в которой поместили Огастина,  оказалась  большой  комнатой  с
низким потолком и белеными стенами,  с  дверью,  выходившей  на  лестницу.
Обставлена она  была  темной  мебелью  и  обогревалась  стоящей  посредине
чугунной печкой, в которой весело  потрескивали  дрова,  а  длинная  труба
раскалилась у основания докрасна. Огастин попытался  открыть  окно,  чтобы
впустить немного свежего воздуха, но все усилия его оказались тщетными. Не
привыкший спать в жарко  натопленных  комнатах,  он  сначала  как-то  даже
побаивался уснуть и лежал с открытыми глазами, глядя на рдеющую  во  мраке
раскаленную трубу. Но по мере того, как выветривался хмель,  в  мозгу  его
начала  беспорядочно  твориться  работа  -  с  перебоями,  как   в   плохо
отрегулированном  двигателе,  и  из  этого  неуправляемого   хаоса   стали
возникать строчки стихотворения:

   Не раз я проникал в речную гладь
   Девичьих душ, пытаясь разгадать
   Их мысли в чистом хрустале улыбки,
   Всплывавшие из глуби глаз, как рыбки...

   Эти начальные строчки понравились ему на первых порах - понравилась  их
остраненность, в этом было что-то зрелое. Почему все его  стихи  -  а  они
рождались у него не так часто -  не  говорят  современным  языком,  языком
Элиота или  таких  поэтов,  как  Ситуэлл?  Нет,  у  него  так  никогда  не
получается... "Из  глуби  глаз..."  Это  же  нечто  совсем  викторианское.
Викторианский язык?.. "Язык, ты творишь Человека", - сказал однажды Дуглас
Мосс. Огастину стало не по себе, когда ему припомнились эти слова.
   Из ночной тишины доносились звуки музыки - кто-то играл на  фортепиано.
Хрупкие девичьи пальцы не могли бы родить  эти  мощные  аккорды,  подобные
раскатам грома, эту Ниагару lacrimae rerum  [слез  о  делах  (лат.)  -  из
"Энеиды"  Вергилия].  Должно  быть,  кузен  Вальтер  еще  не  ложился  или
обнаружил, что не может уснуть.
   Огастин начал размышлять о Вальтере и людях его склада. Неужели их речи
отражают их истинную  сущность  и  они  и  впрямь  такие  неправдоподобные
создания и живут  в  каком-то  странном,  вымышленном  мире  коллективного
бытия, которое им представляется "Жизнью", а  ему  -  "Историей"?  Или  на
самом деле они то, чем кажутся с первого взгляда: живые люди, и  каждый  -
личность, каждый сам по  себе,  как  любой  англичанин?  Действительно  ли
Вальтер такая фальшивка, какой он хочет казаться? И неужели все  остальные
здесь - быть может, вся Германия - похожи на него? Вероятно, в этом  будет
легче разобраться, когда он поближе узнает эту девушку,  его  дочь...  Или
хотя бы кузину Адель. Ибо женщины (эту премудрость  Огастин  внушал  себе,
уже засыпая), право же, право, одинаковы везде, в любом уголке земли.

   Во все времена...
   В любом краю...
   В любые времена...
   В краю...
   Краю...

   Карабкаясь по длинной-предлинной веревке, Огастин старался добраться до
окна своей спальни. Он снова  был  в  Мелтоне  и  очень  предусмотрительно
перенес лестницу наружу, на лужайку, что Гилберт мог  воспользоваться  ею.
Она и стояла сейчас где-то на лужайке,  а  Гилберт  все  еще  взбирался  и
взбирался по ней...
   Внезапно в его сонные видения проникли странные пронзительные  звуки  -
более  резкие,  отрывистые,  чем  лай   или   вой   собаки,   и   какие-то
холодно-неодушевленные и  поэтому  лишенные  заунывности.  Они  доносились
сначала из холла, затем что-то прошло мимо его полуоткрытой двери,  и  вой
стал долетать откуда-то сверху.


   На своей огромной твердой  кровати  резного  дерева  в  толстой  ночной
сорочке сидела,  поджав  под  себя  ноги,  "маленькая,  большеглазая"  (по
воспоминаниям Мэри) Мици, которой теперь уже исполнилось семнадцать лет, и
при свете притененной свечи писала письмо. В  очках  ее  лицо  становилось
другим - мягче, живее и вдумчивее; она писала, склонив голову набок, почти
касаясь щекой бумаги, совсем как ребенок...
   Каждую  ночь  она  писала  своей  подруге  Наташе  большими   неровными
каракулями, которых сама не могла прочесть. Стоило ей хотя бы одну ночь не
написать письма, Наташа начинала думать, что Мици ее разлюбила, и  тут  же
посылала ей какой-нибудь сувенир, орошенный  укоряющими  слезами.  (Княжна
Наташа, русская девушка  такого  же  возраста,  как  Мици,  обладательница
красивого глубокого контральто, жила в Мюнхене.)
   Мици задумалась, положив письмо на одеяло. Она  подтянула  худые  голые
коленки под  ночную  рубашку,  прижала  их,  обхватив  руками,  к  нежной,
обнаженной груди и задала себе вопрос: о чем же писать на этот раз?
   Папа за ужином опять был совершенно невыносим, но это уже не ново...
   Обычно письмо складывалось как-то само  собой,  даже  когда  ничего  не
происходило. В Лориенбурге вообще редко что-нибудь происходило. Но сегодня
произошло настоящее событие - к ним приехал молодой англичанин... а  гости
не часто посещали этот дом.
   Сказать, что он, в сущности, за человек, по внешним  впечатлениям  было
трудно - в самом ли деле  он  так  мил,  как  кажется?  Не  так-то  просто
представить себе, что это значит - быть англичанином: это такое незнакомое
племя, как отличить их одного от другого? Ну, а с  виду...  По-немецки  он
изъясняется не совсем свободно с довольно неприятным акцентом (вроде как у
того швейцарского гувернера, который одно время занимался с  Францем).  Но
когда он говорит на своем родном языке, голос его звучит совсем по-другому
- она даже не ожидала, что "английский" - этот сухой язык классных занятий
- может так звучать. Очень искренний, честный голос, согретый чувством, он
заставляет себе верить и не бояться насмешки. И запах его одежды  какой-то
совершенно удивительный, порождающий смутную тревогу, как запах  костра...
или торфа; а ботинки у него странно бесшумны - наверное, они на каучуковой
подошве.
   Из холла, куда выходила дверь спальни, внезапно донесся вой, и по спине
у Мици побежали мурашки. Она вскочила с постели, приотворила дверь, и  вой
мгновенно оборвался. Мици тихонько посвистела, но лисица не подошла к ней,
и  она  услышала  ее  почти  беззвучные  шаги,  направлявшиеся  в  сторону
лестницы. С минуту Мици стояла прислушиваясь: лисица поднималась наверх.
   Ночь становилась все холоднее.
   Забравшись снова на кровать, на еще не остывшее местечко  под  одеялом,
Мици услышала, как вой возобновился  в  отдалении,  теперь  уже  где-то  в
верхних этажах, в одном  из  нежилых  помещений,  куда  никто  никогда  не
заглядывал.
   Естественней всего, казалось бы, написать Наташе  _о  нем_  -  об  этом
новоявленном английском кузене по имени Огастин. Его приезд был  событием.
Но Мици казалось, что она  отчетливо  слышит  внутренний  предостерегающий
голос: "Нет, Мици, лучше не надо!"


   Выйдя из-за стола, Отто прошел к себе  в  кабинет  и  провел  несколько
часов за оставленными там бумагами. Затем  поглядел  на  часы.  Пора  было
заказать разговор с Мюнхеном.
   Пошел снег. За окном в луче света закружились белые мотыльки снежинок.
   Но, назвав номер, Отто услышал в ответ: "С Мюнхеном нет  связи".  Тогда
он сказал, что подождет, и попросил принять заказ, но  ему  ответили,  что
сегодня заказы на разговор с Мюнхеном не принимаются.
   - Обрыв на линии?
   Об этом им не известно, но принять заказ они не могут.
   - Но я звоню министру, герру доктору...
   Наступило молчание, после чего уже другой голос ответил холодно, что, к
сожалению, это не меняет дела: _никакие_ заказы сегодня не принимаются.
   Распоряжение Кара, по-видимому. Или генерала  Лоссова?  Или,  возможно,
самого полковника Зейсера (нынешнего начальника полиции). Что еще  он  там
затеял, этот мюнхенский триумвират? Отто повесил  трубку,  лицо  его  было
хмуро. Снегопад усилился, но дело здесь явно было не в повреждении линии -
что-то происходило в Мюнхене этой ночью!..
   Направляясь темным коридором к своей комнате, Отто раздумывал,  что  бы
это могло быть на сей раз. Догадок возникало много. При таком  напряженном
положении никакой постепенной разрядки  нельзя  было  ждать  -  все  могло
треснуть в любую минуту, и вопрос был лишь в том, где обнаружится трещина,
а  возможностей  для  этого  имелось  предостаточно.  Однако   что   толку
тревожиться. Отто сунул ключи под подушку, смазал револьвер и спрятал  его
в ящик стола. Потом  разделся,  снял  протез,  положил  его  на  сундук  и
забрался в постель.
   Но как только он вытянулся  на  кровати,  нога  тотчас  заныла.  Просто
удивительно, как трудно с одной ногой найти удобное положение в постели.
   "Никакие заказы на телефонные разговоры с Мюнхеном  не  принимаются..."
Поразмышляв еще немного, Отто встал, пропрыгал на  одной  ноге  к  комоду,
достал револьвер и сунул его под подушку вместе с ключами.
   Услыхав вой лисицы, он подумал: чего ей-то еще не  хватает?  До  сезона
случки оставалось по меньшей мере месяца три!


   Когда из верхних, нежилых помещений  донеслось  это  слабое,  тоскливое
завывание, единственным человеком во всем доме, которого  оно  встревожило
всерьез, был Франц.
   Как только Франц понял, откуда доносится вой, он тотчас накинул  поверх
пижамы пальто, затушил свечу и осторожно выглянул за дверь. В холле  царил
непроницаемый мрак. Франц прислушался: весь дом был погружен в сон.  Франц
начал крадучись подниматься в темноте по лестнице: его босые ноги  ступали
так же бесшумно, как лапы только что прошедшего здесь животного.
   В лестничном пролете, отдаваясь  эхом  в  резных  панелях,  вой  звучал
особенно жутко. На первой площадке Франц прошел мимо  комнаты  английского
кузена - последней обитаемой комнаты этого этажа - и услышал, как  Огастин
что-то бормочет во сне. Значит, по-видимому, дверь в его комнату отворена.
Франц нащупал ее в темноте и тихонько прикрыл: меньше  всего  хотелось  бы
ему, чтобы еще этот начал проявлять интерес к верхним, необитаемым этажам.



        "12"

   В Мюнхене в тот день лихорадочное напряжение нарастало с каждым  часом.
Все  знали,  что  фон  Кар  (временно  наделенный  полномочиями  диктатора
наподобие римских цезарей) намерен созвать вечером совещание,  на  котором
будут, вероятно, приняты чрезвычайно важные  решения.  Кар  хотел  вернуть
принцу  Рупрехту  трон  его  отцов,  а  быть  может,  и   Баварии   -   ее
независимость. Совещание предполагалось провести за закрытыми дверями,  но
все баварские  заправилы  получили  приглашение,  а  также  и  кое-кто  со
стороны.
   Положение и в самом  деле  было  столь  напряженным,  что  ни  о  какой
постепенной разрядке не могло быть и речи - все могло только  треснуть  по
всем швам. Не удивительно,  что  молодые  служащие  и  официанты  в  отеле
"Байришер-Хоф" показались Огастину в то утро такими рассеянными, словно  у
них было что-то более важное на уме, чем служебные дела! Да и в спортивном
зале в тот день нервы у всех были натянуты  как  струна  -  даже  курносый
инструктор был так несобран, что едва не сломал Лотару позвоночник, обучая
его новому приему захвата.
   Сам Лотар не замечал общей нервозности, и тяжелые предчувствия  его  не
мучили, но он внезапно ощутил прилив горячей любви  к  своим  товарищам  и
гордость от сознания принадлежности к их замечательному братству. Его даже
качнуло под напором всех  этих  высоких  чувств,  когда  он  в  раздевалке
наклонился, чтобы завязать шнурки.
   Один шнурок при этом лопнул, и, пока Лотар его связывал, перед  глазами
у него возник величественный образ:  Германия  в  виде  обнаженной  нимфы,
прикованной цепями к дикой скале беспощадного  Версальского  договора.  Ее
нежное тело гложут  прожорливые  и  ненасытные  державы  Антанты;  но  еще
глубже, еще беспощаднее (так ему рисовалось) впиваются в ее тело, раздирая
его на части, голодные клыки ее тайных врагов -  большевиков,  берлинского
правительства, евреев... коварного  Ватикана  и  своей,  баварской,  своры
сепаратистов. Но тут в мгновение ока появляется Он - кумир Лотара  еще  со
школьных лет и нынешний его командир,  доблестный  молодой  Герман  Геринг
(этот человек-птица, которому нет равных!), весь  в  сверкающих  доспехах!
Подобно молнии низвергается он с небес на выручку Германии и бок о  бок  с
ним - _Лотар_.
   Лотар мысленно созерцает эту картину, и любовь переполняет  его  сердце
до краев. Весь во власти этого чувства, он почти украдкой  спешит  всунуть
свою драгоценную десятишиллинговую бумажку  в  партийную  копилку.  В  эту
минуту за спиной Лотара его товарищ - здоровенный, но,  впрочем,  довольно
неуклюжий Фриц толкает локтем юного Вилли и шепчет хрипло:
   - Гляди-ка! Что этот буржуйский гаденыш, пролаза тут выкомаривает?
   Негодующий шепот Фрица прозвучал громче, чем ему хотелось. Он замигал и
опасливо бросил взгляд через свое огромное сутуловатое плечо: Фриц  считал
себя выходцем из рабочей среды (отец его был опытным взломщиком) и боялся,
что большинство этих буржуазных слюнтяев смотрит  на  него  почти  как  на
"красного". Почем знать? Может, этот хитрый замухрышка Шейдеман  со  своей
иностранной валютой уже втерся в  доверие  к  Большим  Шишкам...  И  тогда
бедный простодушный Фриц основательно сел в  калошу.  Ну  вот!  Даже  этот
подонок Вилли пытается  теперь  от  него  смыться...  Или  это  он  Лотару
Шейдеману хочет показать спину? Так кому  же  из  них,  а?  Матерь  божья,
_кому_?
   (Скорее всего, Вилли пытался  улизнуть  от  них  обоих,  ибо,  не  имея
другого свидетельства о рождении, кроме своего  "римского"  носа,  молодой
штурмовик   только   проявит   благоразумие,   если   будет   вести   себя
осмотрительно.)
   Но в тот вечер для всякого рода маленьких тактических ходов  просто  не
оставалось времени. Ибо, пока Лотар все еще предавался мечтам о  Германии,
а Вилли все еще обдумывал, с кем ему лучше стать рядом на  перекличке,  их
отряду был объявлен специальный приказ: сегодня вечером они по двое  -  по
трое должны пробраться  разными  путями  через  западную  часть  города  и
встретиться в "Драй Катцен" - мало  посещаемой,  но  весьма  вместительной
пивной неподалеку от Нимфенбургерштрассе, за "Левенброй".  Там,  когда  их
"сотня" соединится с другими "сотнями", будет объявлено, что  им  надлежит
делать дальше.
   Кроме этого, им пока что не было сказано больше ни слова, - ни слова  о
совещании,  созванном  Каром  в  пивном  зале  "Бюргерброй"  за  рекой,  -
совещании, которое было в центре внимания  весь  этот  день  и  о  котором
строились всяческие догадки. Но воздух был уже  наэлектризован,  и  каждый
понимал, что это уж, во всяком случае, совсем не обычный приказ.  И  сразу
все  маленькие  тактические  ходы  были  позабыты,  ибо   порождавшие   их
подозрения и зависть мгновенно рассеялись как дым. И казалось, можно  было
услышать, как со звоном садятся на место  "стальные  обручи",  стягивая  в
одно целое хорошо пригнанные друг к другу  бочарные  плашки  -  всех  этих
пылких молодых людей.


   Когда стемнело, они пустились в путь  по  двое  -  по  трое,  как  было
приказано. Более многочисленные группы могли привлечь к себе  внимание,  а
ходить по некоторым улицам в одиночку этим  современным,  уже  приобретшим
славу галахадам, даже с оружием, как, например, сегодня, было небезопасно,
особенно после наступления темноты. Ведь эти коварные "красные" затаились,
ушли в подполье...
   Вот почему неуклюжий, но неподкупный Фриц задержался в дверях, поджидая
своего друга Лотара (который,  как  хорошо  помнил  Фриц,  в  схватке  был
хладнокровен и быстр на руку), и,  когда  он  подхватил  его  под  локоть,
каждый почувствовал что-то вроде  испуга  -  с  такой  силой  пронзило  их
чувство товарищеской близости. Так они и шагали  рука  об  руку,  стараясь
держаться середины мостовой, подальше от всех дверей и  закоулков.  Каждый
сжимал одной рукой дубинку в  кармане,  каждый  краем  глаза  настороженно
всматривался в темноту. И даже не оглядываясь, они знали, что верный Вилли
следует за ними по пятам, шага на два позади, и охраняет их с тыла.
   Но никаких "красных" не было видно на улицах  в  этот  студеный  вечер;
попадались только такие же молодые люди, как они, так  же  целеустремленно
двигавшиеся куда-то по двое - по трое, да тяжелые,  с  брезентовым  верхом
грузовики, которые все чаще  и  чаще  проносились  по  улицам,  буксуя  на
обледенелой мостовой на поворотах под скрежет переключаемых скоростей.
   Однако, пересекая Штигльмайерплац, наша троица могла не раз  убедиться,
что в Мюнхене в те дни они были  отнюдь  не  единственной  (даже  если  не
считать  "красных")  неофициальной  армией  "патриотов".  Были  и   другие
"братства" - все любящие  Германию  и  все  потенциально  враждебные  друг
другу. Пивной зал "Левенброй" был  битком  набит  пьяными  молодчиками  из
"Рейхскригсфлагге": разгоряченные, с пивными кружками в руках, они  орали,
как черти... Это (пояснил  Вилли,  страдавший  ненасытным  любопытством  к
такого рода вещам) личная, так сказать, "гвардия" Рема теперь, после  того
как карты были выложены на стол; да, похоже, этот Рем - парень  что  надо:
ведь  это  благодаря  ему  наши  вожди  приобрели  известность.  И  следуя
указаниям  Вилли,  трое   молодых   мушкетеров,   проходя   мимо,   громко
приветствовали  ремовских  парней.  В  этом  непростом  союзе,  номинально
возглавляемом старым Людендорфом и именуемом "Кампфбунд",  разве  что  вот
этим  ребятам  и  можно  было  полностью  доверять.  Ну,  а   веберовскому
"Оберланду" - ребятам, что  стоят  сейчас  у  "Арцбергеркеллер"?..  Что  ж
(сказал Вилли), этим тоже... И еще,  пожалуй,  россбаховской  шайке...  На
этих можно до известного предела положиться. Но есть и другие - "Викинги",
например, - и это уже совсем иное дело. "Викингов"  объединяет  с  парнями
капитана Геринга, с их братством из спортивного зала только общая любовь к
отечеству  и  ненависть  к  нынешнему  правительству  и  к   общественному
устройству: "Викинги" слишком правоверные  католики  и  монархисты,  чтобы
сносить  богохульства  ребят  Людендорфа  или  Розенберга.  Если   кто   и
отшатнется окончательно от этих двух, то это  будут  люди  Кара  и  принца
Рупрехта.
   "Викинги" были выпестованы капитаном третьего ранга Эрхардтом. Эрхардт,
конечно, уже успел завоевать  себе  известность:  ветеран  "малой"  войны,
которая целых два года бушевала в прибалтийских провинциях, потерянных для
Германии после перемирия, подписанного в 1918 году, это он  повел  морскую
пехоту во время капповского путча на Берлин. И Россбах  также  пользовался
известностью:  он  тоже  был  одним  из  тех  молодых  изгоев,   ветеранов
балтийской бойни, которые укрылись в Баварии, когда  трусливый  Берлин  не
поддержал их военных  усилий.  Воины-патриоты,  оставшиеся  в  одиночестве
после потери  восточных  земель,  они,  естественно,  стали  магнитом  для
рассерженных молодых людей - так бывало всегда и всюду!  И  какая  же  это
была удача для ничтожного безвестного штабного мальчишки на побегушках,  с
трудом сколачивавшего свою оппозиционную группу, когда он получил  наконец
возможность  противопоставить  притягательной  силе  таких   героев,   как
вышеупомянутых двое,  престиж  _своего_  молодого  капитана  Геринга!  Ибо
красавец Герман Геринг (сын старого губернатора африканской  колонии)  был
летчиком знаменитой в военное  время  рихтхофенской  "летающей  армады"  и
теперь щеголял "Pour le Merite" ["За заслуги" (франц.)] (немецким  Крестом
Виктории).


   Когда они добрались до "Драй Катцен" и доложили о своем  прибытии,  там
тоже уже было полно народу - по большей части стариков, отставных  солдат,
но почти все здесь  были  _свои_,  за  исключением  небольшой  незваной  и
державшейся особняком кучки "Викингов" (эти были себе на уме,  и  глаза  у
них так и бегали по сторонам).
   Два часа спустя они все еще сидели в "Драй Катцен"  и  ждали  -  теперь
_тоже_ уже с кружками в руках, разгоряченные, дерущие глотку;  но  вот  на
улице  раздался  скрежет  автомобильных  тормозов.  Прибыл  Герман   Эссер
(молодой газетчик, скандалист и выпивоха),