он
при этом испытал, было совершенно  новым  и  неожиданным  для  него.  Нет,
никаких электрических токов не пробежало по его телу,  и  все  же  он  был
странно смущен. Опомнившись, он заметил, что слишком  крепко  сжимает  это
мягкое, податливое нечто, скрытое в рукаве. Тогда ему захотелось выпустить
ее руку, но  он  не  знал,  как  это  сделать  достаточно  учтиво,  и  уже
волей-неволей продолжал поддерживать Мици за локоть. И все это  время  ему
не давала покоя мысль, как бы Мици не сочла его нахалом.
   Но Мици, казалось, не обращала на него внимания: неторопливо, но вместе
с тем с каким-то странным  волнением,  почти  надрывом  она  заговорила  с
братом о дяде Отто. Пожалуй (соглашалась  она),  Франц  прав  относительно
"оговорок": приходится  признать,  что  _не  все_  действия  дядюшки  Отто
направлены к тому, чтобы восторжествовал хаос, едва  ли  он  по-настоящему
преследует эту цель. Ведь, по правде-то говоря, его  работа,  то,  что  он
делает для армии...
   - Боюсь, это действительно  так,  -  хмуро  сказал  Франц.  -  Дядя,  к
сожалению,   недостаточно   четко   понимает   философскую   необходимость
первоначального хаоса, предшествующего созиданию, - не так,  как  понимаем
это мы с тобой и... ну, и другие. - Теперь, когда чувства и  мысли  Франца
были  разбужены,  привычное  надменно-презрительное  выражение  его   лица
уступило место чему-то  более  естественному  и  обыденному.  -  Отсюда  и
проистекает его ошибка: он слишком рано  взялся  за  возрождение  немецкой
_Армии_, в то  время  как  сначала  надо  было  стремиться  к  возрождению
немецкой _Души_.  Он  слишком  большое  значение  придает  кадрам,  тайным
арсеналам оружия и секретной военной подготовке и  слишком  мало  духовной
стороне дела. Он забывает главное: если нация лишится души, которая должна
обитать в ее теле, сиречь в армии, тогда даже сама армия ничто! В нынешней
Германии армия будет лишь сборищем бездушных тупиц...
   - Вот, вот! - вмешался Огастин. - Ну _конечно же_! Теперь душа  _новой_
Германии должна воплотиться в  гражданском  теле,  и  для  старых  солдат,
таких, как Отто, проглотить эту пилюлю будет нелегко.
   - Душа Германии воплотится в _гражданском_ теле? - Франц, казалось, был
ошеломлен; наступила довольно  продолжительная  пауза,  пока  он  старался
осмыслить эту странную идею. - Так! Это интересно... Это уводит меня  даже
дальше, чем я предполагал. Вы,  значит,  считаете,  что  наш  классический
рейхсвер,  с  его  жесткими  моралистическими  традициями,  будет  слишком
стеснителен для такого могучего взлета духа? И потому восставшая из  пепла
Душа  Германии  потребует  для  себя  нового  "тела"  -  "тела"  _исконно_
германского, всецело первобытного и  народного?  Я  правильно  понял  вашу
мысль?
   Теперь уже Огастин поглядел  на  него  в  изумлении  и  замешательстве.
Каким-то образом они пришли к полному обоюдному непониманию.  Как  же  это
произошло? В какой момент?
   Но прежде чем он успел собраться с мыслями для ответа, Франц  заговорил
снова:
   - Духовная сторона - никогда не надо о ней  забывать.  Вы  знаете,  что
сказал генерал граф Геслер еще тридцать лет назад? Не знаете? Сейчас я вам
скажу. Это было в его речи, с которой он обратился  к  армии:  "Германской
цивилизации неизбежно придется воздвигать свой храм  на  горе  трупов,  на
океане слез, на  предсмертных  криках  неисчислимого  множества  людей..."
Пророческие  слова,  глубоко  метафизические   и   антиматериалистические,
императивный призыв ко всей германской расе! Но послушайте,  Огастин,  как
же может это быть осуществлено, если не с помощью армии?
   Франц продолжал говорить, но его слова  звучали  в  ушах  Огастина  все
глуше и глуше и понемногу затонули  где-то  вдали,  как  при  расставании.
Потому что внезапно  -  и  когда  Огастин  меньше  всего  этого  ожидал  -
случилось  чудо.  Нежная  рука  Мици,  которой  уже  почти  бессознательно
касались его пальцы, вдруг ожила, и сквозь толстую оболочку рукава к  нему
проникло ее  тепло...  и  трепет.  Он  ощутил  томительное  покалывание  в
кончиках пальцев, прикасавшихся к чему-то тающему, зыбкому,  чуть  слышно,
мелодично вибрирующему,  как  пенье-дрожь  телеграфных  проводов  в  тихий
вечер, воспринимаемому более чувством, нежели слухом. И тогда и его  рука,
та,  что  касалась  локтя,  та,  по  которой   пробегала   дрожь,   начала
растворяться в чем-то огромном, стала песчинкой, несомой прибоем, и теперь
он уже чувствовал, как между ним и Мици возникает нерасторжимая связь, как
по прямому проводу - ее руке - движения ее души передаются  ему,  и  грудь
его полнится ими, и голова кружится, и в ушах звон.
   Огастин смятенно поглядел Мици в лицо. Что может  подумать  она  о  том
необычайном, что возникало сейчас между ними? Ведь это исходило от ее руки
- конечно, от ее руки, так же как и от его; это совершалось с ними  обоими
при всей раздельности их существ. Ее душа с огромной, ошеломляющей  и  все
нарастающей силой проникала в открытые  ворота  его  души,  заполняла  ее,
одновременно преображая все вокруг, весь  мир.  Но  лицо  Мици  оставалось
таким же безмятежно непроницаемым, как всегда, - ее почти  неправдоподобно
прекрасное лицо стало словно бы еще спокойнее, тише...
   "Прекрасное"? О да, это юное лицо было единственным во всем  мироздании
подлинным, живым  воплощением  всего,  что  крылось  в  беспомощном  слове
"красота", впервые за всю историю человечества получившем  законное  право
на существование! Огастин вглядывался в ее непостижимое  лицо  и  не  мог,
казалось, уловить  ее  дыхания,  так  оно  было  тихо.  Взгляд  ее  широко
раскрытых серых глаз не избегал его взгляда - он был устремлен не мимо, но
и не на него, а как бы сквозь него.
   Ее широко раскрытые глаза... И тут истина  наконец,  открылась  ему,  и
разгаданная тайна этих близоруких глаз наполнила его  безотчетным  ужасом,
ибо острая жалость сродни страху и  может  приобретать  черты  панического
ужаса.


   Кажется, Франц ждет ответа?.. Огастин уже давно перестал  его  слушать,
но теперь, когда Франц замолчал, он почувствовал его вопрошающее  ожидание
и инстинктивно, торопливо напряг  слух,  желая  уловить  какое-то  еще  не
отзвучавшее, упущенное им  слово,  как  ловят  замирающее  эхо  в  морских
гротах.
   - Ну, по совести  говоря,  мы  за  последние  годы  имели  всего  этого
предостаточно! - сказал он наконец почти наугад.
   - Предостаточно чего? - с недоумением спросил Франц.
   - Да вот этого... трупов, слез и всего прочего.
   - Как это "предостаточно", когда Германия еще не победила?  -  возразил
Франц,   окончательно   ошеломленный   рассуждениями   этого   загадочного
англичанина, своего кузена.



        "16"

   Еще до полудня более подробные сведения о том, что  произошло  ночью  в
Мюнхене, стали мало-помалу достигать Лориенбурга. Но по мере того, как эти
слухи обрастали крупицами истины, они начинали казаться все более и  более
неправдоподобными. Ибо теперь в них уже вплеталось имя генерала Людендорфа
- а какую роль он мог играть при Рупрехте?
   Легендарный Людендорф! Всю вторую половину  войны  он  был  властителем
судеб Германской империи, простиравшейся от Северного моря до  Персидского
залива. После краха 1918 года он  предусмотрительно  убрался  на  время  в
Швецию (предоставив Гинденбургу самолично отозвать  потерпевшую  поражение
армию домой). Однако недавно он появился снова, но заточил себя на вилле в
Людвигсхехе неподалеку  от  Мюнхена,  где  (как  поговаривали)  предавался
древним  языческим  обрядам,  окружив  себя  весьма  странными  людьми   -
какими-то конспираторами, время от  времени  затевавшими  кампанию  против
иезуитов и клявшими на чем свет стоит Баварию, в которой он  жил.  Но  вот
теперь Молва доносила, что великий Feldherr [полководец (нем.)], выйдя  из
уединения, подобно Ахиллесу из шатра, соединил свою судьбу с Рупрехтом, и,
значит,  реставрация  монархии  в  Баварии   переросла   в   "Национальную
революцию".
   Рупрехт (доносила Молва) должен стать не только баварским королем, но и
германским кайзером, и оба они - Рупрехт и Людендорф  -  пойдут  плечом  к
плечу на Берлин! Отто и Вальтер  переглядывались,  исполненные  недоверия:
как могут два таких заклятых врага  объединить  свои  силы?  Возможно  ли,
чтобы Его Католическое Величество начал  свое  правление  с  поддержки,  в
любой  форме,  столь  дискредитировавшего  себя  Людендорфа  -   открытого
атеиста, бесстыжего пруссака, выскочки, чьи предки даже не принадлежали  к
дворянству? Невозможно  было  поверить,  чтобы  Рупрехт  принял  имперскую
корону из рук Людендорфа.  Однако  имя  Людендорфа  настойчиво  продолжало
звучать и после того, как  стали  известны  новые  подробности.  При  этом
всплывали и другие, менее громкие имена: полковника Крибеля  (руководителя
людендорфовского "Кампфбунда"), и капитана Рема из штаба фон Эппа, и  даже
одного отъявленного демагога из ремовских приспешников, тоже, по-видимому,
каким-то боком связанного с "Кампфбундом". Все они, якобы, так  или  иначе
принимали участие в событиях. Не  подлежало,  по-видимому,  сомнению,  что
Людендорф действительно играл сейчас немаловажную роль, вернее,  что  роль
Рупрехта становилась все более туманной: чем дальше, тем  она  все  больше
сводилась к нулю. Да и вообще, в Мюнхене ли Рупрехт? И где кардинал?
   Наконец кто-то сообщил, что после  парада  в  последнее  воскресенье  у
могилы Неизвестного солдата принц Рупрехт безусловно ни на  один  день  не
покидал своего замка в Берхтесгадене. Так действительно ли он провозглашен
королем? Хотя бы только королем Баварии, в конце-то концов? А  раз  и  это
весьма  сомнительно,  как  утверждал  кто-то,  тогда  совершенно  очевидно
другое: дать сигнал к началу реставрации не было  даже  запланировано,  по
крайней мере на ближайшие трое суток.
   Эти прямо противоположные слухи распространялись не менее стремительно,
чем  все  предшествующие.  В  деревне  умолк  колокольный   звон.   Видно,
безымянному звонарю уже надоело звонить. В  замке  Вальтер  запер  остатки
недопитой сливянки в буфет. Теперь уже возникли все основания  сомневаться
в том, что какие-то события действительно произошли или должны  произойти.
Во всяком случае, события, достойные, чтобы их отпраздновать.  Праздновать
же очередные трюки _Людендорфа_ у Вальтера не было ни малейшей  охоты.  Он
прибережет свою сливянку к понедельнику - на случай,  если  в  понедельник
Рупрехт действительно будет объявлен королем (идею  "Рупрехт  -  император
Германии" Вальтер отверг с самого начала).


   Все это прошло мимо Огастина и осталось им  незамеченным  -  мысли  его
были слишком поглощены Мици.  Ибо  Огастин,  само  собой  разумеется,  был
влюблен. Подобно тому, как хорошо  сшитая  лайковая  перчатка  так  плотно
облегает руку, что под нее трудно засунуть даже автобусный билет, так душа
Огастина, вместив в себя бесценный образ Мици, была заполнена им до  краев
и не могла уже вместить ничего другого. Ни для чего  другого  в  его  душе
попросту не оставалось даже самого крошечного местечка.
   Теперь Огастин, проходя через комнату, где находилась Мици, не  шел,  а
курсировал, уподобляясь рулевому яхты, который ведет ее вдоль  берега,  не
глядя прямо перед собой, а ориентируясь  по  какому-то  предмету  -  резко
выдающемуся в море мысу или маяку на скале, окруженному рифами,  -  и  все
его внимание приковано только к нему. Даже стоя  к  Мици  спиной,  Огастин
чувствовал ее присутствие, как тепло солнечных  лучей,  которое,  проникая
сквозь одежду, разливается по телу.
   Огастину уже исполнилось двадцать три года. Но был ли  он  когда-нибудь
влюблен так пылко? Ну конечно же нет... Во всяком случае, с тех  пор,  как
вышел из дошкольного возраста.



        "17"

   Сейчас все, по-видимому, собрались в столовой, ко второму завтраку,  но
для Огастина в его одурманенном состоянии все проходило мимо,  не  задевая
сознания.  Впрочем,  позднее  произошло  нечто   сразу   завладевшее   его
вниманием: Мици исчезла и возвратилась с головы до пят закутанная в  меха.
Следом  за  ней  появился  и  Франц,  очень  красивый  в  своем  несколько
средневековом костюме - длинной овечьей, подпоясанной  кушаком  безрукавке
мехом внутрь (руки должны быть свободны, когда правишь  лошадьми,  пояснил
он). Затем Вальтер настоял на  том,  чтобы  Огастин  надел  его  роскошную
соболью  шубу  элегантно-старомодного  покроя,  оказавшуюся  для  Огастина
непомерно большой, что послужило поводом для всеобщего веселья. И наконец,
Адель достала откуда-то котиковую  шапку,  и,  когда  она  собственноручно
стала примерять эту шапку Огастину, лицо ее внезапно помолодело и  на  миг
он увидел, как в чертах матери проступили черты ее старшей дочери.
   Выяснилось - и, по-видимому, это было задумано уже давно, - что сегодня
Огастина повезут в гости к кому-то из соседей. К неким Штойкелям,  которые
жили на широкую ногу в большой вилле под Ретнингеном, милях  в  десяти  от
Лориенбурга. Первоначально предполагалось,  что  все  семейство  в  полном
составе нагрянет из Лориенбурга в  Ретнинген,  но  теперь,  ввиду  неясной
политической ситуации, доктор Штойкель поймет...
   Словом, так или иначе, в гости отправлялась только молодежь.
   Штойкели (объяснили  Огастину)  не  принадлежат  к  знатному  роду,  но
являются  представителями  высокоинтеллектуальных   кругов   (кои,   очень
старательно разъяснял Вальтер,  заслуживают,  на  его  взгляд,  всяческого
уважения). Доктор Штойкель - владелец старинного мюнхенского издательства,
пользующегося - наряду с еще более знаменитым предприятием  Ханфштенгля  -
весьма хорошей репутацией и специализирующегося на  книгах  по  искусству;
помимо этого,  доктор  Штойкель  еще  и  совладелец  выставочного  зала  и
магазина по продаже  картин  (это  фунты  стерлингов  и  доллары!),  очень
выгодно расположенного  на  Променадештрассе.  Имеется  в  виду,  конечно,
Ульрих Штойкель из Ретнингена  -  "доктор  Ульрих",  а  его  брат,  доктор
Рейнхольд (известный мюнхенский юрист), в свое время был, как  и  Вальтер,
членом ландтага от партии центра, но  теперь  (опять  же  как  и  Вальтер)
отошел от политики. Впрочем, он и по сей день сохранил связи.
   Доктор Рейнхольд особенно отличился... Здесь Вальтер увлекся  описанием
одного состоявшегося в прошлом сезоне собрания "Гэа" (весьма серьезного  и
почтенного общества, заседания которого  начинались  обычно  с  лекции  на
какую-нибудь  весьма   значительную   тему   и   заканчивались   блестящей
непринужденной беседой за телячьими сосисками  и  кружкой  доброго  пива).
Вальтер сам присутствовал на этом собрании, но почти  не  осмеливался  рта
раскрыть, в то время как Рейнхольд Штойкель покрыл себя славой, совершенно
посрамив докладчика  в  вопросе  о  каких-то  тонкостях  теории  денежного
обращения, несмотря на то что докладчик был не кто другой, как доктор Шахт
собственной персоной, великий доктор Яльмар Шахт.
   - Поговаривают, - сказал Вальтер, отклоняясь еще дальше  в  сторону,  -
что Шахту скоро поручат руководство финансовыми делами нации...
   Но в этот момент Мици начала спускаться по  лестнице,  и  Огастин  (для
которого к тому же  имя  Шахта  было  пустым  звуком)  мгновенно  перестал
слышать, что говорит Вальтер, и со всех ног устремился за Мици следом.


   Очутившись во дворе, Огастин понял, зачем понадобились все эти  меха  и
укутывания. Им предстояло пуститься в путь, умостившись рядком, как  птицы
на жердочке, на высоком сиденье  легких  санок,  открытых  всем  ветрам  и
непогодам.
   У Огастина взыграло сердце, но Франц, увы, почел  нужным  занять  место
посередине, так как ему предстояло править.
   Как только маленький, обезьяноликий человечек отпустил лошадь,  которую
он держал под уздцы, и сани двинулись  вперед  -  пока  еще  со  скоростью
пешехода, - Огастин испытал странное ощущение: все закружилось и поплыло у
него перед глазами, так как сани  заскользили  боком,  словно  автомобиль,
потерявший  управление  при  заносе.  Правая  нога  Огастина  инстинктивно
уперлась в пол, нащупывая тормоз, и руки потянулись  ухватиться  за  руль.
Сани сносило с дороги в сторону, как  относит  течением  плот  на  бечеве.
Впрочем, Огастин скоро убедился,  что  такого  типа  сани,  видимо,  и  не
предназначены для того, чтобы двигаться по прямой, как движется устойчивый
экипаж на колесах: им, должно  быть,  так  и  полагалось  раскатываться  и
скользить боком и даже съезжать к обочине. А как только они  спустились  с
холма и опасность свалиться с кручи миновала, Франц позволил саням и вовсе
съехать с дороги. Он словно нехотя пустил лошадь в галоп прямо через поле:
сани кидало и швыряло из стороны в  сторону,  полозья  скрипели,  холодный
чистый  воздух  бил  в  лицо,  сани   бешено   неслись   через   пустынное
неогороженное пространство.
   Когда Огастину удалось наконец расслабить невольно напрягшиеся  мускулы
и он покорно, как беззащитное дитя, подчинился движению, он  почувствовал,
что и мозг его (в гармонии с телом) почти младенчески-блаженно  пуст.  Ему
неудержимо захотелось петь. Не какую-нибудь знакомую песню или мелодию,  а
просто громко щебетать что-то во славу Мици,  как  щебечут  птицы  в  пору
любви, как распевала Полли, когда он вез  ее  в  Мелтон.  И  хотя,  слушая
Вальтера, он его, казалось, не слышал, теперь последние,  лишенные  смысла
слова его тирады внезапно зазвенели у него в ушах: "Шахт! Шахт!  Доктор...
Яльмар... Шахт..." и он  начал  повторять  их  вслух  нараспев,  а  потом,
оборвав себя, заговорил:
   - "Яльмар"! Какое немыслимо смешное имя! Ручаюсь, что он  причесывается
на прямой пробор, верно, Франц?
   Но Франц не слышал  его  вопроса:  его  мысли  были  далеко,  где-то  в
прошлом... они унеслись к тем четырехлетней давности дням, когда  фон  Эпп
пошел крестовым походом против "красных", чтобы выгнать их из, Мюнхена...


   Накануне вечером отцу вдруг вздумалось похваляться тем, что Франц  тоже
не остался в стороне, как будто не было ясно само собой, что Франц не  мог
не завербоваться. В конце концов, ему тогда уже исполнилось шестнадцать  и
его кое-чему обучили в кадетском корпусе! Он был не  моложе  своего  друга
Вольфа, а отважный Вольф уже полгода сражался среди латвийских болот. Да и
немало однокашников Франца из кадетского корпуса встали тогда под  знамена
фон Эппа. Даже братишка Вольфа  Лотар,  младший  сын  бывшего  губернатора
Шейдемана, тоже хотел записаться добровольцем, и они бы взяли его, если бы
он выглядел чуть-чуть постарше... но у него даже голос  еще  только  начал
ломаться.
   Почему же Францу было так неприятно, когда отец  вечером  принялся  все
это выкладывать... В конце концов, что бы тогда ни произошло,  теперь  уже
нельзя говорить, что это было с "ним", с  Францем:  все  это  случилось  с
ребенком, с мальчишкой, с шестнадцатилетним мальчишкой; никто не  виноват,
что он был еще так незрел... Но теперь-то он уже не мальчишка.


   Толлер... Накануне вечером отец и  их  гость  упомянули  это  имя  (имя
молодого командира "красных"), и оно разбередило что-то в душе Франца.
   Это произошло в тот день, когда "красные" внезапно  атаковали  их  и  в
течение  нескольких  часов  Франц  был  пленником  Толлера.  Что  же   так
мучительно саднило  теперь?  Отвратительный  привкус  близкой,  неминуемой
смерти на губах, когда он их облизывал (а он каждую секунду облизывал  их,
стоя со связанными за спиной руками в ожидании смерти)?
   Не это? Так _что же_ тогда?


   После весенней операции - ружейной пальбы, взрывов гранат,  волнений  и
страха - майский день 1919 года был днем окончательного триумфа Белых Сил,
днем победы, днем торжества.  Они  триумфально,  с  винтовками  на  плечо,
прошли по Мюнхену: по широкой, но  разбитой,  замусоренной  Людвигштрассе,
потом парадным гусиным шагом через  Одеонеплац  -  между  Резиденцхалле  и
монументальным Фельдхеррихалле, - потом по узком