терпелось
сейчас же, сию же минуту вывести из гаража  свой  "бентли"  и  покатить  в
Лондон - покатить тут же, ночью, с тем чтобы, возможно, никогда больше  не
возвращаться в Ньютон-Ллантони. Ну да - _Лондон_! Он все припомнил теперь:
Мэри писала, что повезет _туда_ Полли на два-три дня. Он может  поспеть  к
ним прямо к завтраку.
   Но в конце концов он все же решил подождать до утра. Как-никак ему надо
пробыть здесь хотя бы до тех пор, пока не приедет санитарный автомобиль...
вспомнил он.
   И он продолжал лежать в полудремотном забытьи в этой с детства знакомой
постели, чувствуя, как по влажному телу пробегает холодная дрожь.
   В комнате что-то скрипнуло.



        "9"

   Огастин дождался утра, прежде чем отправиться в путь, но полоса дождей,
опережая его, двигалась к востоку  -  через  Кармартен  и  Брэкон.  Еще  в
полночь оставив позади восточную окраину Уэльса, она задолго  до  рассвета
достигла Лондона (где находилась в это время Полли).  И  там  неустанно  и
обильно дождь лил весь день. В этот промозглый вторник в Лондоне с утра  и
до ночи чувствовалось приближение грозы, но ни одного раската грома так  и
не прогремело.
   Напротив дома  Полли,  на  противоположной  стороне  Итон-сквера  стоял
высокий особняк, которому Полли явно оказывала  почтительное  внимание,  и
проходя мимо, замедляла шаг. Особняк принадлежал леди Сильвии Дэвенант, но
Полли называла его просто "Джейнин дом". "Эти зонтики  похожи  на  бегущие
куда-то грибы, - думала Сильвия Дэвенант, стоя в тот дождливый  вторник  у
окна верхней гостиной своего дома  и  глядя  вниз  на  улицу,  -  а  крыши
автомобилей - на скользких слизняков, в ужасной спешке прокладывающих себе
дорогу среди грибов.
   Удачный образ, - решила леди Сильвия. - Ведь эти создания - и грибы,  и
слизняки - всегда невольно ассоциируются  с  дождем:  самые  мысли  о  них
пробуждают ощущение мокроты... Впрочем, нет, образ неудачный,  потому  что
грибы, как известно, лишены способности двигаться, а слизняки, они...  ну,
просто скользкие, и все. А что же становится бегущим  под  дождем?  Только
краски, должно быть", - несколько неожиданно промелькнуло у нее в уме.
   Сделав над собой усилие, она переключила внимание на стоявшую возле нее
Джейни. Потому что это был "час маленькой Джейни"  -  час  между  вечерним
чаем и сном, когда ей разрешалось побыть  в  гостиной  с  тетей  Сильвией.
Джейни прижалась  носом  к  оконному  стеклу  и  так  замутила  его  своим
дыханием, что оно стало почти непрозрачным.
   - Деточка, - бодро сказала леди Сильвия, - как  тебе  кажется,  на  что
похожи эти зонтики там, внизу?
   - На зонтики, - не задумываясь ответила Джейни. - Тетя, а _почему_ идет
дождь?
   - Деточка! - сказала леди Сильвия. - Ты же  знаешь,  что  я  не  люблю,
когда меня называют "тетя" - так обращаются к тем, кто уже стар. Разве  ты
не можешь называть меня просто "Сильвия"? Тебе не кажется, что  это  очень
красивое имя?
   - Но вы же _и есть старая_, - сказала Джейни. - Вот одна девочка у  нас
в парке - так она Сильвия... А я ее зову Сильвия-Слюнивия.
   - _Деточка_, как можно!
   Джейни чуть-чуть отодвинулась от запотевшего стекла, высунула  язык  и,
лизнув стекло, проделала в нем аккуратный глазок.
   - Вон! - воскликнула она, указывая на огонек, вспыхнувший  в  одном  из
верхних  окон  по  ту  сторону  сквера  над  верхушками  деревьев.  -  Это
Полли-Ступай-в-Поле - ее укладывают в постель на два часа раньше меня! - И
она   принялась   радостно   распевать:    -    Полли-Полли-Ступай-в-Поле!
Полли-Полли-Ступай-в-Поле!
   Этот боевой клич  едва  ли  мог  долететь  до  противоположной  стороны
сквера, но  барабанные  перепонки  тетушки  Сильвии  оказались  в  большой
опасности  -  просто  невероятно,  как  такое  крошечное  существо   может
производить столько шума!
   - Деточка, _прошу тебя! Не так громко!_ И кто она такая, эта Полли?
   - Да просто какая-то... Иногда приходит в  парк...  Сопливая  маленькая
девчонка. - Джейни помолчала, бросила взгляд на часы, что-то  прикинула  в
уме и добавила с некоторым усилием:  -  Я  уверена,  что  она  писается  в
постель.
   Вымолвив это, Джейни украдкой поглядела на  тетушку.  До  конца  "часа"
оставалось еще двадцать минут, однако миледи уже  направлялась  к  звонку,
чтобы вызвать Джейни с намерением развить эту мысль до конца уже  наверху,
в спальне.
   Джейни была единственным ребенком в семье  (и  к  тому  же  результатом
чисто механической случайности). Ее подбросили к тете Сильвии на то  время
- казавшееся им обеим нескончаемым, - пока родители  Джейни  оформят  свой
развод.



        "10"

   Увидав огонек в доме напротив,  Джейни  сделала  совершенно  правильный
вывод: Полли действительно укладывали спать, и притом раньше обычного.
   Еще не смерклось, но за окнами было так мрачно и сыро, что няня  зажгла
газовый рожок и сидела теперь перед ярко пылавшим камином и  штопала  свои
чулки - черные бумажные чулки с белыми носками и пятками. Жар камина, пар,
поднимавшийся от круглой цинковой  ванны,  стоявшей  посередине  ковра,  и
наглухо закрытые окна делали комнату похожей  на  теплицу,  и  лицо  Полли
блестело от пота. Няня зажгла свет, спасаясь от унылости сумерек, но Полли
желала глядеть в окно: ей было тоскливо, а сеявший за окном  дождь  и  вид
всех этих спешивших куда-то в сумерках людей отвечали ее настроению.
   Полли была слегка простужена - это всегда случалось  с  ней,  когда  ее
привозили в Лондон! По этой причине ей предстояло сегодня принимать  ванну
в детской, чтобы  не  спускаться  по  продуваемой  сквозняком  лестнице  в
большую, обшитую красными панелями ванную комнату двумя  этажами  ниже.  К
тому же Полли побывала сегодня у дантиста. Это, по-видимому,  тоже  должно
было случаться с ней всякий раз, когда  ее  привозили  в  Лондон.  Дантист
редко причинял ей боль, но он непозволительно  глубоко  проникал  в  самые
сокровенные уголки ее рта, высушивал  его  нежные,  влажные  ткани  струей
горячего воздуха, прихватывал ее влажный язык сухой салфеточкой, засовывал
ватные тампоны ей за щеку, присасывался  чем-то  булькающим  к  ее  нижним
зубам, и эта штука еще  дергала  ее  за  язык...  Под  конец  ей  начинало
казаться, что она умрет от засухи во  рту,  потому  что  ничто  уже  не  в
состоянии вернуть ему прежнюю влажность. К тому же у нее был заложен нос и
она не могла нормально дышать... Минутами ей даже хотелось, чтобы  дантист
сделал ей больно - так мучила ее эта ужасная сухость во рту и мысль о том,
что у нее того и гляди потечет из носа, а она не может высморкаться.
   Но особенно тоскливо было Полли от чувства одиночества - а это  чувство
появлялось у нее только здесь, в Лондоне! Дома, в Дорсете, она никогда  не
чувствовала себя одинокой, потому что в Мелтон-Чейзе было много  животных,
с которыми она могла играть, а в Лондоне были только дети.


   Казалось  бы,  в  Кенсингтонском  саду  было  сколько  угодно  Поллиных
сверстников, с которыми ей позволительно было водить компанию. Но все  эти
дети были лондонцы или причисляли себя к лондонцам. Они уже объединились в
свои маленькие группы, и никакие уговоры их нянюшек - а нянюшки  старались
изо всех сил, ибо нянюшка Полли была рангом выше, - не могли заставить  их
принять эту деревенскую девочку в свой круг. Подчиняясь приказу, они  мило
улыбались, брали ее за руку и уводили с собой играть, но,  оказавшись  вне
поля зрения взрослых,  тут  же  давали  ей  подножку,  отчего  она  летела
кувырком, или брали ее в  кольцо  и  принимались  дразнить,  пользуясь  ее
невежеством по части каких-то таинственных, ими  установленных  законов  и
правил.
   Насмехаясь,  они  называли  ее  Полли-Ступай-в-Поле,  а  то  и  похуже:
Крошка-Полли-Росла-в-Поле. Но как бы ее ни дразнили, слово  "крошка"  было
особенно непереносимо, ибо Полли только недавно  исполнилось  пять  лет  и
воспоминание о яростном освобождении от тенет младенчества было  настолько
живо в  ее  памяти,  что  самое  слово  "крошка"  обладало,  казалось  ей,
достаточным могуществом, чтобы повернуть все вспять.
   Среди   этих   детских   групп   самой   избранной   и   потому   самой
недоступно-желанной была "банда Джейни". В "банде"  существовало  правило:
никто не мог вступить  в  нее,  не  "нокаутировав"  сначала  какого-нибудь
мужчину. Соблюсти это правило было по силам даже самым маленьким детишкам,
так как оно разрешало нападать исподтишка. А тому, кто  сумеет  не  просто
сбить с ног свою жертву, а  опрокинуть  ее  в  воду,  сразу  присваивалось
звание "офицера".
   Сама Джейни была большая -  ей  шел  восьмой  год,  -  и  на  ее  счету
числилось уже трое мужчин: два из  них  побывали  в  воде,  а  третий  был
опрокинут на ограду парка. Она сбила их с ног  столь  искусно  (или,  быть
может, у нее были такие золотистые кудри и такие большие  голубые  глаза),
что ни один из трех пострадавших не заподозрил преднамеренности толчка. Не
приходится удивляться, если банда именовалась "бандой Джейни"!
   Все взрослые признавались экс оффицио "врагами"  членов  банды,  и  при
каждом удобном случае их надлежало обвести вокруг пальца,  так  что  число
одержанных бандой побед неуклонно росло. Но Полли, если бы даже  она  была
достаточно большой  и  достаточно  умной,  чтобы  должным  образом  понять
Правило (а сказать, что она была умна не по летам,  мы  бы  не  решились),
никогда не смогла бы испробовать свои силы на этом поприще. Ибо  в  глазах
Полли все окружавшие ее  взрослые  отнюдь  не  были  "врагами":  они  были
безгранично добры, обожали Полли и при этом очень мило притворялись, будто
это не так, а Полли никогда даже в голову не приходило делать вид, что она
их не любит. Конечно же, она их любила, и, пожалуй, это было единственное,
что она по-настоящему  умела.  Так  как  же,  подумайте  сами,  могла  она
заставить себя "нокаутировать мужчину"?
   Взять хотя бы мистера Корбетта, старшего садовника  в  Мелтон-Чейзе,  -
самого величественного из всех земных существ с его массивным шарообразным
животом, перехваченным золотой цепочкой от часов в наиболее выпуклом месте
и заставлявшим его держаться очень прямо, делая похожим на башню... Теперь
он уже никогда не брал в руки ни вил, ни лопаты и только ради  мисс  Полли
снисходил до того, чтобы прополоть ее маленький садик или сорвать  яблоко,
завидя ее приближение...
   И этого величественного человека унизить падением, сбив  его  с  ног...
даже подумать страшно!
   Или, к примеру, дорогого Гастина (так  она  называла  Огастина,  своего
дядю)! Конечно, он не такая важная персона в глазах общества,  как  мистер
Корбетт, но, невзирая на это, Полли любила его, пожалуй, даже еще сильнее.
Любила и боготворила всем своим пламенным сердечком!
   В его голосе, даже в его запахе было что-то магически притягательное.



        "11"

   -  Пора  раздеваться,  мисс  Полли,  -  сказала  няня.  Полли  медленно
направилась к ней, чтобы она сняла с нее джемпер.
   - Шкурку с кролика долой! - как всегда, по привычке сказала няня.
   - Уф! - как всегда,  сказала  Полли  (потому  что  ворот  джемпера  был
слишком узок) и снова отошла подальше, потирая пострадавшие уши.  Но  няня
все же успела -  пока  Полли  не  отдалилась  за  пределы  досягаемости  -
расстегнуть три большие пуговицы у нее на спине, и,  когда  Полли  сделала
еще несколько шагов, синяя сержевая юбочка с белой оборкой соскользнула на
пол к ее ногам.
   Если хорошенько сосредоточиться и не спешить, то весь остальной процесс
раздевания можно было проделать без  посторонней  помощи.  Ведь  трудность
только  в  пуговицах:  на  Полли  был  "лифчик-корсаж"   -   нечто   вроде
надевавшегося под  платье  доспеха,  к  которому  с  помощью  пуговиц  или
каким-либо другим способом прикреплялось все, что находилось ниже (резинки
считались вредными). Но сегодня пальчики Полли не справлялись  с  задачей,
они не одолели даже первой пуговицы, потому что ее внимание было отвлечено
и мысли витали далеко.
   Гастин изобрел игру, в которую никто, кроме него,  с  Полли  не  играл,
игра называлась "Рыбак  Джереми".  Небольшой  коврик  был  листом  водяной
кувшинки; Гастин садился на него,  скрестив  по-турецки  ноги,  и  удил  с
помощью длинного кучерского хлыста, а Полли была рыбой и плавала вокруг на
животе  по  полу...  Полли  начала  делать  руками   движения,   отдаленно
напоминающие движения пловца.
   - Перестаньте волынить, мисс, - сказала  няня  без  всякой  надежды  на
успех.
   Полли сделала некоторое усилие, после чего еще какая-то  часть  туалета
свалилась на пол, и она через нее перешагнула.
   - Подберите все,  милочка,  -  сказала  няня,  по-прежнему  без  всякой
надежды.
   - Чинг-чунг! - возмущенно сказала Полли (Огастин  заметил  как-то  раз,
что манера Полли раздеваться, расхаживая по  комнате  и  оставляя  повсюду
части одежды, напоминает ему краснокожих, которые,  проходя  лесом,  метят
свой путь зарубками на деревьях, и с тех пор обычай этот  стал  для  Полли
священным).
   Прошло несколько минут...
   - Очнитесь, мисс Полли, довольно волынить, - сказала няня.
   Было сделано еще одно усилие. И так продолжалось до тех  пор,  пока  на
Полли не осталось ничего, кроме плотно облегавшей ее шерстяной фуфайки.  В
этом одеянии она остановилась у окна, положив подбородок на  подоконник  и
глядя сквозь залитое дождем стекло.
   Внизу на улице все куда-то спешили люди. Казалось, им не  будет  конца.
Вот этим-то и был плох Лондон. "Если бы на свете было меньше людей, как бы
всем нам, животным, хорошо жилось", - подумала Полли.
   "Нам, животным"? Но для Полли думать, к примеру,  "по-кроличьему"  было
гораздо  привычней,  чем  думать  "по-взрослому",  потому  что  ее   мысли
рождались на девяносто процентов из чувств и  ощущений,  как  у  животных.
Только с животными могла она дружить на равных; друзей-сверстников  у  нее
не было, а ее любовь к окружающим  взрослым,  если  не  считать  Огастина,
неизбежно выражалась скорее в форме привязанности собаки к человеку, чем в
форме привязанности одного  существа  к  другому,  себе  подобному.  Самым
интересным временем суток для  нее  все  еще  были  часы,  проведенные  на
четвереньках, и разве хотя бы по  своим  размерам  не  была  она  ближе  к
отцовскому спаниелю, чем к самому отцу?! И собака даже весила больше,  чем
сама Полли, что становилось совершенно очевидным, когда  они  качались  на
доске...
   - Ну, очнитесь же! - сказала няня все с той же безнадежностью в голосе.
- Фуфайку! - Еще одно, последнее усилие, и фуфайка тоже оказалась на полу.
Вода в ванне зажурчала под няниной рукой. -  Ну,  идите  сюда,  -  сказала
няня, - не то вода совсем простынет.
   - Я занята! - негодующе возразила Полли. Она подобрала с пола  изюминку
и пыталась укрепить ее у себя в пупке, но изюминка отказывалась держаться.
"Если бы достать немножко меду", - подумала Полли  и  в  то  же  мгновение
почувствовала, что ее поднимают в воздух, несут - при этом она  еще  слабо
попыталась брыкаться - и окунают в воду, в большую круглую ванну. Терпение
няни истощилось.
   Полли схватила свою целлулоидную лягушку  Джереми,  и  ее  мысли  снова
унеслись куда-то. На этот раз они были так далеко, что не сразу  вернулись
к действительности, даже после того, как няня, не обращая внимания  на  ее
протесты, намылила ей уши.
   - Ну! - сказала няня, держа в руках большое мохнатое полотенце, которое
она сняла с каминной решетки. - Считаю до трех!
   Но у Полли не было ни малейшей охоты вылезать из воды.
   - Раз... Два...
   Дверь отворилась, и в детскую вошел Огастин.
   Опустившись на стул, Огастин едва успел выхватить у  няни  полотенце  и
защититься им от Полли, которая с визгом выскочила  из  ванны  и  прыгнула
прямо к нему на колени, выплеснув при этом на него - так ему показалось  -
почти всю воду.
   Тоже хорош! Врываться этак, без  стука!  Няня  поджала  губы,  ибо  она
решительно не одобряла таких поступков. Няня была католичка и считала, что
девочкам уже с младенчества надо прививать понятие Стыда.  Они  не  должны
позволять мужчинам - хотя бы даже родному дяде - видеть  их  в  ванне,  не
говоря уже о том, чтобы прыгать к ним на колени в чем мать родила.  Однако
няне было слишком хорошо известно, что она тут же лишится места, если хоть
словом обмолвится про это ребенку, так как миссис  Уэйдеми  -  Современная
Дама, у миссис Уэйдеми - Взгляды.
   А Полли уже не чувствовала себя одинокой, Полли была на седьмом небе от
восторга.  Она  расстегнула  жилет  Огастина  и,  устроившись   поудобней,
прижалась мокрой головенкой к его рубашке, вдыхая  его  чудесный  запах  и
слыша глухие удары его сердца.
   Осторожно, нежно, стараясь не прикасаться  своими  нечистыми  руками  к
священному тельцу ребенка,  Огастин  скомканным  концом  полотенца  осушал
теплую, влажную, бледно-розовую, как лепесток цветка, кожу. Но Полли,  все
еще прижимаясь щекой к его  груди,  деспотически  завладела  его  рукой  и
приложила его твердую ладонь к другой своей  щеке,  захватив  ею  висок  и
краешек уха, чтобы  блаженство  было  полным  и  голова  ее,  которой  так
повезло, была зажата между Ним и Ним. Но  тут  с  лестницы  донесся  голос
Мэри, звавшей Огастина: скорее, немедленно вниз!
   Междугородная вызывала Огастина к телефону.



        "12"

   Мертвый ребенок утверждал свое преимущество  перед  живым:  этот  столь
неожиданный вызов  был  из  полиции  в  Пенрис-Кроссе.  Впрочем,  Огастину
сообщили только, что дознание откладывается до пятницы,  так  как  коронер
занемог.
   Банкет во Флемтоне закончился,  как  обычно,  потасовкой.  На  сей  раз
поводом послужило заключительное факельное шествие: во время него  сгорело
кое-что из уличных украшений,  и  Дэнни  Джордж  заявил,  что  его  лучшие
праздничные  брюки  подожгли  умышленно.  Население  Флемтона  с  радостью
ухватилось за эту возможность разделиться на две враждующие партии,  и  во
время свалки старый пони доктора Бринли испугался и понес. Доктор  Бринли,
промчавшись в своей расшатанной двуколке через  пески  и  пенистую  кромку
прибоя в  сиянии  луны  и  сверкании  брызг,  прибыл  домой  напуганный  и
потрясенный. Он слег в  постель  с  грелкой  и,  таким  образом,  не  смог
присутствовать ни на одном из назначенных на вторник  и  среду  охотничьих
сборов.
   Многоопытная Блодуин была неумолима: раньше пятницы  коронер  никак  не
сможет приступить к делам.


   На следующий день, в среду, Мэри собиралась  с  Полли  назад  в  Досет.
Отсрочка дознания давала возможность Огастину отправиться вместе с ними  -
он переночует в Мелтоне, а оттуда возвратится в Уэльс.
   Погода  прояснилась,  и  Огастин  с  Полли   пожелали   совершить   это
путешествие вместе, в машине Огастина, однако няня возражала. Она заявила,
что при любой погоде это чистое безумие - везти  простуженного  ребенка  в
этакой колымаге, ибо двухместный "бентли" Огастина, без верха и  с  низким
ветровым стеклом, был открыт всем ветрам и даже ручной тормоз помещался  у
него где-то снаружи. Но сама Мэри Уэйдеми была, скорее, склонна  разрешить
эту поездку. Хороший ветер, утверждала она, выдует из ребенка все микробы.
И притом это будет быстро, в то время как в душном семейном "даймлере"  со
всеми их пожитками, с няней, с горничной и ею самой на поездку уйдет почти
весь день.
   Старик Триветт, шофер, был приучен к лошадям и не испытывал влечения  к
быстрой езде. Но и при скорости в двадцать миль в час он ухитрялся  ездить
слишком лихо даже для самого отчаянного из лихачей.
   - Риск, конечно,  благородное  дело,  но  только  не  тогда,  когда  за
баранкой Триветт, - мрачно изрек Огастин.
   Что же касается самой Полли, то никакие слова на свете не  в  состоянии
были выразить волновавшие ее чувства, и потому она выражала их  жестами  и
приплясыванием на месте с высунутым ввиду полной его  никчемности  языком.
Это заставило Мэри принять решение. "Когда ребенок доволен  и  счастлив  -
это лучшее л