ок  к  обмороку  и  ему  прежде  всего
необходимо было лечь в постель. И Элен сказала его  спутникам,  чтобы  они
помогли ему подняться по лестнице наверх.
   Гитлер, жалкий в  своем  оцепенении,  послушно  пошел,  куда  ему  было
указано, и они привели его на большой, так  хорошо  знакомый  ему  чердак,
снизу доверху забитый книгами Пуци. Но в постель не уложили.  Оставшись  с
ним наедине, они положили его на пол и стали возле него на колени. Один из
них оказался доктором, и они долго трудились над его  вывихнутой  в  плече
рукой, стараясь ее вправить. Анестезирующих средств  у  них  при  себе  не
было, и, несмотря на закрытые двери, Элен  внизу  еще  долго  слышала  его
вопли. Проснулся испуганный ребенок и заплакал.
   Однако плечо настолько воспалилось, что  установить,  есть  ли,  помимо
вывиха, еще и перелом ключицы, не удалось; все старания доктора ни к  чему
не привели, и в конце концов он и его спутник сдались и оставили Гитлера в
покое.


   Итак, Гитлер был  один  среди  множества  книг,  но  в  своей  душевной
сумятице читать, конечно, не мог.  Ему  трудно  было  даже  дышать,  и  на
секунду он прислонился к нелепой  открытой  бочке  с  мукой,  которую  эти
странные люди Ханфштенгли держали зачем-то в этом  чердачном  помещении  -
полуспальне-полукабинете. Но  тут  он  увидел  кровать,  а  на  кровати  -
дорожный английский плед Пуци. И тогда он завернулся в этот  плед,  как  в
кокон, стараясь унять боль, и улегся в углу, лицом к стене.
   От боли, от крушения всех надежд он был уже в  полубредовом  состоянии,
когда  приплелся  сюда;  теперь  к  этому  прибавилась  лихорадка.  Болели
растянутые, порванные сухожилия, мучительно ныла сломанная ключица, и боль
нагромождалась на боль. Ах, если бы возле него был Пуци - он,  как  Давид,
арфой своей утешавший Саула, сыграл бы  ему  Вагнера!  Это  вероломство  -
почему Пуци нет здесь с ним, когда он ему так  нужен?  И  Гитлер  поставил
Пуци дурную отметку в своей душе.
   Гитлер лежал один в  темноте  без  всякой  надежды  уснуть.  Мысли  его
разбегались. Снизу безостановочно, то стихая, то  усиливаясь,  словно  шум
дождя,  доносились  голоса:  доктор  засиделся  с  Элен   и   взволнованно
рассказывал ей всю историю своей жизни. Это звучало как дождь...  Или  как
шум реки... Как Дунай в половодье, когда, выйдя  из  берегов,  он  бурлит,
шумит, затопляет подвалы, грозит,  подымается  все  выше.  Звуки,  плывшие
снизу, будили в Гитлере его неизбывную, навязчивую водобоязнь,  но  он  не
мог спастись, не мог бежать, потому что неутихающая боль приковывала его к
месту, словно вой английского снаряда, летящего низко над головой.
   Наконец после долгой,  превратившейся  в  бесконечность  ночи  без  сна
забрезжил рассвет - тот самый субботний  рассвет,  который  в  Лориенбурге
застал Лиз на коленях, на холодных каменных ступенях лестницы. Для Гитлера
он положил начало субботе тревог, совещаний, безнадежных замыслов.  Уже  в
те годы Гитлер разработал свою знаменитую технику  "руководства"  массами,
секрет  которой  заключался  в  том,  чтобы  неким  таинственным  способом
предугадывать  желание  большинства  и  преподносить  его  аудитории   как
непреклонную волю самого вождя: так, на этот раз голос  Гитлера,  вещавший
его волю, требовал,  чтобы  Бехштейны  немедленно  прислали  за  ним  свой
лимузин, дабы доставить его в Австрию. (Ни единой секунды, разумеется,  не
было у Гитлера намерения уехать в Австрию, иначе он уже давно пробрался бы
туда вместе с теми, кто не стал медлить. Но когда-то еще  этот  автомобиль
появится - к  тому  времени  всегда  можно  будет  придумать  какую-нибудь
отговорку, а пока что все эти совещания  и  воздушные  замки,  которые  он
продолжал строить, помогали ему хотя бы держать в узде  свой  воспаленный,
грозивший лопнуть мозг.)
   Полдень. В Лориенбурге - рыцарский турнир в облаках пуха  и  перьев;  в
Уффинге - встревоженный доктор отбывает в Мюнхен, чтобы привезти  с  собой
коллегу. Гитлер со своей стороны уже отправил своего  второго  спутника  к
Бехштейнам и остался вдвоем с  Элен  (не  считая,  разумеется,  ребенка  и
служанок). Гитлер требует, чтобы Элен неотлучно находилась при нем, но она
не решается надолго покидать ребенка, который тоже находится в чрезвычайно
возбужденном состоянии;  она  уже  дважды  оттаскивала  малютку  Эгона  от
ограды, так как малыш стремится сообщить всему миру радостную весть: к ним
приехал дядя Дольф.


   Снова сумерки. Почему до  сих  пор  не  прибыл  автомобиль  Бехштейнов?
Гитлер уже успел позабыть, что автомобиль ему, в сущности, ни к чему.  Раз
он послал за автомобилем, значит, автомобиль ДОЛЖЕН прибыть, и все тут.
   Итак, снова сумерки, и ребенок наконец угомонился и уложен в постель. А
вот и автомобиль, но пока не от Бехштейнов:  приехали  двое  эскулапов  из
Мюнхена (и снова  двое  ангелов  вступают  в  единоборство  со  страждущим
Иаковом, и снова все  их  усилия  оказываются  тщетными).  Затем  доктора,
запеленав Гитлера, как младенца в свивальник, отбывают  обратно  на  своей
машине (и на этот раз чтобы больше уже не возвращаться).
   Так началась  для  Гитлера  вторая  ночь  в  Уффинге.  Он  снова  один.
Откуда-то из темноты и вовсе в  неурочное  время  доносится  крик  петуха.
Потом  внизу  раздается  стук  в  дверь  -  какой-то  незнакомый   человек
добивается, чтоб его впустили в дом, уверяя, что у него письмо "для вашего
гостя" от  Людендорфа...  А  может  быть,  ему  это  только  снится?  Ведь
Людендорф мертв... Или это гонец  из  мира  теней?..  Или  Иуда?  Но  Элен
говорит, что у нее "нет никаких гостей", и отсылает незнакомца прочь.


   Полночь, а автомобиль Бехштейнов все еще не появлялся, но пока  что  не
появлялась и полиция.
   Должно быть, Гитлер забылся в  полудремоте,  потому  что  его  разбудил
спокойный пророческий "голос", внезапно прозвучавший  в  его  ушах.  Голос
произнес всего шесть  слов,  и  притом  так,  словно  речь  шла  о  чем-то
далеком-далеком, принадлежащем  истории.  Произнес  же  он  следующее:  "И
кончилось тем, что он застрелился".
   Но это был только сон, разумеется.



        "10"

   С первым воскресным солнечным  лучом  человек  от  Людендорфа  вернулся
обратно. Внешность его показалась Гитлеру знакомой,  и  поэтому  гонца  на
этот раз пустили в дом. Однако сообщить он мог подозрительно мало (если не
считать  того,  что  Людендорф,  без  сомнения,  жив)  и  вскоре  отбыл  в
неизвестном направлении. Да не все ли равно, куда он пошел и  что  сказал?
Кончив расспрашивать  этого  человека,  Гитлер  вдруг  почувствовал  такую
невыносимую, тошнотворную усталость, что снова поднялся наверх и залег  за
своей бочкой: он должен хоть немного поспать.
   После "похода" Гитлер, в сущности, почти совсем не спал,  но  вместе  с
тем он как бы и не вполне  бодрствовал  и  на  второй  день  пребывания  в
Уффинге почувствовал, что ему трудно говорить связно и  даже  думать.  Ему
нужно отдохнуть. Но, оставшись один,  он  уже  совсем  раскис  и  ему  еще
трудней стало владеть собой. Лежа без сна и перебирая в  уме  прошлое,  он
обнаружил, что уже и ноги выходят у него из  повиновения:  они  все  время
непроизвольно  дергались,  как  у  собаки  во  сне,   словно   хотели   по
собственному почину сорваться  с  места  и  куда-то  бежать.  Вся  нервная
система явно выходила из-под его контроля. Этот  великолепный  инструмент,
на котором он по желанию мог играть, что  ему  вздумается,  внезапно  стал
звучать резко и гнусаво, как рояль, когда по его клавишам крадется  кошка.
Он не мог долго оставаться в одном положении. Не мог лежать ни с закрытыми
глазами, ни с  открытыми.  Стоило  ему  открыть  глаза,  и  книжные  полки
начинали резко крениться, грозя обрушиться  на  него.  А  книги  прямо  на
глазах стали вдруг перебрасываться названиями - туда и обратно,  -  совсем
как жонглеры булавами: гоп-ля, гоп-ля! Они,  конечно,  делали  это,  чтобы
отвлечь его внимание, а потом, когда  он  не  остережется,  задушить  его,
рухнув вместе с полками ему на голову.
   Тут  внезапно  зазвонили  колокола.  Воскресный  благовест  в   Уффинге
отозвался в его ушах ужасным, невыносимо резким гулом. И  тогда  голова  у
него тоже начала раскачиваться  из  стороны  в  сторону,  словно  колокол,
словно кто-то внутри нее дернул за  невидимый  язык,  и  она  зазвенела  и
загудела в лад уффингским колоколам. И все раскачивалась  и  раскачивалась
под тяжестью своего чудовищного перезвона.
   Сбросив с себя плед, Гитлер  в  отчаянии  огляделся  по  сторонам.  Его
верный хлыст стоял далеко, он не мог до него дотянуться... О, как хотелось
ему  услышать  сейчас  вместо  этих   колоколов   знакомый   чистый   звук
рассекаемого хлыстом воздуха - с силой рассекаемого жгутом, сплетенным  из
кожи носорога: сначала тихое жужжание, потом свист и _треск_! Если  бы  он
дал этой тройке предателей отведать своего хлыста, если бы он не  позволил
им ускользнуть у него из рук, он сейчас был бы  уже  в  Берлине  -  да,  в
БЕРЛИНЕ!
   "Горе тебе, окаянный  город!  Скопище  лжецов  и  разбойников...  Свист
бича..." (Ведь в этот самый час он должен был бы  триумфально  въезжать  в
Берлин!) "...Свист бича, звон копыт, гарцующие кони,  мчащиеся  колесницы,
громыхание колес..." (В Берлин, изгнать бичом менял из храма! Да  пребудет
весь город в огне!) "Множество поверженных, горы трупов,  конца  нет  этим
грудам тел, и они бредут по ним спотыкаясь..."
   Изгнать бичом коварных баронов... Изгнать бичом поганых  коммунистов...
Изгнать всех этих педерастов и лесбиянок! Изгнать бичом - его верным бичом
из носорожьей кожи!


   А еще эта бочка... Она то и дело меняет форму: то вон  как  вытянулась,
то совсем сплющилась...  Теперь  расползлась  в  ширину,  теперь  опала...
Теперь стоит прямо и  раздувается...  и  из  нее,  из  раздутой,  вылезает
знакомая фигура - огромная, гладкая, - и покачивается, и  кивает  головой,
как дерево верхушкой. Знакомая мужская фигура из его нищих отроческих  лет
в Вене: ну да, это та гладкорожая  скотина  из  отеля  "Куммер",  это  он,
соблазнявший голодного мальчика пирожными с кремом,  обещая  накупить  ему
столько сладостей, сколько он сможет умять, и посмевший гнусно  приставать
_к нему_, к Адольфу Гитлеру.
   Потом под гулкие удары колоколов фигура  сникла  и  исчезла  -  так  же
внезапно, как появилась.
   Изгнать бичом блудниц, евреев... Изгнать нахальных маленьких  еврейских
девчонок... хлестать их бичом, пока они не завопят...
   В  темных  углах  комнаты  возникали  теперь  мягкие,  округлые   линии
обнаженных ног: это все те венские шлюхи, что  по  всей  Шпиттельберггассе
сидели  полуобнаженные  на  подоконниках   в   проемах   освещенных   окон
(вперемежку с темными окнами, где уже творилось "это"). Ведь он  в  юности
наведывался туда, на Шпиттельберггассе, от случая к  случаю.  Чтобы...  да
просто чтобы поглядеть на них. Чтобы закалить  свою  волю.  Ведь  как  еще
может парень, у которого только что начали пробиваться усы, проверить силу
своей воли, если не такого рода испытанием? И он  глазел  на  них,  и  шел
дальше,  и,  сделав  несколько  шагов,  возвращался  обратно,  по-прежнему
"сильный", - возвращался к той, что была почти совсем нагая,  к  той,  что
особенно притягивала его к себе. И снова стоял, уставясь  на  нее,  тараща
глаза.
   Он называл его "пламенем жизни" - это священное пламя  пола,  сжигающее
нутро мужчины, и знал, что _в нем самом_ этому пламени суждено  всю  жизнь
гореть,  питаясь   только   собственным   жаром,   ибо   при   первом   же
соприкосновении с чужим, человеческим, женским теплом оно зачадит  угарным
дымом и заполнит весь Сосуд сажей и пеплом. Такова  была  открывшаяся  ему
воля Рока: буде он, Гитлер,  когда-либо  содеет  "это",  он  тут  же,  как
Самсон, потерявший силу вместе с волосами, утратит свой сверхъестественный
дар власти над людьми. А посему, если томление  возмужавшей  плоти  станет
невыносимым, его надо утолить обманом.
   Ибо как может его монистическое "я"  не  понести  потерь  в  результате
полового акта, если сам по себе этот  акт  уже  есть  признание  _другого_
существа? Иначе говоря, не нанесет ли половой акт ущерба утвердившемуся  в
нем убеждению, что он - единственное и неповторимое живое ядро  вселенной,
единственное   истинное   воплощение   Высшей    Воли?    Ибо    за    его
сверхъестественным даром стояло именно это:  _подлинно  существует  только
он, Гитлер_. "Я есмь, и никто боле!" Во  всей  вселенной  только  он  один
человеческая личность, остальное - предметы, а посему для  него  весь  ряд
"личных"  местоимений  был  начисто   лишен   нормального   эмоционального
наполнения. Это придавало его замыслам грандиозность  и  безудержность,  и
зодчество его естественно должно было вылиться в политику,  поскольку  для
него не существовало разницы в материале: люди для него были те же  орудия
или камни, но только - в подражание ему  -  в  человеческом  обличье.  Все
орудия для удобства пользования ими имеют рукоятки; эти же снабжены ушами.
Бессмысленно испытывать любовь, или ненависть, или  сострадание  к  камням
(или говорить им правду).
   Личность Гитлера являла собой то редкое болезненное состояние  психики,
при котором "я" не прячется в тени, а открыто выступает  на  первый  план,
иначе говоря, то редкое  болезненное  состояние,  когда  аномалия  эго  не
изживает себя и в уже возмужавшем и во всех других  отношениях  клинически
здоровом  интеллекте  (ибо  в  новорожденном  существе   такое   состояние
пробуждающегося  сознания,  без  сомнения,  закономерно   и   может   даже
сохраняться еще и в  детском  возрасте).  Так  _возмужавшее_  "я"  Гитлера
разрослось в нечто огромное и нерасчленяемое, как злокачественная опухоль.
   С  Мици  произошло  то,  что  может  произойти  с  любым  из  нас:   от
обрушившегося на нее удара ее "я" потеряло точку опоры  и  растворилось  в
мироздании, став облачком  величиной  с  ладонь.  Для  этого  же  больного
субъекта его "я" всегда и неизменно закрывало от края до края все небо.


   Страждущий безумец метался на своем ложе...
   Ночь "Риенци", та ночь его юности, проведенная в горах над Линцем после
оперы, - она стала "поворотной" в его судьбе, ибо именно тогда, в ту ночь,
он впервые осознал свое могущество - эту заключенную в  нем  силу.  Когда,
повинуясь повелению, он поднялся во тьме в горы, разве не  были  в  единый
миг показаны ему оттуда все  царства  мира?  И,  услыхав  древний  вопрос,
донесенный  до  нас  Евангелием,  разве  не  рванулось  все  его  существо
ответить: "Да"! Разве не _заключил_ он там, в горных высях, эту сделку  на
веки  веков,  скрепленную  свидетельством  ноябрьских  звезд?  Почему   же
теперь... теперь, когда он, подобно Риенци, вознесенный на гребень  волны,
растущей, всесокрушающей волны, должен был обрушиться на Берлин, эта волна
начала спадать... Она спадала и спадала под  ним  и  опрокинула  его  вниз
головой и прокатилась над ним, погружая его все глубже и глубже в  зеленую
грохочущую бездну.
   Он метался в отчаянии на своем ложе, он задыхался... тонул (а этого  он
страшился более всего на свете). _Тонул?_  Так  значит...  значит,  тогда,
много лет назад, на мосту  над  Дунаем  в  окрестностях  Линца...  значит,
тогда, в юности, тот подверженный меланхолии подросток _совершил  все  же_
свой самоубийственный прыжок и все, что было потом, это лишь сон!  И  этот
грохот сейчас в ушах - в ушах грезящего,  тонущего  -  это  величественная
песнь Дуная...


   Чье-то мертвое запрокинутое лицо с открытыми, такими же,  как  у  него,
чуть навыкате, глазами, наплывало на него из зеленоватой водяной  глуби  -
лицо его покойной матери, каким  оно  запомнилось  ему  в  последний  раз:
белое, с открытыми глазами, на белой подушке. Белое,  мертвое,  отрешенное
от всего - даже от своей любви к нему.
   Но лицо стало множиться - оно было теперь вокруг него в  воде  повсюду.
Значит, эта вода, в которой он тонул, - это была она, его Мать!
   И тогда он перестал сопротивляться. Он подтянул колени к  подбородку  и
затих в этой эмбриональной позе: тонуть так тонуть.
   Тут Гитлер наконец уснул.



        "11"

   Ефрейтор смахнул сенную труху со своей  вспотевшей  шеи  и  снял  кепи,
чтобы основательно поскрести голову.  Денек  выдался  на  редкость  ясный,
солнечный. Мороз, притаившийся  в  прозрачно-чистом,  пронизанном  солнцем
воздухе, невидимыми иголочками впился в лысый череп,  и  ефрейтор,  прежде
чем снова надеть кепи, с минуту постоял  так,  испытывая  удовольствие  от
этих уколов. Снежные отроги гор над Гармишем золотились в лучах  вечернего
солнца. Для настоящего лыжного наста время еще не приспело,  но  ефрейтору
до смерти захотелось очутиться сейчас там, наверху, и всласть покататься в
этот воскресный вечерок на лыжах! Особенно ослепительно  сверкала  вершина
Этталер-Мандль над Обераммергау.
   Как говорится, грешникам да не будет  покоя,  но  на  деле-то,  скорее,
наоборот - это  полицейским  нет  покоя  от  грешников.  Почти  весь  этот
чудесный воскресный день они провели, обыскивая ферму какой-то американки:
переворошили все стога сена, вытряхнули корм из яслей в  хлеву,  раскидали
яблоки на чердаке, обшарили все пшеничные закрома, проложили целые туннели
в поленницах (обрушив их в конце концов  себе  на  голову),  заползали  на
четвереньках под кровати служанок (получая от них затрещины), перерыли все
шкафы и простукали все стены, а теперь еще эти чертовы собаки добрались до
ульев, и вся свора лаяла, как чумовая! Вот дьявольщина, ну и гвалт! И  все
же через открытую дверь до него доносился голос лейтенанта,  продолжавшего
на чем свет  стоит  распекать  старуху  за  то,  что  она  хотела  кому-то
позвонить по телефону - тупоголовая кляча!


   Когда голос свекрови внезапно оборвался, Элен медленно повесила трубку.
Ну, вот и конец! Слишком долго они с этим тянули, а теперь уже поздно.
   Она решительно отказывалась понимать, что у герра Гитлера  на  уме.  Во
время второго завтрака он выглядел как  будто  лучше,  шутил  с  маленьким
Эгоном, на которого весьма сильное впечатление произвела фигура  забавника
дяди, облачившегося в папин огромный голубой купальный халат. Потом, когда
мальчика уложили отдыхать, Гитлер начал яростно возмущаться  тем,  что  от
Бехштейнов до сих пор не прибыл автомобиль, однако, когда Элен  предложила
переправить его через австрийскую границу  в  фургончике,  прицепленном  к
мотоциклу водопроводчика  (средство  передвижения,  которое  наверняка  не
привлечет  к  себе  такого  внимания  на  границе,  как  большой   лимузин
Бехштейнов), он и слушать об этом не пожелал. Тогда она стала придумывать,
как спрятать его в лесу в какой-нибудь сторожке, куда полиции  никогда  не
придет в голову заглянуть, но он отверг и это. Либо так, как ему подобает,
в бехштейновском автомобиле, - либо никак.
   Ну, а теперь было ясно, что уже никак.


   И  снова  Гитлер   сидел   у   себя   на   чердаке   и   в   оцепенении
полубодрствования-полудремоты погружался в мечты о самоубийстве,  когда  к
нему вошла его мать. Она сообщила, что настал конец света, и отняла у него
какой-то предмет, который, в сущности, был ему не нужен.
   Женщина, которая к нему вошла, была, разумеется, не мать его, а Элен. И
когда она сообщила ему, что полиция теперь уже на пути сюда, он, казалось,
совершенно ополоумел: в голубом своем купальном халате он вдруг завертелся
волчком, пытаясь здоровой рукой вытащить револьвер из кармана.
   - Ах, скоты! Я не дамся им в руки живым!
   Элен попыталась отнять у него револьвер, но  Гитлер,  хотя  и  действуя
одной рукой и  притом  запутавшись  в  халате,  все  же  с  минуту  бешено
сопротивлялся. Однако делал он это, по-видимому, не  очень  всерьез,  ибо,
когда Элен отступилась, посоветовав  ему  не  валять  дурака,  он  тут  же
успокоился  и  позволил  ей  взять  револьвер.  После  того  как  она  его
обезоружила, в мозгах у Гитлера, казало