ись в напоминание о том, как высоко поднималась вода.
   Рыночная площадь в  центре  деревни  благодаря  растущим  там  деревьям
напоминала чудо-город Занаду; каждая ветка  и  веточка,  окованные  льдом,
сверкали на солнце, и деревья стояли, словно вишни в цвету,  а  при  самом
легком  дуновении  ветерка  все   веточки   позвякивали,   как   крошечные
колокольцы.
   Дорога на станцию привела Огастина к самой реке. Река и сейчас  еще  не
была сплошь окована льдом: кое-где, в местах более сильного течения, видны
были большие промоины темно-серой воды, над которыми поднимался на  солнце
пар, почти полностью скрывая от глаз неутомимо  плавающего  там  одинокого
лебедя. Все остальное пространство Дуная являло взору хаос  ледяных  глыб.
Вид реки был странен  и  дик,  царила  мертвая  тишина.  Кое-где  огромные
вздыбившиеся льдины, взгромоздившиеся  одна  на  другую,  словно  слоны  в
приступе  похоти,  застыли,  скованные  морозом,  высоко   вознесясь   над
поверхностью реки. А там, где были водовороты,  реку  крутило  и  крутило,
пока она  не  застыла,  вихреобразно  закрученная,  похожая  на  китайский
рисунок моря. Но ни одна из этих ледяных глыб  не  осталась  там,  где  ее
первоначально сковал мороз. Каждая из них имела свою форму, но  находилась
не на своем месте, и все  это  напоминало  части  гигантской  головоломки,
перемешанные и склеенные затем как попало,  дабы  никто  никогда  не  смог
найти ее разгадки.
   Ах, какая тут была неразбериха! И какая  страшная,  затаенная  в  своем
мертвом безмолвии сила: сила, вздыбившая сотни тонн льда высоко в  воздух,
сила, которая с весенним паводком вновь вырвется на волю. И когда настанет
час и этот лед тронется, с грохотом понесется он вниз по реке,  круша  все
на своем пути. И ни одному мосту не устоять  тогда  под  его  натиском.  А
сейчас,  чем  дольше  внимаешь  этому  безмолвию,   тем   глубже   чувство
панического страха  проникает  в  душу...  Огастин  вдруг  понял,  что  он
_ненавидит_ Германию: его единственным  желанием  было  теперь  как  можно
скорее выбраться отсюда.
   Вернувшись в Лориенбург, он пойдет прямо к Вальтеру и объявит  ему  без
лишних слов, что должен во что бы то ни стало жениться на  Мици,  а  потом
тут же пойдет к Мици и... И  если  она  скажет  "нет",  он  не  станет  ее
слушать. Потому что он просто не может уехать, оставив Мици  здесь,  среди
всего этого - теперь он должен спасти ее не только потому, что  она  нужна
ему, но _ради ее самой_, спасти и  увезти  в  Англию  (и  сделать  из  нее
здравомыслящую англичанку, такую, как все).
   Едва поезд успел остановиться, как Огастин уже спрыгнул на платформу. И
во весь дух устремился вверх по холму. Не дав себе времени отдышаться,  он
осведомился, где Вальтер. Но барона (как сообщили ему) не  было  дома,  он
уехал. Огастин в бешенстве топнул ногой - каждая минута  промедления  была
для него непереносима! Когда вернется барон? Барон и баронесса возвратятся
не раньше завтрашнего дня. Разве господину не известно,  что  они  повезли
молодую баронессу в монастырь? Господа уехали  в  полдень.  Нет,  конечно,
_молодая_ баронесса не возвратится вместе  с  ними,  а  барон  с  супругой
возвратятся  завтра  утром.  Но  молодой  барон  будет  обедать  дома,   и
барон-полковник тоже; трое господ будут обедать  сегодня  одни,  без  дам,
приятного господам аппетита!


   Итак, это был конец! Протестантское  воспитание  Огастина  подсказывало
ему, что католические монастыри никогда не отдают обратно  того,  чем  они
сумели завладеть...
   Швыряя свои пожитки в старый кожаный саквояж,  принадлежавший  когда-то
его отцу, Огастин почти не отдавал себе отчета в том, что он делает: глядя
со стороны,  можно  было  подумать,  что  этот  молодой  человек  не  вещи
укладывает, а молотит кулаками по боксерской груше.
   Куда ему теперь направиться?  А  куда  угодно,  куда  угодно!  В  любую
ближайшую страну по ту сторону  границы!  Но  когда  он  снова  подошел  к
гардеробу, саквояж произнес у него за спиной: "Ты сам  не  понимаешь,  как
тебе повезло!"
   Огастин в изумлении обернулся: ну конечно, ему это просто  померещилось
- никого в комнате не было, стоял обыкновенный саквояж.