возбужденный, с дико блуждающим
взглядом. Все окружили его. Эссер приехал прямо из "Бюргерброй" и  сообщил
последнюю новость: тридцать пять минут назад, минута  в  минуту,  был  дан
сигнал. Все завопили  так,  что  затряслись  стены.  Затем  Эссер  передал
приказ: парадным строем промаршировать через центр города к  "Бюргерброй".
Наконец-то их призывали к "действию"!
   Когда они под гром барабанов, с развевающимися знаменами  появились  на
залитой светом уличных фонарей Бриннерштрассе - теперь уже с  _винтовками_
в руках, разгоряченные, горланя во все горло, - к ним  отовсюду,  из  всех
переулков начал стекаться народ: мужчины, женщины, дети  присоединялись  к
ним, окружали их со всех  сторон  и  маршировали  и  рядом,  и  позади,  и
впереди, возбужденно выкрикивая: "Революция!" - хотя что это за революция,
большинство  из  них  едва  ли  отдавало   себе   отчет.   Была   ли   она
католически-монархистская и сепаратистская или... еще  какая-то,  поднятая
"Кампфбундом", который тоже чего-то добивается? Крест или свастика? Но  то
ли, это ли -  в  любом  случае:  "Долой  Берлин!"  -  что  было  одинаково
притягательно в глазах баварцев после того,  как  пруссаки  пятьдесят  лет
задавали здесь тон.
   Они  с  шиком  пересекли  Кенигсплац.  Какой-то   мальчишка   горделиво
вышагивал впереди марширующей колонны и время от времени кувыркался  через
голову, кувыркался, кувыркался...


   Холодной, очень холодной была эта  памятная  ночь  в  четверг  восьмого
ноября в Мюнхене, но снег так и  не  выпал,  и  ветреным,  непогожим  было
наступившее затем утро "Каровской пятницы".



        "13"

   Когда накануне ночью Огастин улегся в Лориенбурге  в  постель,  комната
показалась ему слишком жарко натопленной, но к утру одеяло с него сползло,
а печка  остыла  и  в  спальне  воцарился  ледяной  холод.  В  кувшине  на
рукомойнике вода подернулась пленкой льда.
   К тому же здесь, в Лориенбурге, ночью прошел сильный снег.  Утром  небо
было все еще свинцово-серым, но благодаря снегу за окном в доме словно  бы
посветлело. Огастин, спустившись вниз к завтраку  и  проходя  через  холл,
заметил, как отблеск этой снежной белизны  оживил  здесь  краски  -  синюю
скатерть на маленьком круглом столике, зеленую обивку кресла, позолоченные
завитушки  орнамента  на  большом  черном  ларе...  Краски  на   фамильных
портретах тоже проступили ярче, а желтоватые каменные плиты пола блестели,
словно политые водой.
   Затем по комнате пробежала мерцающая тень,  когда  за  окном  с  крутой
кровли беззвучно соскользнула  на  землю  снежная  лавина  -  не  тяжелой,
подтаявшей глыбой, а прозрачным, словно дым, облаком. Огастин обернулся  и
увидел,  как  это  дымное  облако,  развеянное  едва  приметным  ветерком,
уносится вдаль. Кто-то (бросилось ему в  глаза)  оставил  вечером  бутылку
пива на подоконнике - пиво замерзло, бутылка лопнула, и  среди  стеклянных
осколков стоял теперь кусок золотисто-янтарного льда в форме бутылки.
   Отвернувшись  от  окна,  Огастин   увидел   двух   маленьких   девочек,
притаившихся в дверной нише; он сразу узнал их - по набитым на лбу шишкам,
которые  так  же  желтовато  блестели,  как  плиты   пола.   Он   вспомнил
перевернутые санки и улыбнулся проказницам. Но они не ответили ему улыбкой
- их глаза были прикованы к чему-то, и на лицах было написано изумление  и
страх.
   Поглядев в направлении их взгляда, Огастин  увидел  обоих  близнецов  -
Руди и Гейнца. Эти отчаянные  велосипедисты-акробаты  сидели  скорчившись,
забившись в самый угол, подальше от  глаз,  под  готическим  поставцом  на
высоких ножках. И все же им не удавалось скрыть, что на шее у  них  надеты
собачьи ошейники с медными бляхами и длинными цепочками, которыми они были
прикованы к ножкам  поставца.  Сгорая  от  стыда  -  но  отнюдь  не  из-за
совершенного ими накануне преступления, а из-за постигшей их ныне кары,  -
они недружелюбно и вызывающе смотрели на Огастина.
   Их старшая сестра, так привлекавшая к себе внимание  Огастина  накануне
вечером, сидела на корточках к нему спиной  и  кормила  мальчишек,  окуная
кусочки хлеба в большую миску с кофе; ее длинные  белокурые  рассыпавшиеся
по спине волосы падали до земли. Один из мальчиков так  пристально  следил
за Огастином  своим  недобрым  взглядом  из-под  нахмуренных  бровей,  что
поперхнулся, и из носа у него брызнул кофе, а из глаз - слезы. В  страшном
смущении Огастин отвернулся и на цыпочках  поспешил  скрыться  за  дверью,
надеясь вопреки всему, что девушка не обернется и не увидит его.
   За столом во время завтрака  царила  напряженная  атмосфера,  и  это  с
трудом подавляемое напряжение все усиливалось.  В  Огастине  оно  вызывало
неосознанное  беспокойство,  ибо  о  таинственных,   происходивших   ночью
событиях ему ничего не было известно.
   В шесть утра Отто поднялся с постели  и  снова  попытался  позвонить  в
Мюнхен, но получил все тот же ответ: "Нет связи".  Тогда  он  позвонил  на
железнодорожную станцию Каммштадт и узнал,  что  за  ночь  из  Мюнхена  не
прибыло ни одного поезда и не поступило никаких вестей. Что же  там  могло
произойти? Движение поездов и связь не нарушены больше нигде, сказали ему.
Это в какой-то мере ограничивало область беспорядков. Потому что, если  бы
Берлин выступил против непокорного Мюнхена или, допустим, Мюнхен пошел  на
Берлин...  Или,  если  бы  Кар  и  Лоссов  бросили  своих  молодчиков   из
"Фрейкора",  сосредоточенных  на  тюрингской   границе,   против   "левых"
баварских соседей...
   Нет, это, по-видимому, ограничивается - пока что, во всяком  случае,  -
пределами самого Мюнхена. А поскольку в  Мюнхене  всем  сейчас  заправляет
Кар, значит, сам Кар что-то и затеял. И это могло означать только  одно  -
именно то, чего все от Кара и ждали.
   Точно так же думал и Вальтер, после того как до него дошли эти  скудные
сведения:  это  могло  означать  _только_...  И  сидя  в  молчании   перед
нетронутой чашкой кофе, Вальтер чувствовал, что это  напряженное  ожидание
становится просто непереносимым.
   У Франца тоже был озабоченный вид, но замкнутый,  углубленный  в  себя,
словно его тревога была особого свойства и  ни  отец,  ни  дядя  не  могли
разделить ее с ним (как и он не мог разделить с ними их тревоги). Впрочем,
один только Франц не преминул учтиво справиться у Огастина, хорошо ли  ему
спалось (маленькая лисичка не разбудила его своим лаем, нет?), и продолжал
оказывать гостю другие мелкие знаки внимания. У Франца под глазами залегли
темные тени, словно он вообще не спал всю ночь, и выражение лица стало еще
более надменно-презрительным.
   "Боже милостивый!  -  думал  простодушный  Огастин,  поглядывая  то  на
одного, то на другого. - Какое же у них тяжелое похмелье!"
   Тут  в  комнату  вошла  Мици  в  сопровождении  своих  двух   маленьких
сестричек.  Она  тоже  казалась  странно  рассеянной  сегодня  и  чуть  не
наткнулась на стоявший не на  месте  стул,  но  Франц,  внимательный,  как
всегда, успел убрать его с дороги.
   "Опять грезит наяву!" - подумал Огастин.
   Во время завтрака внимание Огастина невольно было привлечено  тем,  как
странно - словно усики или щупальца насекомого -  растопыриваются  у  Мици
пальцы, когда она протягивает руку,  чтобы  взять  какой-нибудь  небольшой
предмет - чайную ложку, например, или булочку с блюда. Иногда она  сначала
касалась  этого  предмета  только  мизинцем  и  лишь  потом  -  остальными
пальцами. Но хотя  Огастину  исполнилось  уже  двадцать  три  года,  он  в
каком-то отношении был еще  ребенком,  ибо,  как  это  бывает  в  детстве,
некоторые вещи представлялись ему слишком _ужасными_,  чтобы  существовать
на самом деле. Вот почему и эта жестокая истина так  медленно  и  с  таким
трудом проникала в его юношеское, еще не омраченное сознание...  а  истина
эта заключалась в том, что, хотя Мици едва исполнилось семнадцать лет,  ее
большие серые глаза почти полностью лишены были зрения.


   - Слышите? - произнес вдруг Отто.
   Да, _колокольный звон_, никакого сомнения! Из деревни внизу, в  долине,
доносился слабый и какой-то  беспорядочный  перезвон  колоколов.  И  почти
тотчас в дверях появился главный лесничий; его темные  волосы  припорошило
снегом, сыпавшимся в лесу с  ветвей;  он  с  трудом  переводил  дух,  горя
нетерпением побыстрее сообщить радостную весть. Именно ту  весть,  которой
все ждали (первая весть всегда обычно бывает такой). Вальтер  торжественно
наполнил бокалы.
   - Господа! - сказал он (все тем временем уже поднялись на  ноги).  -  Я
предлагаю тост за короля!
   - Rupprecht und Bayern! Hoch! [За Рупрехта и Баварию! Ура! (нем.)]
   Раздался звон разбитых бокалов.
   "Как славно! - подумал Огастин и, осушив вместе со всеми свой бокал  за
здоровье короля Рупрехта, швырнул его об пол. - Какая  нелепость,  но  как
славно!"
   И никто, не только Огастин, не заметил, что Франц разбил свой бокал, не
пригубив.



        "14"

   Первая волна слухов, прокатившаяся в ту пятницу  утром  почти  по  всей
Баварии, несла весть лишь о реставрации  Виттельсбахов.  Никто  толком  не
знал, откуда идут эти слухи и что именно произошло. Говорили только  одно:
ночью в Мюнхене совершен "большой  переворот"  и  теперь  королем  Баварии
будет фельдмаршал принц Рупрехт  (его  отец,  бывший  король  Людвиг  III,
скончался два года  назад,  унеся  с  собой  в  могилу  полученную  им  от
пруссаков пулю).
   Известие это никого не удивило. У кормила правления  в  эти  дни  снова
стоял Кар, облеченный большой властью, а всем было  известно,  что  Кар  -
открытый роялист и деятельно, всеми правдами и  неправдами  подготавливает
восстановление в Баварии монархии, как только для  этого  назреет  момент.
По-видимому, все его открытые выступления  против  федеральных  властей  в
Берлине были лишь уловкой в затеянной им сепаратистской игре. Более  того,
в последнее время немало всяких всезнаек с осведомленным видом шептались о
том, что теперь это уже только вопрос дней. В прошлое воскресенье, в  День
памяти павших, торжественное шествие в Мюнхене приветствовал не Кар  и  не
министр-президент, а Рупрехт! И это было отмечено всеми.
   Словом, теперь произошло именно то, чего ждали.  Большинство  населения
ликовало. Деревни были украшены флагами, и над ними разносился колокольный
звон. Прежде люди любили посмеяться - и не сказать, чтоб беззлобно, -  над
плиссированными штанами бывшего  короля  и  его  неуемным  пристрастием  к
молочному хозяйству, но фанатиков республиканцев  в  Баварии  всегда  было
немного. Даже после провозглашения республики во время "приватных" наездов
в деревню бывшего короля  Людвига  дома  по-прежнему  украшались  флагами,
колокола поднимали трезвон, ребятишек обряжали в самую лучшую, праздничную
одежду и пожарные бригады маршировали  парадным  строем.  Когда  два  года
назад Людвиг скончался, Мюнхен устроил ему торжественные похороны, которые
вылились в такую демонстрацию теплых чувств, какой  дом  Виттельсбахов  не
знал за всю "тысячу лет своего правления".
   Так что унылых лиц было немного - и еще меньше тех, кто  позволял  себе
задаваться вопросом: _а что дальше?_ Разве  не  ясно,  что  этот  открытый
разрыв с Берлином был теперь окончательным и Веймарскую конституцию  можно
выбросить в мусорную корзину? Значит, независимое Баварское королевство...
И что же за этим воспоследует? В других германских землях тоже есть  свои,
с  позволения  сказать,  "сепаратисты".  Наряду  с  роялистской   Баварией
существует красная Саксония, красные бунтовщики в  Гамбурге  и  презренные
продажные французские  марионетки  в  Аахене,  которые  даже  осмеливаются
требовать "независимости" для Рейнской области.
   Но Вальтер фон Кессен отнюдь не принадлежал к числу этих дальнозорких и
унылых: в самом приподнятом настроении он наблюдал за тем, как развешивали
флаги,  устанавливали  вертела  для  жарения  бычьих   туш,   распоряжался
устройством   фейерверка,   организацией   процессий,   договаривался    с
деревенским священником о  благодарственной  мессе  и  даже  обмолвился  о
возведении  мемориального  обелиска  на   Шварцберге.   Его   восторженное
состояние  передалось  и  Огастину...  Возможно,  бесшабашному  настроению
последнего немало способствовало количество  сливянки  (нет  уж,  извольте
пить до дна!), поглощенной за  завтраком  во  время  бесчисленных  тостов.
Подняв бокал, он внезапно обратился к "милорду барону" и заявил, что хочет
просить о милости: ему кажется, сказал он, что в ознаменование счастливого
события всем бедным узникам, томящимся в цепях в этом замке,  должно  быть
даровано прощение.
   Минуты две Вальтер молча  смотрел  на  него  вытаращив  глаза,  как  на
умалишенного,  ибо  мысли  его  были  в  эту  минуту  очень  далеко,  а  к
дурачествам такого рода он не привык.  Но  когда  на  него  сошло  наконец
прозрение, он пришел в совершеннейший восторг. Как  это  мило  со  стороны
Огастина! Какие подходящие к случаю чувства, и как тонко  он  их  проявил!
Вальтер был прямо-таки поражен и впервые за все время испытал даже  что-то
вроде душевного расположения к своему молодому английскому кузену. Хлопнув
Огастина по плечу так, что тот едва устоял на  ногах,  Вальтер  немедленно
распорядился снять с мальчишек ошейники. ("Вы именно это имели в  виду?  Я
правильно вас  понял?")  И  тут  же  отрядил  двух  сестренок  привести  в
исполнение приказ.
   Вальтер и в самом деле был искренне рад  подвернувшемуся  предлогу  для
объявления  амнистии.  Должно  быть,  применив  такой   необычный   способ
наказания, он немного хватил через край: но  кто  же  знал,  что  мальчики
окажутся столь чувствительными к постигшей их каре. Вальтер не был  жесток
по натуре - просто он считал, что в наказании  надо  проявлять  не  только
строгость, но и известную долю воображения и что в современной семье  отец
не может вечно прибегать к такому нецивилизованному способу внушения,  как
порка.
   После этого Вальтер  вместе  с  Отто  приступил  к  своим  обязанностям
феодала в предвидении предстоящего празднества, а  трое  молодых  людей  -
Огастин и Франц под руку с сестрой,  -  приятно  взволнованные,  вышли  во
двор, на жгучий морозный воздух. Двор лежал в снежных сугробах. Крепостные
стены, по которым вчера еще  мальчишки  катались  на  велосипедах,  теперь
покрывал пласт нетронутого снега, сгладивший зубчатые украшения  парапета.
Снег  приглушал  все  звуки:  приплывавший  издалека  перезвон   церковных
колоколов, позвякивание колокольчиков на санной упряжи, веселую перекличку
голосов, песни и ружейные выстрелы, и делал почти неслышным  поскрипывание
снежного наста под ногой - единственный звук, нарушавший тишину здесь,  во
дворе.
   Втроем они прошли в главные ворота.  Внизу,  в  долине,  белый  снежный
покров лежал на  вершинах  деревьев,  на  кровлях  деревенских  домов,  на
церковной колокольне, и - совсем вдали - все леса  и  поля  под  сумрачным
свинцовым небом были мертвенно белы от снега. Среди этой белизны  особенно
ярким казалось сияние красок большого распятия  за  воротами  замка:  алые
струйки крови, сочащейся из-под припорошенного снегом  тернового  венца  и
стекающей  по  усталому  лицу;  блеск  желтоватого,  как  слоновая  кость,
обнаженного тела - изнуренного, с узкой повязкой на бедрах; отблески крови
на голубоватом снегу вокруг скрещенных, пробитых тяжелым железным  гвоздем
ступней. А возле самого распятия, но явно не отдавая себе в  этом  отчета,
стояла группа деревенских ребятишек, только что забравшихся сюда со своими
санками, - красные шапочки, льняные кудряшки,  перламутрово-розовые  лица,
опьяненные зрелищем первого снега... На фоне  этой  обесцвеченной  белизны
они казались яркими бабочками, слетевшимися к подножию креста.
   Здесь  по  знаку  Франца  все   трое   приостановились.   Они   стояли,
погрузившись в созерцание.
   - Grub Gott [старинное (крестьянское) приветствие (нем.)], - прошептали
ребятишки.
   Огастин  с  любопытством  всматривался  в  даль,  стараясь   разглядеть
праздничную деревню, полускрытую за  верхушками  деревьев.  Франц  и  Мици
стояли тихо, молча, рука об руку; их белокурые головы -  на  уровне  колен
распятого. Лицо Франца  выражало  глубокое  волнение.  Мици,  угадав,  как
видно, состояние брата, повернулась к нему и, нащупав свободной рукой  его
плечо, тихонько его погладила. И Франц, словно этот  жест  дал  выход  его
чувствам, заговорил; он не смотрел на Огастина, но  слова  предназначались
ему... Этот Огастин, он хоть и  англичанин,  но  еще  достаточно  молод  и
_должен_ понять!
   - Наш отец - монархист, - сказал Франц (и  каждое  слово  выдавало  его
волнение), - но мы, разумеется, нет. - Он помолчал. - Вы понимаете, отец -
баварец, а я -  немец.  -  Осторожным,  но  бессознательным  движением  он
сбросил снег с гвоздя,  пронзающего  ноги  распятого.  Ребятишки  один  за
другим прыгнули на санки, ринулись вниз головой с  горы  и  исчезли  между
деревьев внизу, и молодые люди остались одни. - Папа живет прошлым! Мы - я
и Мици - будущим.
   - И дядя Отто, - тихо добавила Мици.
   - И дядя Отто? Да, но... но с оговорками...
   Тут Мици вдруг чуть слышно вздохнула.


   Когда они, возвращаясь домой, вошли в главные  ворота  и  здание  замка
снова выросло перед ними, Огастин случайно поглядел вверх  и  краем  глаза
уловил какое-то  движение.  Одно  слуховое  окно  на  пятом  этаже  кто-то
распахнул настежь... А вчера,  да,  конечно  же,  вчера  оно,  как  и  все
остальные окна, было заколочено досками.



        "15"

   - И тем не менее, - говорил Франц, когда они входили  во  двор,  -  для
меня это известие, которое мы получили сегодня, - хорошее известие...  Так
я думаю... Потому что теперь все сдвинется  с  места.  -  В  дверях  замка
появились близнецы и остановились, наблюдая за ними. Огастин принялся было
лепить для них снежную бабу, но малыши напустили на себя  такой  важный  и
надменный вид, словно он нанес им тяжкое оскорбление.  -  Кар,  Рупрехт  -
сами по себе они не имеют значения, - продолжал свои объяснения Франц. - В
действиях Густава фон Кара я усматриваю всего лишь перст судьбы, я бы даже
сказал  -  ее  _мизинец_,  если  такая  метафора  позволительна.  Но  если
допустить, что слишком могущественные силы  могут  быть  использованы  для
слишком ничтожных целей, тогда сегодня Кар выпустил  в  Германии  на  волю
такие разрушительные силы, которыми он сам уже не сможет управлять.  Да  и
никому в Берлине это не по плечу, теперь, когда Вальтер Ратенау мертв. Вот
почему великий Ратенау _должен был_ умереть, - неожиданно  хрипло  добавил
он, понизив голос,  и  в  его  расширенных  глазах  вдруг  промелькнуло  и
злорадство и глубокое волнение.
   - Но если все выйдет из повиновения... Что же тогда может произойти, на
что вы рассчитываете? - спросил  Огастин,  которого  все  эти  рассуждения
только забавляли.
   - Воцарится хаос, - просто  и  торжественно  изрек  Франц.  -  Германия
должна возродиться, но только из огненного чрева хаоса может она  восстать
к жизни... Из кроваво-огненного чрева мрака и хаоса и... Ну и так далее, -
добавил он, словно повторяя плохо затверженный урок, и голос его прозвучал
совсем по-детски.
   - Боже милостивый! - чуть слышно прошептал Огастин. В  этом  загадочном
немецком кузене раскрывалось нечто такое, чего никак  нельзя  было  в  нем
заподозрить сначала.
   Но тут Огастин забыл про Франца, так как  Мици  вдруг  споткнулась  обо
что-то  на  снегу.  Франц,  все  еще  державший  ее  под  руку,  увлекшись
разговором, перестал уделять ей внимание, и она едва не упала.
   - Осторожней! - беспечно крикнул в своем блаженном неведении Огастин  и
бросился к Мици, чтобы подхватить ее с другой стороны.
   Обычно  Огастин  избегал,  когда   это   было   возможно,   физического
соприкосновения с людьми, а пуще всего - с девушками. И когда сейчас он по
собственному почину подхватил эту девушку под руку, ощущение,  которое