шло. Издатель, то есть _тот_ единственный из  всех  издателей,
который проявил хоть какой-то  интерес,  сказал,  что  ему  нравится,  как
написано, но публика покупать эту книгу  не  станет.  Он  посоветовал  мне
внимательно изучить другие книги в мягких обложках на прилавках.  Взгляни,
каковы они, ступай и действуй аналогично. Я так  и  сделал.  Ну,  вам  они
знакомы. На четных страницах с героини сдирают бюстгальтер, а она  кричит:
"Да! Да! Скорей! Ах!"
   Он не заметил ни одного жеста, однако время от времени появлялась рука,
ставившая перед ними новые стаканы. Старый Мартенс  спросил:  "Она  кричит
"радостно" или "восторженно"?"
   - И радостно, и восторженно. В чем дело, вы что, думаете, она фригидна?
   Мартенс сказал: "Упаси Боже". Крупная блондинка, сидевшая  за  столиком
неподалеку, мрачно сказала: "Знаешь, Хэролд, мне повезло, что  Милосердный
Бог не послал мне детей, иначе я извела бы на них всю свою жизнь,  так  же
как я извела ее на своих противных приемных детей". Мартенс  спросил,  что
происходило на нечетных детях.
   - Я имею в виду страницах, - спустя мгновение поправился он.
   У Боба Розена онемела правая половина лица. По левой половине  забегали
мурашки. Он оборвал песенку, которую тихонько мурлыкал и сказал:  "О,  это
уравнение неизменно.  На  нечетных  страницах  герой  либо  пускает  кровь
какому-нибудь ублюдку, дав ему по башке пушкой, либо лягает его в  пах,  а
_потом_ его вырубает, либо (без рубашки, и вам не дозволено упоминать, что
случилось с брюками, хотя это гораздо важнее; вероятно, они  растаяли  или
вроде того) занимается тем, что,  сняв  рубашку,  вздымает  свое  стройное
мускулистое тело над какой-нибудь бабенкой, не над  героиней,  потому  что
это не ее страницы, а над какой-нибудь особой женского  пола,  на  тазовых
костях которой  он  вычитал  загадочные  тайны..."  Он  немного  помолчал,
печально размышляя.
   - Так почему же она тогда не пошла? - спросил старик. - Позволь сказать
тебе, мой мальчик, я видел, как менялись  вкусы  публики,  перескакивая  с
"Девушки из Лимберлоста" (настолько непорочной, что даже монахини могли ее
читать) на  штуки,  от  которых  побледнеет  и  портовый  грузчик,  и  это
побуждает меня спросить: как же книга,  которую  вы  описываете  могла  не
иметь успеха?
   Молодой человек пожал плечами: "В моду снова вошли монахини. Кинофильмы
о монахинях, книги про монахинь, монахини на телевидении, вестерны...  Так
что издатель сказал, что вкусы публики переменились, и не напишу ли я  ему
жизнеописание св.Терезы?"
   - Гурр-гурр.
   -  Поэтому  я  потратил  три  месяца,   составляя   в   бешеном   темпе
жизнеописание св.Терезы, а когда закончил его, оказалось, что я написал не
про ту святую. Дурацкий простофиля и понятия не имел, что святых  с  таким
именем несколько, и мне даже в голову не пришло спросить,  имел  ли  он  в
виду испанскую св.Терезу или французскую. Д'Авила или Маленький Цветок.
   - Сохрани  нас  святые...  Скажите,  вам  известен  этот  замечательный
старинный ирландский тост? "Выпьем за Трентский  Совет,  который  запретил
постом есть мясо, но не запретил выпивать"?
   Боб подал знак бармену. "Только я не понял, почему одну св.Терезу можно
продать, а другую нельзя. Так что я  пошел  к  другому  издателю,  а  _он_
только и сказал, что вкусы публики переменились  и  не  напишу  ли  я  ему
что-нибудь  с  детской  преступностью  в  качестве  фона.  После  этого  я
некоторое время зарабатывал тем, что торговал замороженной горчицей в зале
игральных автоматов, а все мои друзья говорили: БОБ! Как ты  МОГ?  _Это  с
твоим-то талантом?_"
   Крупная блондинка поставила на стол стакан с зеленым,  словно  джунгли,
напитком и посмотрела на своего спутника. "Что ты имеешь в виду, они  меня
любят? Если они меня любят, так почему же  уезжают  в  Коннектикут?  Когда
кого-то любят, в Коннектикут не уезжают", - подчеркнула она.
   Старый Мартенс прокашлялся. "Я предложил  бы  вам  объединить  все  три
ваших по таинственным причинам  непродажных  романа.  Герой  отплывает  на
перуанском невольничьем корабле, чтобы совершить набег  на  остров  Пасхи,
обитателей которого он лягает в пах, если они принадлежат к мужскому полу,
или вздымает над ними свои чресла, если они женского пола, и  все  это  до
тех  пор,  пока  в  видении  ему  не  являются  обе   св.Терезы,   которые
рассказывают ему историю своей жизни, и он обращается в истинную  веру,  в
результате  чего  начинает  зарабатывать  на  жизнь,  торгуя  замороженной
горчицей в  зале  игральных  автоматов,  чтобы  помочь  несовершеннолетним
преступникам, которые часто посещают это место".
   Боб проворчал: "Будьте уверены, при моем везении я закончу его как  раз
к  тому  времени,  когда  вкусы  публики  опять   переменятся.   Издателям
понадобится карманный сборник лучших текстов из Мак Гаффи [одна  из  самых
известных   хрестоматий   для   школьников]   или   мемуары    Константина
Порфирородного. Я мог бы взобраться на Гималаи и отморозить себе при  этом
задницу, а спустившись с рукописью в  руках,  обнаружил  бы,  что  все  из
Издательского Ряда, во имя чьих-то интересов, надели защитные очки и  бьют
острогой рыбу на дне Эритрейского моря. Только вот,  я  никогда  точно  не
знал, в какой степени вкусы публики меняются сами по себе и сколь  большую
роль в их изменении играют издатели..."
   Хотя он знал наверняка, что воздух прохладен, в нем вроде  бы  возникло
мерцание, и он увидел сквозь это мерцание, как Питер Мартенс  выпрямляется
и нагибается к нему, а его старое морщинистое лицо вдруг оживает, и в  нем
появляется энтузиазм. "А вы  хотели  бы  знать  точно?  -  спросил  старик
Мартенс. - Вы хотели бы знать, на самом деле _знать_?"
   - Что? Как? - Боб изумился. Глаз старика уже походил на  один  сплошной
кровяк.
   - Потому что, - проговорил Мартенс, - я могу сказать вам, _что_. Я могу
сказать вам, _как_. Больше никто. Только я. И не только про книги, про что
угодно. Потому что...
   Послышался странный шум, словно отдаленный  шелест  ветра  среди  сухой
травы. Розен обернулся и увидел смеющегося человека, остановившегося возле
них. Этот очень высокий, очень худой человек, с  очень  маленькой  головой
был  одет  в  бледно-коричневый  костюм,  и   цвет   лица   у   него   был
светло-коричневый; он слегка сутулился.  Он  походил  на  богомола,  а  на
широкой синей поверхности его губы проступали  усы  в  форме  перевернутой
вверх ногами буквы V.
   - Все тешитесь сновидениями, Мартенс? - спросил  этот  человек,  и  его
сухой смешок прозвучал словно шепот с присвистом. -  Ворота  из  рога  или
ворота из слоновой  кости?  [по  древнегреческому  поверью,  сны,  которым
суждено было сбыться, проходили через ворота, сделанные из  рога,  а  сны,
которым сбыться не суждено, - через ворота из слоновой кости]
   - Убирайтесь, к чертям, подальше от меня, Шэдвелл, - сказал Мартенс.
   Шэдвелл повернул свою крохотную головенку к Розену и  ухмыльнулся.  "Он
рассказывал вам, как трудился над  успокоительным  сиропом  старой  миссис
Уинслоу? Как жаль, что наркотики Хэррисона сгубили это  дело?  Говорил  он
вам,  как  трудился  на  старика  Саполио?  На  старика  Стэнли   Стимера?
("Шэдвелл, вали отсюда", - распорядился Мартенс, упершись локтями в стол и
собираясь снова заговорить с Бобом.) Или он бормотал часами, словно старый
проводник с Замбези, утверждая,  будто  знает,  где  расположено  Слоновье
Кладбище? Где  мода  зарождается,  понять  я  не  могу,  -  проговорил  он
нараспев, - в бутылке иль у Мартенса в мозгу?"
   Голова Мартенса, покрытая жидким слоем желтовато-белых волос, дернулась
в  сторону  вновь  прибывшего.  "Это,  мальчик  мой,   Т.Петтис   Шэдвелл,
презреннейший из всех людей на  свете.  Он  занимается  -  на  денежки  из
собственного кармана, потому что никто ему в кредит и шляпы не  продаст  -
занимается так называемым исследованием рынка. Только вот чего я никак  не
возьму в толк: кто, к чертям собачьим, станет его нанимать, раз уж.  Полли
Эдлер ударилась в  респектабельность?  Шэдвелл,  я  тебя  предупреждаю,  -
сказал он, - канай отсюда. Я тебя вот покуда наелся.  Больше  ты  от  меня
никакой  информации  не   получишь".   Далее   последовало   красноречивое
изображение, чего еще не получил бы от него Т.Петтис Шэдвелл, даже если бы
умирал от жажды, а потом он скрестил руки на груди и замолчал.
   Презреннейший из всех людей на свете хихикнул, запихал худую  костлявую
руку в карман, вытащил оттуда пачку белых кусочков картона, скрепленных  с
одной стороны, оторвал один из них по линии перфорации и вручил его  Бобу.
"Моя визитка, сэр. Предприятие мое невелико, это верно, но  оно  постоянно
растет. Не воспринимайте м-ра Мартенса чересчур всерьез.  И  не  покупайте
ему слишком много выпивки. Здоровье  у  него  уже  не  то,  что  прежде...
впрочем, хорошим оно никогда и не было". И, рассмеявшись  на  прощание,  -
словно зашелестела кукурузная шелуха, - он отправился прочь.
   Мартенс вздохнул, слизнув последние  росистые  капельки  с  подтаявшего
ледяного кубика. "Я живу под смертным страхом и боюсь, что однажды у  меня
найдется  достаточно  денег,  чтобы  купить  столько  бухла,  сколько  мне
хочется, и тогда я пойму, проснувшись, что проговорился  этому  василиску,
который вот только что ушел. Вы можете себе представить, чтобы  кто-нибудь
заказал себе визитные карточки в виде блокнота с  отрывными  листами?  Так
они не выпадают и не  мнутся  -  вот  его  доводы.  По  всем  природным  и
гражданским законам такие люди не имеют права на существование".
   В гудящей прохладе  бара  Боб  Розен  попытался  ухватиться  за  мысль,
застенчиво прятавшуюся в уголке  сознания.  Он  чувствовал,  что  во  всех
прочих отношениях сознание у него, как никогда, ясное. Но так или иначе он
упустил эту мысль и обнаружил, что рассказывает сам себе  смешную  историю
на французском языке, и (хотя  во  время  обучения  в  средней  школе  ему
никогда не удавалось получить отметку выше 80)  подивился  чистоте  своего
произношения и засмеялся, дойдя до сути анекдота.
   - Наплюй на черные неглиже, - говорила полная блондинка. - Если  хочешь
сохранить привязанность своего мужа, - сказала  я  ей,  -  послушай  лучше
меня...
   Ускользнувшая  было  мысль  приплелась  обратно  по  своим  собственным
соображениям и прыгнула прямо в руки Бобу. "Проговориться? - повторил он с
вопросительной интонацией. - Проговориться насчет _чего_? Я  имею  в  виду
Шэдвеллу".
   - Презреннейшему из всех людей на свете, -  машинально  добавил  старый
Мартенс. И тогда на старой его физиономии возникло престранное  выражение:
гордое, коварное, боязливое...
   - Вам хотелось бы найти истоки Нила? - спросил он. - Хотелось бы?
   - Пусть себе _едет_ в Мейн, - сказала я.  -  Пусть  себе  целыми  днями
раскрашивает скалы, - сказала я. - Только, ради Бога, держи его  к  чертям
подальше  от  острова  Файр  [маленький  островок  в  Нью-Йорке,  рядом  с
Лонг-Айлендом,  место  для  отдыха,  известное  тем,  что  там  собираются
гомосексуалисты], - сказала я. - Хэролд, ну разве я не права?  -  спросила
крупная блондинка.
   Боб понял, что Пит Мартенс что-то шепчет. Судя по выражению  его  лица,
что-то важное, и молодой человек попытался разобрать слова среди  гула,  а
при  этом  в  голове  его  возникла  пьяная  мысль:  надо   бы   все   это
застенографировать или вроде того... _хотите узнать, вправду  узнать,  где
это зарождается и как, и как часто?_ Но  нет,  разве  я  что-нибудь  знаю?
Много лет я была Кларой, гадкой мачехой, а теперь я - Клара, гадкая  теща.
_Встречаются ли такие в каждом  поколении?  Должно  быть...  известно  уже
много лет... известно уже  много  лет...  только  Кто?  и  Где?  -  искал,
исследовал,  как  Ливингстон  и  все  прочие,  проводившие   исследования,
искавшие, перенося лишения, истоки Нила_...
   Кто-то, скорей всего Клара, издала долгий, повергающий в дрожь крик,  а
потом в голове Боба Розена на некоторое время не осталось  ничего,  только
гудение, гудение, гудение, а старик Мартенс откинулся на спинку  стула,  и
его кроваво-красный глаз смотрел на него в сардоническом молчании, и  веко
медленно-медленно опускалось, закрывая его, но старый  Мартенс  так  и  не
сказал больше ни единого слова.
   Похмелье  оказалось  настоящим  кошмаром,  который  постепенно  оседал,
благодаря (а может, вопреки) всем средствам, до которых удалось додуматься
больному мозгу Боба: черному кофе, крепкому чаю, шоколаду с молоком; соусу
из сырого яйца, красного перца и вустерширского сыра. По крайней  мере,  с
благодарностью подумал он через некоторое время, рвота на  пустой  желудок
мне не грозит. По крайней мере, все необходимые средства есть в квартире и
выходить на улицу не нужно. Этот район вращался вокруг определенной точки,
и он жил как раз в ней,  в  квартале,  где  копченая  лососина  и  бейгели
[твердые глазированные булочки в форме пончика] постепенно отступали перед
натиском свиного сычуга и требухи, с одной  стороны,  и  Bodegas,  comidas
criollas [винными погребками, креольскими харчевнями  (исп.)],  с  другой;
дети носились шумными  стаями  среди  грузовиков  и  автобусов,  а  сверла
непрестанно терзали улицы.
   Прошла минута, прежде чем он понял,  что  шум,  доносящийся  теперь  до
него, вовсе не приглушенное  эхо  сверления,  а  стук  в  дверь.  Неверной
трясущейся походкой он добрался до нее и открыл. Он ничуть не удивился бы,
если бы на пороге оказался ворон, но там  стоял  высокий,  слегка  сутулый
человек с крошечной головкой и  скрещенными  на  груди,  как  у  богомола,
руками.
   Последовало несколько тщетных сухих щелчков,  а  затем  из  горла  Боба
вырвалось имя: "Шэдберн?"
   - Шэдвелл, - мягко поправили его. - Т.Петтис Шэдвелл... Боюсь, вы плохо
себя чувствуете, м-р Розен...
   Боб вцепился в дверной косяк, тихо застонал. Руки Шэдвелла  расцепились
и показался - не маленький человечек, которого он потихоньку обкусывал,  а
- бумажный пакет, который вскоре открыли.
   - ...поэтому я взял на себя смелость  и  принес  вам  немного  горячего
куриного бульона.
   Он  оказался  блаженно  теплым,  в  нем  присутствовали   и   вкус,   и
консистенция. Боб вылакал его, прохрипел слова благодарности.  "Не  стоит,
не стоит, - махнул рукой Шэдвелл. - Всегда рад оказать небольшую  услугу".
Воцарилось молчание, его нарушали лишь слабые глотательные звуки.  "Старик
Мартенс, как жаль. Конечно, он _был_ стар. И все же, какое потрясение  для
вас. Удар, как мне сказали. Я, э-э-э, надеюсь, у вас не было неприятностей
с полицией?"
   Казалось, от горячего бульона у Боба внутри возник мягкий  прилив  сил.
"Нет, они очень мило себя вели,  -  сказал  он.  -  Сержант  называл  меня
"сынок". Они меня и привезли сюда".
   -  А-а.  -  Шэдвелл  погрузился  в  задумчивость.  -  У  него  не  было
родственников. Я это точно знаю.
   - М-м-м.
   - Но... допустим, он  оставил  пару  долларов.  Маловероятно,  но...  И
допустим, он завещал пару долларов кому-нибудь  или,  может,  какой-нибудь
благотворительной организации. Неважно. Нас это не касается. Он  никак  не
стал бы вносить в завещание свои  бумаги...  наброски  старых  материалов,
написанных им, и все такое. Это вообще для людей интереса не представляет.
Возьмут и выбросят или сожгут. Но для _меня_ они представляют  интерес.  Я
хочу сказать, знаете ли, я ведь всю жизнь занимаюсь  рекламой.  Когда  был
мальчишкой, разносил рекламные листки. Это факт.
   Боб попытался представить себе Т.Петтиса Шэдвелла мальчишкой, не смог и
стал пить бульон. "Хороший бульон, - сказал он. - Спасибо. Очень любезно с
вашей стороны".
   Шэдвелл упорно твердил, что оно того не стоит.  Он  хихикнул.  "Старина
Пит таскал в своем старом портфеле обалденнейшие материалы, - сказал он. -
По сути дела, часть их имела отношение к одной затее, которую мы  когда-то
пытались вместе осуществить. Однако из этого ничего не вышло,  и  старикан
по этой причине стал склонен к некоторой запальчивости,  но  все  же...  я
полагаю, она показалась бы вам интересной. Можно я вам покажу?"
   Боб чувствовал себя  по-прежнему  гадко,  но  желание  умереть  прошло.
"Конечно",  -  сказал  он.  Шэдвелл   окинул   взглядом   комнату,   затем
выжидательно посмотрел на Боба. Спустя минуту он сказал: "Где он?" -  "Что
где?" - "Портфель. Старика Мартенса".
   Они  уставились  друг  на  друга.  Зазвонил  телефон.   Боб   застонал,
поморщился от боли, снял трубку. Звонила Норин, девушка с  притязаниями  в
области драматургии и литературы, с которой он тайком предавался  разврату
на  основе  принципа  то  да,  то  нет,  причем  периоды  "нет"  возвещало
присутствие в квартире Норин матери  Норин  (вязание,  нравственные  устои
средних слоев населения и все прочее), когда приходил весьма сладострастно
настроенный Боб.
   - У меня жуткое похмелье, - сказал он в ответ на ее первый  (сдержанный
и общепринятый) вопрос, - и в квартире развал.
   - Видишь, что происходит, стоит мне на минутку от тебя  отвернуться?  -
радостно закудахтала Норин. - К счастью, на сегодня у меня нет ни  работы,
ни общественных обязанностей, так что я сейчас приеду.
   Боб сказал: "С  ума  сойти!",  повесил  трубку  и  повернулся  лицом  к
Шэдвеллу, который грыз кончики своих цепких пальцев. "Спасибо за  бульон",
- сказал он, и в его голосе прозвучала некоторая завершенность.
   "А как же портфель?" - "У меня  его  нет".  -  "Он  стоял  около  стула
старика, когда я видел вас обоих в баре". - "Тогда он, наверное, в баре  и
остался. Или он в больнице. А может быть, у полицейских. Но..." - "Его там
нет. И у них тоже нет". - "Но и у меня его нет. Правда, м-р Шэдвелл, я вам
очень благодарен за бульон, но я не знаю, куда, к черту..."
   Шэдвелл потер свои крохотные заостренные усики, похожие  на  значок  Л,
обращенные острием к его крохотному остренькому  носику.  Он  встал.  "Как
жаль, право. Эти бумаги связаны с делом, в котором мы  участвовали  вместе
со стариной Питером... в действительности, я имею на них такое  же  право,
как... Хотя послушайте. Может быть, он вам о нем рассказывал.  Он  говорил
об этом всякий раз,  как  напивался,  а  когда  не  напивался,  тоже,  как
правило, говорил. О том,  что  ему  нравилось  называть  "Истоками  Нила"?
М-м-м?"  Эта  фраза  добралась  до  колокольни,  и  тогда  колокола   явно
зазвенели, во всяком случае, Шэдвелл  это  заметил.  Он  совершил  как  бы
прыжок вперед, и его пальцы легли на плечи Боба.
   - Вы же поняли, о чем я говорю. Послушайте! Вы - Писатель. Идеи старика
не по вашей части. Я - Рекламный агент. Они по моей части.  За  содержимое
его портфеля - как я уже объяснил,  оно  по  праву  принадлежит  мне  -  я
заплачу.  Тысячу  Долларов.  Собственно  говоря,  за  возможность   просто
_просмотреть_ бумаги - я заплачу _сотню_ долларов.
   Когда Боб подумал, что последний полученный им чек оказался выписан  на
17 долларов 72 цента (права Монегаск на детектив),  когда  он  услышал,  о
каких значительных суммах идет речь, глаза у него широко раскрылись, и  он
изо всех сил попытался вспомнить, что же,  к  черту,  _случилось_  с  этим
портфелем... но безрезультатно.
   В сухом пришепетывающем голосе Шэдвелла зазвучали  просительные  нотки.
"Я даже готов заплатить вам за возможность обсудить вашу беседу со  старым
и... с пожилым джентльменом. Вот..." И он полез в карман. Боб заколебался.
А потом вспомнил, что Норин уже едет через город, направляясь к его  жилым
кварталам, и, несомненно, как  всегда  везет  вместе  со  своими  упругими
прелестями памятные подарки из области экзотической  провизии,  к  которой
она пристрастилась, отвернувшись от телячьих котлет с горошком из детства,
которые сейчас едят в предместьях: например,  полуфабрикаты  для  шашлыка,
локуми [блюдо греческой кухни из баклажанов], вина  теплого  юга,  пахлава
[слоеный пирог с грецкими орехами], провалоне [сорт сыра] и  прочие  живые
свидетели славы, которой была овеяна Греция, и  величия,  к