рано нагрянул в Баварию в эту осень - термометр за окном показывал  десять
градусов мороза. Впрочем, кабинет Отто находился  в  сердцевине  старинной
части  замка:  это  была  небольшая  сумрачная  комната  с  одним  наглухо
заклеенным окном, и в ней было тепло, как в  печке.  На  лбу  барона  Отто
выступили капли пота; над большой синей кафельной печкой  нагретый  воздух
стоял дрожащим  маревом,  и  в  нем  кусок  отклеившихся  обоев  на  стене
трепетал, словно вымпел.
   Эта громоздкая печь была слишком велика для кабинета: вместе с вязанкой
дров она занимала больше половины комнаты, оставляя место только для сейфа
и маленького письменного стола с двумя тумбочками, за которым сидел  Отто.
На столе стояла большая, похожая на броненосец старинная  пишущая  машинка
английской марки с двойной клавиатурой (за отсутствием  регистра),  и  это
кошмарное сооружение тоже занимало чрезмерно много места, а громоздившаяся
рядом с ним груда папок и скоросшивателей  накренилась,  словно  Пизанская
башня. Единственное место  в  этой  клетушке,  куда  можно  было  втиснуть
большую проволочную корзину для бумаг, отыскалось под  письменным  столом,
это лишало возможности удобно протянуть под стол протез, и культя  у  него
ныла,  а  от  тяжелого   револьвера,   лежавшего   в   кармане,   началась
невралгическая боль в бедре ампутированной ноги.
   Отто изо всех сил старался сосредоточить свое внимание  на  разложенных
перед ним счетах (став калекой, он принял на себя управление делами своего
сводного брата Вальтера).
   Шли последние, самые сумасшедшие недели великой  инфляции:  в  эти  дни
всей годовой пенсии отставного полковника не хватило бы  даже  на  починку
одной пары его сапог, но чеки Вальтера, хотя и  весьма  крупные,  все  еще
принимались  к  оплате;  впрочем,  объяснялось  это  только  тем,  что  он
обеспечивал  свой  банковский  счет  зерном,  которое  выращивал,  и  чек,
выписанный на триллионы марок, учитывался в переводе  на  бушели  пшеницы,
исходя из стоимости зерна по курсу на сегодняшний день. Эта скачка  курса,
это ежечасное возрастание цен и падение материальных  ценностей  создавали
бесконечные трудности для Отто, а теперь еще эта стреляющая боль  в  ноге,
которая все усиливалась и усиливалась...
   "Восьмое ноября" - оповещал календарь; почти пять лет со дня  окончания
войны.


   Завывания ветра...  Такой  же  колючий  мюнхенский  ветер  мел  широкое
пространство Людвигштрассе и в тот студеный зимний день, пять  лет  назад,
чередуя  свои  порывы  с  мгновениями  зловещей  тишины,  развевая  одежды
безымянной толпы, яростно хлопая красными стягами на общественных зданиях,
чтобы дать им затем повиснуть - безжизненно и уныло.
   Топот марширующих  ног...  Когда  ветер  на  мгновение  стих,  до  Отто
донеслись эти мертвенные, глухие звуки, и толпа сразу зашевелилась, по ней
пробежал ропот, ибо все поняли: это не Красная гвардия Эйснера - так четко
печатать  шаг  могут  только  солдаты  регулярной  имперской   армии.   Но
профессиональный, чуткий, как у музыканта, слух Отто сразу уловил  в  этом
топоте марширующих ног  что-то  неладное.  Гулкость  и  мертвенность  этих
шагов. В них не было жизни, упругости, они звучали... бедой. Так  ритмично
и четко стучит счетчик взрывного механизма, предвещая гибель.
   Затем в просветах толпы мелькнуло серое сукно шинелей и сталь  касок  и
появились первые солдаты. Многие  были  без  ранцев,  некоторые  даже  без
винтовок, и на одежде их запеклась глина французских дорог. Кто-то в толпе
выкрикнул было приветствие: ведь это их сыновья возвращались домой!  Домой
с войны, домой, чтобы демобилизоваться! Но приступ кашля заглушил одинокий
приветственный возглас, и он не был никем подхвачен.
   Солдаты шли сомкнутым  строем,  небольшими  подразделениями,  наподобие
отрядов; один отряд следовал за другим на сравнительно большом расстоянии,
и звук шагов то замирал, то снова накатывал, как шум прибоя на  каменистом
берегу; порой его заглушал угрюмый грохот фургонов, и тогда казалось,  что
волны перекатывают большие валуны.
   Какая-то девчушка протиснулась сквозь толпу и замерла в  неподвижности,
зажав в пухлой протянутой вперед  ручонке  пучок  полуувядших  цветов,  но
никто из солдат не принял от нее этого дара, никто  даже  не  поглядел  на
нее, никто не улыбнулся. Солдаты словно бы не  видели  собравшейся  толпы.
Они шагали, как марширующие во сне автоматы.
   Даже у офицеров - первых  офицеров  в  военной  форме,  появившихся  на
мюнхенских улицах в  эти  дни  хаоса,  -  даже  у  них  был  этот  странно
отсутствующий взгляд: шагая рядом с солдатами, они, казалось, не  замечали
их присутствия. Но при виде офицеров по толпе пробежал невнятный ропот,  и
кто-то стоявший позади Отто, отпихнув его, вместе с его новыми  костылями,
в сторону, а за ним и  ребенка,  протискался  вперед:  это  была  дородная
пожилая женщина с мощным бюстом, необъятным животом и прямой,  как  доска,
спиной, неестественно откинутой назад, дабы удерживать всю эту  тяжесть  в
равновесии; из-под  форменной  железнодорожной  фуражки  выбивались  патлы
седых волос, лицо с двойным подбородком было  изъедено  волчанкой.  Старая
карга демонстративно плюнула на землю перед самым носом у молодого майора.
Но тот как бы не видел ничего, что происходило вокруг, и не заметил даже и
этой выходки. Казалось, фурия вот-вот бросится на него, но она  отступила,
словно чего-то испугавшись.
   Глухая  затаенная  ненависть  -  вот  что  читалось  на  этих  каменных
солдатских лицах, ненависть, пока еще не направленная ни на что, но потому
лишь, что в этом перевернутом вверх  ногами  мире  все  было  еще  слишком
нереальным.
   Всемогущий боже! И это немецкие солдаты! Как забыть, какие у  них  были
лица, когда они проходили сквозь толпу немецких граждан!


   Почему господу угодно было сотворить  такое  с  богопослушной  немецкой
армией - с лучшими из лучших на его грешной земле?
   Отто сложил бумаги и  запер  в  сейф  -  невозможно  работать  под  эти
навязчивые, бредовые звуки, под этот топот автоматически марширующих  ног.
Он с усилием поднялся со стула и поглядел в окно.



        "2"

   В Англии окончание войны пришло, как  пробуждение  от  дурного  сна,  в
побежденной Германии - как сигнал к погружению в еще более темные  глубины
кошмара. Символы отмирали вместе с тем, что их породило, но насильственное
состояние кошмара осталось. Бывшие  солдаты,  отрешенные  от  разрушенного
Gemeinschaft [сообщества  (нем.)]  армейской  жизни,  ступили  в  пустоту.
Старый порядок рухнул: даже деньги стремительно выбывали из круга  общения
людей,  и  люди   становились   беспомощно   некоммуникабельными,   словно
образовавшийся вокруг них вакуум сделал  их  безголосыми;  миллионы  людей
по-прежнему жили друг над другом в созданных ими многоэтажных городах,  но
каждый жил теперь сам по себе, наподобие одинокого хищного зверя.
   К 1923 году цены выросли в биллион раз по сравнению  с  предвоенными  и
продолжали взлетать вверх. Наступили дни, о коих сказано у пророка  Аггея:
"Зарабатывающий плату, зарабатывает для дырявого кошелька". В  понедельник
рабочему уже не хватало его недельной получки, чтобы  оплатить  проезд  на
трамвае до работы. Самая мелкая иностранная  монета  бережно  сохранялась,
потому что за иностранную валюту можно было купить что угодно, немецкие же
марки каждый торопился сбыть с рук. Их вкладывали решительно во все,  даже
в пиво, так как через час за пустую бутылку давали больше, чем вы уплатили
за полную.
   Быть рантье или служащим стало хуже, чем быть  пролетарием.  Заработная
плата, случалось, еще кое-где росла (пусть всегда слишком незначительно  и
слишком поздно), но всякого рода проценты, пенсии и тому подобное  -  даже
жалованье - оставались неизменными. Крупные чиновники в отставке подметали
улицы.  Государственные  служащие,  еще  державшиеся  на  посту,   учились
соизмерять  свою  неподкупность  со  своими  потребностями:  всякому,  кто
попытался бы слишком продолжительное  время  оставаться  честным,  грозила
голодная смерть.
   Когда твердая почва начинает  подобным  образом  неожиданно  ускользать
из-под ног, человек оказывается в состоянии свободного падения - и валится
в бездонную пропасть, в ад. Но в этот ад  не  все  падали  одновременно  и
равноправно.  Некоторые  падали  медленнее  других:  крестьяне  могли  еще
прибегать к спасительному товарообмену (ибо они несли  на  рынок  не  свой
кошелек, а свою битую птицу), многие же очень состоятельные люди  находили
способы и вовсе не падать на дно. Некоторые, вроде Вальтера  фон  Кессена,
поднимались вверх по кругам ада среди стенаний  страждущих,  погружавшихся
все ниже и ниже. А те, кто имел возможность покупать что-то за свои  марки
и продавать это за фунты стерлингов или доллары, даже процветали.
   В этом аду не было торжества справедливости, и в нем  следили  за  тем,
чтобы она не могла восторжествовать.
   За  всякий  товар  надо  платить.  Война  была   весьма   дорогостоящим
"товаром", но военные налоги в Германии  не  могли  покрыть  произведенных
затрат. Поэтому не было, по существу, ничего таинственного в том, что  все
самомалейшие ценности, едва они создавались, таяли как дым: это был своего
рода естественный, хотя и запоздалый, подоходный налог на капитал,  только
он взимался теперь не на государственной  основе  и  по  соразмерности,  а
слепо и по воле всевышнего. Однако для пострадавших  этот  логический  ход
вещей был непостижим. Они не понимали, почему им  приходится  страдать,  а
страдания,  причина  которых  непонятна,   переплавляются   в   ненависть.
Ненависть же не может оставаться  беспредметной:  такая  ненависть  творит
своих собственных "Они", свой собственный объект ненависти. В аду, где  не
существует демонов, которые бы этим адом правили, обреченные на муки  сами
придумывают себе мучителей, не желая признать, что их  демоны  -  это  они
сами, и очень скоро  привыкают  видеть  терзающих  их  "демонов"  везде  и
повсюду: в  евреях,  в  коммунистах,  в  католиках,  в  колдунах,  даже  в
собственном    выборном    правительстве,     объявленном     "Ноябрьскими
преступниками". Все это порождало ненависть, исчисляемую уже  в  миллионах
лошадиных сил; ненависть накапливалась столь  стремительно,  что  реальных
обстоятельств было  недостаточно,  чтобы  ее  насытить,  и  она  неизбежно
творила себе своего собственного Врага из ничего.
   А  следом  за  ненавистью  с   такой   же   неотвратимостью   рождалась
противостоящая ей любовь. Все эти эго, безжалостно вырванные из привычного
полумрака   души,   теперь,   перед   лицом   таинственного,   призрачного
всеобъемлющего "Они", отчаянно искали себе новую опору,  новые,  осязаемые
границы, и в процессе этом столь же неизбежно и столь  же  мощно  источали
любовь, исчисляемую в миллионах лошадиных сил и так же не находившую  себе
приложения в реальной действительности и потому создававшую  своих  ложных
кумиров, своих вымышленных Мы, свой миф Почвы и Расы, своих  Героев,  свой
калейдоскоп  братских  сообществ,  захлестывавших  своих  членов  стальной
петлей.
   Свой "Фрейкор". Свой "Кампфбунд", со  всеми  его  разветвлениями.  Свое
национал-социалистское движение.


   В 1918  году  в  прибалтийских  провинциях  еще  происходили  отдельные
стычки, хотя официально пушки уже перестали греметь. Эти стихийные военные
действия на свой страх и риск были еще чудовищней и еще больше  напоминали
резню, так как велись плохо вооруженными, не знающими пощады,  боровшимися
против всех и вся и готовыми идти до последнего отрядами фанатиков немцев;
одержимые  звериной  отвагой,  они  сражались  против  латышей,  литовцев,
поляков, большевиков, англичан и даже против своих же немцев, если те были
из другого лагеря. Такова была одна из попыток отвести от этого  поколения
карающую десницу Немезиды - Мира.
   У Франца, молодого племянника  Отто  ("десятилетнего  Франца  с  копной
похожих на кудель волос", по довоенным воспоминаниям Мэри),  был  в  школе
закадычный друг  по  имени  Вольф.  В  1918  году,  когда  Вольфу  еще  не
сравнялось и шестнадцати лет, он пошел добровольцем на эту "малую" войну.
   Затем Вольф как сквозь землю провалился. Впрочем, война эта велась  без
официального благословения военных властей, и списки понесенных потерь  не
публиковались. Поэтому никто не мог сказать с уверенностью, что Вольф  был
убит.
   Младший брат Вольфа Лотар не верил (наряду со многими)  в  его  смерть.
Незадолго  до  поражения  Германии  Лотар  был  послан  в  тот  же   самый
привилегированный кадетский корпус, в котором учились Вольф и Франц;  отец
Вольфа и Лотара, старый, сухопарый тайный советник Шейдеман, до  выхода  в
отставку занимал пост губернатора в колониях и одно время служил в  Африке
вместе с Герингом-отцом. Но с наступлением инфляции Шейдеманы оказались не
столь надежно обеспечены, как фон  Кессены,  не  говоря  уже  о  Герингах,
вкладывавших  деньги  за  границей.  Старый  вдовец  был  слишком  тяжелым
ревматиком, чтобы взяться теперь за какое-нибудь дело: он  пустил  к  себе
жильцов в свою большую квартиру неподалеку от Английских садов в  Мюнхене:
там под высокими лепными потолками ютились теперь стесненные  в  средствах
квартиранты, по нескольку человек в каждой комнате.
   Восемнадцатилетний Лотар, который должен был изучать право, считал, что
ему очень повезло, когда его взяли на  полставки  на  должность  дежурного
администратора в отель "Байришер-Хоф" в Мюнхене, где большинство  служащих
и официантов были такими же отпрысками бюргерских семей средней руки,  как
он сам, и единственными, в сущности, кормильцами этих семей. К тому  же  в
отеле "Байришер-Хоф" Лотар всегда мог немного подкрепиться. О  том,  чтобы
занимать такую прекрасную должность одному, никто тогда и не  помышлял,  и
этот подарок судьбы Лотар делил еще с одним, таким же, как он,  студентом.
В  те  дни,  когда  Лотар  был   свободен   от   дежурства,   он   питался
преимущественно воспоминаниями о вчерашней  кормежке  в  отеле,  насыщаясь
ретроспективным, если можно так выразиться, способом. Когда он в очередной
раз лег спать,  не  поужинав,  ему  приснилось,  что  его  уволили,  и  он
пробудился с истошным воплем. А порой ему снился его брат Вольф, отчаянная
голова, бесследно куда-то канувший, и тогда он просыпался в слезах.


   В то  утро  Лотару  привалило  счастье:  какой-то  молодой  англичанин,
остановившийся на ночь в отеле, попросил его  разменять  десятишиллинговую
бумажку.
   Лотар произвел размен из  собственного  кармана:  какой  дурак  понесет
добрую английскую валюту в кассу! Лотар надежно запрятал купюру у себя  на
груди под рубашку. Он абсолютно честно обменял  ее  Огастину  на  марки  в
соответствии с официальным курсом на этот утренний час, но уже  к  полудню
стоимость английской бумажки удесятерилась.



        "3"

   После этого Огастин с карманами, набитыми марками, сел на поезд, идущий
до Каммштадта, где предстояло сделать пересадку, а Лотар вскоре после  его
отъезда сменился с дежурства.
   Почти все свободное время  Лотар  обычно  проводил  в  спортивном  зале
неподалеку от Южного  вокзала.  От  окружающих  кварталов  чересчур  несло
медициной, но в общем спортивный стадион  "Терезиенвизе"  с  его  беговыми
дорожками  расположен  был  достаточно  удобно.  Лотар  посещал  его   для
физической тренировки и для общения со  сверстниками,  ибо  здесь,  как  в
древней  Спарте,  в  благородном  содружестве  собирался   цвет   немецкой
молодежи, и Лотар был смиренно горд тем, что они считали его своим.
   Здесь  Лотар  обрел  тот  мужественный  и  скромный,  возвышенный   дух
идеализма, к которому  повсеместно  тянется  молодежь,  как  к  роднику  в
пустыне. "Пусть, - думал Лотар, - мы приходим сюда только для того,  чтобы
упражнять наши грубые телесные оболочки, но ведь на самом-то деле  Тело  и
Дух едины, они целомудренно слиты друг с другом. Насколько чаще Глаз  Гора
(под этим подразумевался тот особый ястребиный взгляд,  который  проникает
сквозь материальную оболочку до самых глубин души) взирает на  нас  с  лиц
простых атлетов, а не с лиц философов или  священников!  Лотар  был  юноша
начитанный, но здесь, в компании его приятелей,  это  ощущалось  лишь  как
помеха, а он теперь, когда его брат, благородный  Вольф,  исчез,  особенно
нуждался в друзьях.
   Итак, Лотар с огастинской полуфунтовой бумажкой, надежно запрятанной на
груди, отправи