с  естественной  неотвратимостью  у  нее  самой
начали появляться такие же, как у них, мысли.


   - Мне жаль  Мэри!  -  повторил  Джереми.  Затем  его  внезапно  осенила
утешительная мысль. - А быть  может,  это  просто  признак  приближающейся
старости? - милосердно предположил он. - Сколько, кстати сказать, ей лет?
   Огастин вынужден был признаться, что его сестре уже  стукнуло  двадцать
шесть, и Джереми удрученно покачал головой. В конце  концов  -  для  обоих
молодых людей это было совершенно очевидно - ни один интеллект не может не
утратить своей остроты после двадцати четырех - двадцати пяти лет.
   - Eheu  fugaces...  [увы,  мимолетно...  (лат.);  начальные  слова  оды
Горация "Увы, мимолетно, Постумий, Постумий,  проносятся  годы..."]  -  со
вздохом произнес двадцатидвухлетний Джереми. - Пододвинь-ка  мне,  графин,
старина.
   На некоторое время воцарилось молчание.


   Оставшись в гостиной одна за чашкой кофе после того, как миссис  Уинтер
ушла, Мэри начала размышлять. Такие друзья, как Джереми, становятся теперь
Огастину уже не по возрасту, если, конечно, Джереми не повзрослеет, в  чем
она, откровенно говоря, сомневалась.
   Милый  Огастин!  Какую  странную  отшельническую  жизнь  он  для   себя
избрал... Сейчас, правда, его без  дальних  разговоров  вытащат  на  люди:
следствие, репортеры... А быть может, оно и к лучшему? Мэри была  убеждена
в незаурядной одаренности брата. Если бы только он нашел применение  своим
талантам!
   Мэри  вздохнула.  Природа   так   же   расточительно   плодит   впустую
многообещающих молодых людей, как икру с ее множеством икринок. И дело  не
только в том, что их потом убивают на войне. Ведь сколько  юных  дарований
просто сходят на нет в среднем возрасте - больше, чем их уносит война  или
внезапная смерть. Так что же дает ей право  надеяться,  что  ее  обожаемый
юный брат, которым она так восхищается, окажется той единственной икринкой
из миллиона обреченных, которой суждено выжить и развиться?
   Мэри поставила на стол недопитую чашку: у  кофе  был  какой-то  горький
привкус... _Неужели она снова беременна!_ Самое, в сущности,  время,  если
учитывать интересы Полли. Через два-три дня все выяснится...
   Если это будет мальчик, то все - и сестринское обожание и преклонение -
повторится снова... Только на этот раз в лице маленькой Полли.


   В столовой затянувшееся молчание было наконец нарушено.
   - А этот  ребенок...  -  несколько  неуверенно  начал  Джереми.  -  Эта
девочка... Она из высшего круга, как тебе показалось?
   От неожиданности Огастин вздрогнул и побледнел.
   - Трудно сказать, - отвечал он с запинкой. - Нет, пожалуй, что нет.
   - Слава богу! - с облегчением произнес Джереми. - Хоть на том спасибо.
   Кровь прихлынула к лицу Огастина.
   - Джереми! - сказал он  как  можно  мягче.  -  Это  же  _свинство_  так
говорить!
   Джереми тоже бросило в краску - он ужаснулся собственных слов.
   - Черт побери, ты прав!  -  честно  признался  он.  Однако  мало-помалу
обычное самообладание вернулось к нему: - Но ты понимаешь, я просто  хотел
сказать,  что  она  не  нашего,  так  сказать...  рода-племени...  и   это
воспринимается  как-то  по-другому.  Не  так,  как  что-то  родное,  свое,
близкое...
   И в то же мгновение одна и та же мысль поразила обоих: "А что, если  бы
это была Полли?"
   Огастин вскочил и резким движением всадил стеклянную пробку в  горлышко
графина.
   - Мы забыли про нашу даму! - жестко сказал он, направляясь к двери.



        "19"

   Они нашли Мэри в гостиной: она поджидала  их,  чтобы  напоить  остывшим
кофе, а пока что перелистывала "Знаменитых викторианцев" Литтона Стрейчи.
   - Но единственными по-настоящему знаменитыми викторианцами были  только
Маркс, Фрейд и Эйнштейн! - сказал Джереми. - Люди, о существовании которых
бедняжка Литтон, вероятнее всего, даже и не слышал.  И  самым  великим  из
них, как мне сдается, был Фрейд.
   - Мне кажется, с времен Конфуция, Будды и Пифагора больше не было  трех
великих людей,  которые  бы  жили  одновременно,  -  заметила  Мэри,  явно
увлекаясь разговором.
   - Очень уместная параллель, - сказал Джереми. -  Общественный  деятель,
духовная личность и математик...
   - Сахару, - предложила Мэри.
   - Но Фрейд... - начал было Огастин  и  умолк,  ошеломленный  неожиданно
осенившей его мыслью. _Фрейд - это же величайшее  откровение!_  И  значит,
он, Огастин, был прав тогда, в бильярдной:  его  поколение  в  самом  деле
нечто абсолютно новое - _благодаря Фрейду_ возникло  поколение  совершенно
новых человеческих существ. Потому что это первое поколение во всей  -  от
пещеры  до  кафедрального  собора  -   истории   человечества,   полностью
утратившее понятие греха. Поступки людей  не  рассматриваются  теперь  как
"праведные" и "неправедные", а лишь как общественные  и  антиобщественные,
как проявление личности или ее крах...
   - ...Но это оставляет нас с двумя дихотомиями вместо одной,  -  услышал
он голос Джереми, - и порой они могут прийти в столкновение...
   Вскоре они снова с головой погрузились в спор. Но  в  одном  Огастин  и
Джереми были согласны: их поколение  освободилось  даже  от  необходимости
активного евангелистского атеизма, ибо сама идея "бога" оставалась  теперь
за гранью "веры" или "безверия".  "Бог",  как  и  "грех",  перестали  быть
проблемами, потому что  Фрейд  аналитически  объяснил  возникновение  этих
понятий в историческом  аспекте  -  он  показал,  что  они  не  более  как
проявление примитивной психологической ущербности, от которой человечество
в процессе своего роста сумело избавиться, после того  как  ей  было  дано
объяснение.
   - Совесть - это _операбельная_ злокачественная опухоль...
   В век неограниченного прогресса  и  свершений,  который  уже  забрезжил
впереди, самые эти слова "бог" и "вина" должны отмереть и рано или  поздно
исчезнуть из языка. Люди по-прежнему будут от природы тяготеть к тому, что
принято  называть  "добром",  но  само  понятие  это,   лишившись   своего
словесного обозначения, будет утрачено.


   Мэри тем временем не сидела сложа руки - она стегала  одеяло,  простое,
крестьянское одеяльце для Полли. Внезапно она нахмурилась. А что, если эта
девочка (маленькая племянница миссис Уинтер) окажется  верующей?  Ведь  ее
отец как будто поп-расстрига? Прежде чем давать согласие, ей следовало  бы
подумать о том, подходящая ли это компания для Полли.
   Ведь ребятишки  болтают  что  попало!  Конечно,  дети  должны  говорить
совершенно свободно о таких вещах, как секс,  экскременты  и  прочее  тому
подобное, но все же существуют  такие  слова  и  понятия,  как  "бог"  или
"Христос", от которых нежные детские уши Полли следует  оградить,  до  тех
пор, во всяком случае, пока она не станет достаточно  взрослой,  чтобы  по
собственному свободному выбору отвергнуть их  или  принять.  Сама  Мэри  и
Огастин слова эти всосали еще с молоком матери...
   Уонтиджа надо отправить спать,  предварительно  напомнив  ему  все  же,
чтобы он поставил на стол виски - на случай, если  Гилберт  и  его  друзья
приедут слишком поздно. И  немного  сандвичей:  еда  в  вагонах-ресторанах
практически несъедобна, а Гилберт говорил, что, возможно, приедут какие-то
весьма влиятельные люди. Сейчас  либеральная  партия  начинает  сплачивать
свои  ряды,  в  связи  с  чем  заметно   большое   оживление:   происходят
многочисленные совещания при закрытых дверях. Гилберт,  возможно,  еще  не
совсем "вхож", но во всяком случае он -  молодой,  начинающий  приобретать
вес политик и уже одной ногой стоит на пороге; если он еще не "причислен",
то из тех, кого начинают "причислять".
   Гилберт рассчитывал привезти сегодня вечером в Мелтон  какое-то  важное
лицо - Монда, возможно, или Саймона, или Сэмюэла. Если здесь,  в  Мелтоне,
будут  сделаны  серьезные  шаги  для  сплочения  партийных   рядов,   это,
несомненно, весьма упрочит положение Гилберта...
   Гилберт сказал ей, что Коротышка (Ллойд Джордж),  по-видимому,  склонен
пойти на примирение, но Асквит непреклонен и  занял  весьма  недружелюбную
позицию. "Он ведет себя так, словно его  что-то  гнетет!"  -  доверительно
сказал Гилберту Л.Дж., судя по  всему  чрезвычайно  этим  заинтригованный.
"Старик не похож на меня: он не понимает, когда  приходит  пора  о  чем-то
позабыть", - добавил Л.Дж.
   В личной жизни (продолжала размышлять Мэри) это выглядело  бы  довольно
гадко, если бы Асквит действительно "позабыл", если бы  он  позволил  себе
обмолвиться хоть словом с Ллойд Джорджем,  с  этим  мерзким  козлоподобным
карликом. Но теперь Асквита осуждают даже его собственные  друзья.  Ибо  в
общественной жизни никто не волен действовать так, как бы ему хотелось или
как диктуют его  убеждения:  чтобы  обрести  власть,  надо  отказаться  от
свободы воли, что звучит несколько парадоксально.
   Ну, а когда речь идет о диктаторе,  то  он  и  подавно  располагает  не
большей свободой выбора в своих действиях, чем акробат, который  стоит  на
самой вершине человеческой пирамиды...
   Мэри прислушалась на мгновение к разговору брата с его приятелем, но их
допоздна затянувшийся спор уже  достиг  той  стадии,  когда  все  начинает
повторяться снова и снова.
   - Одиннадцать часов, - сказала Мэри. - Я, пожалуй, лягу спать,  но  вы,
пожалуйста, не... - добавила она, и Джереми тотчас встал  и  рассыпался  в
извинениях - он и так слишком злоупотребил ее гостеприимством.
   Огастин проводил Джереми до  двери  и  помог  ему  зажечь  велосипедный
фонарь.  Отец  Джереми  был  сельским  священником  и  располагал   весьма
ограниченными  средствами  (не  исключено  даже,  что   Джереми   придется
поступить на службу).
   -  Какой  _восхитительный_  вечер  я  у  вас  провел!  -  с  восторгом,
граничившим с изумлением, воскликнул Джереми. - Даже не упомню, когда  еще
было мне так приятно! - Он  вскочил  на  велосипед  и  закрутил  педалями;
правая рука его безжизненно повисла.
   Огастин направился к себе в спальню. Но не успел  он  пересечь  бальный
зал, как до него долетел тоскливый, жалобный крик.



        "20"

   Полли - это столь нежно оберегаемое всеми дитя - душил кошмар.  Уже  не
раз случалось,  что  стоило  Полли  начать  погружаться  в  сон,  как  все
пространство вокруг нее вдруг заполнялось руками. Они не угрожали ей - это
были просто руки. Руки вырастали из пола, свисали с потолка,  возникали  в
воздухе, и как ни мала была Полли, но даже ей становилось среди них тесно.
Впрочем, все это обычно было не так уж страшно,  но  сегодня  ночью  Полли
мучил настоящий кошмар - такого ужаса она еще никогда не испытывала.
   Сначала все происходило в  буфетной  мистера  Уонтиджа,  и  там  сидела
миссис Уинтер в своем воскресном чепчике и пелерине. И вместе  с  тем  это
была не совсем миссис Уинтер... Скорее,  это  был  просто  лев,  одетый  в
платье миссис Уинтер, и он сказал Полли самым ласковым голосом: "Мы съедим
тебя сегодня на ужин".
   Полли в ужасе попятилась от него и увидела остальных взрослых  -  всех,
кто был всегда так добр к ней, - они неподвижно стояли вдоль стен, окружая
Полли кольцом. И все они тоже превратились в разных хищных  зверей,  хотя,
быть может, с виду и не совсем походили на них.
   И тут она увидела Гастина: он как ни в чем не бывало стоял возле обитой
байкой вращающейся двери, что ведет в коридор, в конце которого  находится
кухня.
   Это-то уж, конечно, был настоящий Гастин, _он-то уж не мог  ни  во  что
превратиться!_ И она бросилась к нему, ища у него защиты.
   Но как только он принял ее в свои объятия, она  тут  же  поняла,  какую
страшную совершила ошибку, потому что на самом деле это был не  Гастин,  а
переодетая горилла; животное стояло, широко раскинув руки, преграждая путь
к спасительной двери, и зловеще улыбалось Полли лицом Гастина.
   Это была ловушка, в  которую  заманило  ее  чудовище,  принявшее  облик
Гастина. В этот ужасный миг предательства Полли начала  пробуждаться.  Она
все еще видела чудовище перед собой, но с чувством невыразимого облегчения
поняла, что все это ей только снится - никакого  чудовища  на  самом  деле
нет. И тогда она со всей силы ударила призрак кулаком в живот  и  крикнула
торжествующе: "Я тебя не боюсь! Я же знаю, что ты просто сон!" - и  широко
открыла рот, чтобы завизжать погромче и проснуться... но  тут  же  поняла,
что ей это только показалось, будто она просыпается, а проснуться  она  не
может и крика не получилось.  Ее  "пробуждение"  было  лишь  переходом  из
одного пласта сна в другой, из нижнего  в  верхний,  а  теперь  она  снова
скользила  вниз,  погружаясь  все  глубже,  а  чудовище  стало   расти   и
надвигаться на нее.
   "Ого, так, значит,  я  всего  только  сон?"  -  язвительно  проговорило
чудовище, и его страшные руки  начали  грозно  смыкаться  на  ее  горле...
Крепкие руки Гастина, которые она так любила!
   В  это  мгновение  неописуемого  ужаса  Полли   снова   обрела   голос,
полузадушенный крик вырвался из ее горла, и она пробудилась вся в  слезах,
а темная фигура гориллы-Гастина, освещенная сзади, снова выросла перед ней
на пороге ее темной спальни (где не полагалось оставлять  на  ночь  света,
ибо современные дети, воспитанные в атеистическом духе, не должны  бояться
темноты).


   Услышав этот истошный крик, Огастин бросился вверх по лестнице,  прыгая
через три ступеньки, но  няня  прибежала  в  детскую  раньше  него  и  уже
укачивала,  держа  в  объятиях,  рыдающую  маленькую  фигурку   в   ночной
рубашонке.
   Полли начинала понемножку успокаиваться, но сейчас, увидав стоявшего на
пороге ее спальни Гастина, она снова отчаянно закричала, и от душившего ее
страха крик вырвался из ее горла истерическим кашлем,  и  все  тело  стало
выгибаться дугой, точно у припадочной.
   Няня так повелительно сделала Огастину знак уйти, что он повиновался  -
исполненный ревности и недоверия.
   - Эту женщину следовало бы рассчитать, - довольно явственно (в надежде,
что она его услышит) пробормотал он, шагая по коридору. Несомненно, это ее
вина - верно запугивала ребенка всякими там домовыми... черным  человеком,
который спустится по каминному дымоходу и заберет Полли, если она не будет
слушаться... Какой, черт побери, толк  от  всех  стараний  Мэри  воспитать
ребенка свободным от всяческих комплексов, если она при этом доверяет  его
попечению такой темной, необразованной женщины,  как  няня?  "Людям  этого
сословия никогда нельзя доверять!" - с горечью думал Огастин.
   Ада, разумеется,  не  существует,  но,  право  же,  он  должен  был  бы
существовать для таких людей, как эта женщина, которая способна  намеренно
прививать ребенку страх! Огастин был так зол на эту чудовищную няньку, что
ему хотелось тут же пойти и выложить все Мэри, но она,  к  сожалению,  уже
легла спать.
   Он знал, что ему придется  выдержать  бой,  ибо  Мэри,  казалось,  была
совершенно околдована няней Холлоран, что было  крайне  удивительно,  если
принять во внимание, как часто и как резко расходились они во взглядах...
   В наши дни ребенок не должен даже знать о таких вещах, как Страх... или
Вина! Это стало ненужным после того  великого  откровения,  каким  явилось
учение Фрейда...


   Джереми еще не добрался до конца длинной подъездной  аллеи,  когда  его
ослепил свет автомобильных фар. Он соскочил с велосипеда и оттащил  его  в
кусты.
   Но за рулем сидел не Триветт. И машина была другая -  большой  лимузин,
отделанный, словно яхта, красным деревом и медью и освещенный изнутри. Это
был автомобиль, который Уэйдеми в  отдельных  случаях  брали  напрокат  из
гаража гостиницы "Мелтон Армс".
   В автомобиле было  полно  молодых  людей  в  темных  пальто,  с  гладко
прилизанными волосами, и все они, как один, словно  пчелы  в  улье  вокруг
новой матки, сидели, повернувшись лицом  к  длинной,  худой,  укутанной  в
шотландский плед фигуре, возвышавшейся на заднем  сиденье:  Джереми  узнал
хорошо всем знакомый ястребиный профиль сэра Джона Саймона.



        "21"

   Предложение отправиться спать до приезда хозяина шокировало Уонтиджа, и
он был на месте, при исполнении своих обязанностей, когда приехал  Гилберт
с гостями. Но Мэри уже  спала  и  внезапно  пробудилась  лишь  двумя-тремя
часами позже. Что-то тревожило ее - что-то сказанное кем-то в  этот  вечер
по поводу религии, "которая уже остается за пределами веры или  безверия".
Все-таки, вероятно, это не  совсем  так?  "За  пределами  спора",  видимо,
следовало бы  сказать.  В  наше  время  мы  уже  научились  разграничивать
понятия,  поддающиеся  проверке,  и  те,  что  по  самой   природе   своей
недоказуемы и потому не могут являться предметом спора, так что теперь нам
даже следовало бы иметь два слова для понятия "вера"  и  два  для  понятия
"истина", поскольку мы не всегда подразумеваем одно и то же под каждым  из
этих слов.
   В конце концов, даже Фома Аквинский говорил о вере как о волевом  акте,
что целиком отличает ее от поддающейся проверке  истины...  а  только  эта
последняя и может, разумеется,  считаться  подлинной,  поспешила  заверить
себя Мэри.


   Через приотворенную дверь гардеробной до Мэри  донесся  храп  Гилберта:
значит, он благополучно прибыл домой. Надо надеяться, что на этот  раз  им
удастся это их Воссоединение Рядов либеральной партии... Впрочем, рано или
поздно оно должно, конечно,  произойти:  чтобы  раздробить  такую  могучую
силу,  как   либерализм,   раскола   между   отдельными   личностями   еще
недостаточно. В  сущности,  сказал  Гилберт,  этот  казус  "Асквит  versus
[против (нем.)] Ллойд Джордж" - лишь повторение казуса "Розбери - Харкорт"
на рубеже столетия, казуса, ставшего прелюдией  к  самой  крупной  победе,
одержанной либералами, - победе на выборах в 1906 году.
   Мэри и сейчас еще отчетливо помнила тот солнечный январский день, когда
ее с маленьким Огастином повезли в деревню на выборы: у всех были  цветные
розетки в петлицах, и даже самые благовоспитанные дети из высшего сословия
показывали язык детям, у которых розетки были другого цвета.
   Если события и  дальше  будут  развиваться  такими  темпами  (старалась
заглянуть в будущее Мэри), либералы должны снова прийти к власти  примерно
году в тридцатом, а к тому времени Гилберт, быть может...
   Мысленно связав воедино эти  две  несочетаемые  неопределенности,  Мэри
вздохнула и снова погрузилась в сон.


   Теперь во сне ей привиделся - впервые за много лет - ее немецкий  кузен
Отто фон Кессен.
   Это было десять лет назад: в 1913 году Мэри приехала погостить в  замок
Лориенбург. Вальтер, старший из братьев фон Кессен, владелец  Лориенбурга,
был тогда уже женат и имел двух прелестных детей: десятилетнего  Франца  с
копной похожих на кудель волос и большеглазую маленькую Мици. Про  другого
же брата, Отто, говорили, что он "обручился со своим  полком".  В  военной
форме Отто был красив, как герой Уиды...  В  белых  фланелевых  брюках  он
прыгал по теннисной площадке, словно могучий, прекрасный белый  тигр...  В
то предвоенное лето в Лориенбурге  Мэри  исполнилось  шестнадцать  лет,  а
ослепительному Отто было тридцать. Мэри отчаянно, безнадежно  влюбилась  в
своего кузена, и на ее несчастном подбородке вскочил фурункул.


   Огастин долго не мог уснуть в эту ночь, ибо стоило ему остаться одному,
как мысли его невольно и со странным упорством снова обратились от  живого
ребенка к мертвому. Его  все  еще  терзала  жалость  к  этому  несчастному
существу, и он с тяжелым сердцем думал о предстоящем дознании.
   Снова перед ним из темноты выступила глубокая черная заводь, игрушечная
лодочка, относимая ветром от берега, и что-то белое в  воде...  Когда  они
увидели, что девочка уже мертва, ему ничего не оставалось, как отнести  ее
домой. Ведь на болотах  так:  если  собака  не  подберет  подстреленной  в
сумерках утки, к утру от нее останется лишь кучка перьев. И когда Огастину
удалось наконец  забыться  сном,  ему  всю  ночь  снились  эти  чудови