ежный
Айша,  должен  был  показать,  как бы  он зарезал  столовым  ножиком Алексея
Спиридоновича.  Потом он  предложил нам застрелить бродячую кошку, но тут мы
все решительно запротестовали, и мистер Куль торжественно заявил, что "никто
из нас крови,  даже скотской, проливать не станет!".  Это  почему-то страшно
развеселило  Учителя,  он  кричал  "браво",  бил  в  ладоши и  велел Алексею
Спиридоновичу записать на карточке вин слова мистера Куля. Всем этим Учитель
окончательно смутил и встревожил меня.
     На  следующее утро, вдвоем с  Хуренито, шли мы  по тихой  уличке нашего
квартала.  Навстречу женщина  везла в  коляске  ребенка.  Младенец весело  и
бессмысленно улыбался, а поравнявшись с  нами, протянул свои руки к Учителю,
прельщенный блестящим  набалдашником его палки. Хуренито  отступил к стене и
безпомощно,  будто  он сам был  ребенком,  забормотал: "Этого я не  могу! ..
Взрослые... Но дети, почему дети?.. Может, не нужно?.. Бросить!.. Убежать!..
Пулю  в  лоб!.."  Никогда,  ни  до   этого,  ни  после  я  не  видал  нашего
непреклонного, сурового Учителя в  таком состоянии. Испугавшись, я закричал;
"Скажите,  скажите  мне, что  с  вами?  Что  бросить?.." Но  Хуренито, сразу
оправившись,  вытер лоб платком и уже вполне спокойно ответил: "Глупости. Не
обращай внимания. Я переутомился, и потом эта жара! .."
     А вечером, когда  мы сидели  под платанами, на веранде беспечного кафе,
пробежал мальчик,  дико завывая "Ля Пресс".  Мистер Куль подозвал его, желая
узнать результаты бегов. но  через  минуту,  ткнув мне в  лицо листок, остро
пахнущий  краской,  пробасил:  "Австрийского  эрцгерцога  убили!  Каково!  "
Учитель переспросил и  спокойно  просмотрел газету. Он долго сидел молча. Мы
уже забыли о по существу совершенно безразличной для нас  сенсации, а мистер
Куль восторгался  победой  кобылы "Ирида", когда Учитель равнодушно объявил:
"Итак, будет война". Это показалось нам столь смешным и  нелепым, что мы все
запротестовали,  лучше всех наши  общие  чувства выразил мосье  Дале  "Война
может быть где-нибудь у дикарей, например на Балканах или в Мексике, но не у
нас! Вы  забыли,  друг мой, что это Европа!  "  Мистер  Куль  доказывал, что
человечество все же слишком нравственно для войны  и что притом война  очень
невыгодное предприятие. Эрколе уверял, что раз его не могли заставить встать
с мостовой, то какой  же  черт его заставит  воевать.  Алексей  Спиридонович
говорил,  как всегда туманно, о "духе".  Мне просто слова Учителя показались
продолжением  его  утреннего  бреда,  и  я  спросил  --  хорошо  ли  он себя
чувствует. Только Шмидт и Айша не спорили. Шмидт пробурчал: "Что-то не очень
верится  мне.  опять вмешаются  дипломаты,  а впрочем,  посмотрим! " Айша же
объявил, что дома, то есть в Сенегале, ему говорили о войне и что это совсем
не плохая вещь.  Учитель не спорил, но,  пробыв еще немного с нами,  сказал,
что чувствует усталость, и один пошел домой.
     Мы же, забыв  про войну, просидели вместе за  полночь в беседах о вещах
весьма мирных: о  совместной  поездке на  Корсику, о  достоинствах различных
сыров и о последнем  увлечении Эрколе некоей венгеркой из цирка,  подымающей
двадцатипудовые  гири. Напомнил  нам о  словах Учителя  лишь Айша, которому,
видимо, понравилась придуманная Хуренито забава: смеясь, крича  и прыгая, он
вдруг  снова  начал  показывать,  как  он  может   хорошо  зарезать  Алексея
Спиридоновича или застенчивого, тихого Шмидта.


Глава тринадцатая бурное расставание.-- я всячески переживаю войну

     Скоро  мы поняли, что  Учитель не шутил.  Я  не  стану  описывать  дней
ожидания,  они слишком  памятны  всем.  То,  что участвовали  мы,  от одного
выпуска газеты  до другого, от надежды  до тупого отчаяния,  переживали в те
дни сотни  миллионов разноязычных людей. Наконец настало роковое 30  июля. "
мнения исчезли, все поняли, что случилось непоправимое и, больше ни о чем не
думая, кинулись в водоворот.
     Вечером,  не  сговорившись, но  движимые одним  и тем  же  чувством, мы
собрались у  Хуренито, чтобы расстаться  надолго,  может быть,  навсегда.  Я
испугался, увидев мосье Дэле; он был совершенно невменяем, кричал, что убьет
Шмидта,  если  тот посмеет показаться, пел  "Марсельезу"  и  требовал, чтобы
Хуренито  немедленно  отправился  сражаться  за  цивилизацию.  Шмидт  пришел
абсолютно спокойный,  даже пробормотал что-то о жаре (28 градусов в тени), и
мосье  Дэле  не  убил его. Зато началось нечто  невообразимое, и  мастерская
Хуренито преобразилась не то в австрийский рейхсрат, не то  в наш базар, где
у бабки стащили  пирожок с лотка. Все кричали,  ругались,  пели и  наперебой
обвиняли  друг  друга. Эрколе  вопил,  что война прекрасна и  что  он  будет
стрелять из самой большой пушки. В кого? Это он посмотрит, но стрелять будет
обязательно, "Эввива! "
     Под влиянием криков  Айша обезумел, схватил нож для разрезывания книг и
потребовал,  чтобы ему  тотчас  сказали,  кого  именно  он  должен резать --
мистера Куля или меня. Мосье Дэле  внушительно объяснил  ему, что он -- Айша
французский и поэтому должен резать Шмидта.  Увлеченный  такой перспективой,
Айша  решил  приступить к  делу  незамедлительно  и настолько серьезно,  что
Учителю пришлось его запереть в маленький чуланчик.
     Охватив  голову  руками,  Алексей Спиридонович  голосил.  "Ныне  пришло
светлое искупление! Русь! Мессия! На святой Софии крест! Братья славяне!" Он
кинулся  к Шмидту и,  хныча,  обнял немца "Враг мой!  Брат! Я люблю тебя,  и
оттого  что так люблю -- должен убить  тебя! Понимаешь? Не убью, но, убивая,
жертвенно умру! Мы  победим  Германию!  Христос  воскресе! " И  он облобызал
Шмидта,  но  тот,  вежливо  отстранившись, вытер  лицо  платком и  маленьким
гребешком оправил волосы.
     Мистер Куль, всем этим растроганный, дружески сказал: "Я  нейтрален! Но
я тоже начинаю  понимать,  что  война не так  безнравственна,  да и  не  так
невыгодна, как мы думали раньше".
     Я  сидел совершенно подавленный совершившимся.  Я вдруг понял,  что все
страшные  призраки,  преследовавшие  меня  в  течение  долгих  лет,  кажутся
будничной петитной хроникой по сравнению с  этой реальностью. А осознав это,
я  перестал  вообще  думать,  чувствовать,  жить отдельной жизнью и  надолго
потерял себя.
     Когда все, утомленные,  несколько  затихли,  Шмидт заговорил:  "Дорогие
друзья,  ни к  кому  из вас я не чувствую никакой ненависти, хотя вы --  мои
враги, Но  дело обстоит весьма просто. Нам  необходимо вас организовать". Он
подошел к висевшей на стене  карте Европы и  как бы отрезал пальцем четверть
Франции, восьмушку России, а по дороге прихватил еще коечто из мелких стран,
"пока  лишь  это  мы  непосредственно  присоединим,  а  на  остальное  будем
оказывать  систематическое воздействие. Это, конечно,  не слишком  галантная
операция,   но  ничего   не  поделаешь,  по  доброй  воле   вы   никогда  не
сорганизуетесь. Засим  до свидания! Надеюсь  встретиться с  вами в  одной из
новых  провинций  Германской  империи".  Сказав это, он пожал  руку Учителю,
поклонился всем и вышел.
     Снова начался  дикий гам. Мосье Дэле  освободил  Айшу и требовал, чтобы
тот,  защищая  цивилизацию,  нагнал  бы  Шмидта и зарезал  его,  но Айша,  в
уединении  успокоившись, предпочел на диване разбивать  мексиканским  идолом
грецкие орехи.
     На  этот  раз  порядок  навел Хуренито, ласково сказавший нам, что  все
происходящее ему вполне понятно и он рад быть в такие минуты с друзьями, но,
к сожалению,  через  час отходит его поезд, и  он должен  будет проститься с
нами, возможно надолго. "Случилось неизбежное и необходимое. Не думайте, что
это на неделю,  а  потом снова  "Рояль".  Нет, этот знойный день  --  грань.
Оглянитесь, пока не поздно, еще раз!.. Проститесь со всем, что знали: это не
банки, а  вскрытая артерия. Вам странны мои слова,  но разве вчера  вы могли
поверить в сегодня? Что  же  сказать вам о завтрашнем дне? Кричат  знакомые,
заветные, уютные  слова: "родина", "честь",  "победа",  "во имя" .,  Что  им
имя?..  Работают на  безликого,  нерожденного, но  в утробе -- жесточайшего.
Работайте  и  вы!  Ступайте,  куда  поведет  вас  необходимость!  Грозитесь,
стреляйте,  пейте вино, плачьте, делайте все, что должны делать! Я ухожу, но
мы еще встретимся. Когда? Не знаю. Прощайте, друзья!"
     Взяв  небольшой  дорожный  чемоданчик,  наполненный,  главным  образом,
бумагами, Учитель вышел, попросил на вокзал его  не сопровождать. За ним все
разошлись.  Я остался вдвое" с Айшой в комнатах, еще  как бы таивших дыхание
Учителя.  Всю  ночь я смотрел на его страшные карты, на каменныл  божков, на
забытую им короткую прожженную трубку, с  оттиском крепких зубов.  Айша  же,
свернувшись  у  моих ног клубочком, все грыз и грыз орехи, время  от времени
испуска,. протяжный вздох: "Ай!  Господин ушел на войну! Ай, Айша! .." А под
окном до утра  не смолкали песни,  крики  газетчиков, барабанный  бой, топот
проходивших  к  вокзалам  солдат  и чей-то  пронзительный плач:  "Жан!  Жан!
Жан!.."
     Настало утро. Увы, дневной свет не помог понять, осмыслить, начать хоть
как-нибудь,  но  все-таки  жить.  Открылось долгое  существование,  подобное
неделям тифозного на койке лазарета. Кругом я видел те же горячечные глаза и
слушал  тот  же бред, под конец  ставший  повседневной речью.  Когда теперь,
оглядываясь на свое прошлое, я дохожу до этих  месяцев, предо мной яма, и я,
не  вспоминая  поступков, мыслой.  слов,  стою  и дивлюсь, как  мог я из нее
выкарабкаться.
     Все  мои   друзья   разъехались.   Мистер  Куль,  увлеченный  какими-то
грандиозными заказами,  отбыл в Нью-йорк, обещав. впрочем,  скоро вернуться.
Мосье Дэле призвали и  послали куда-то на юг сторожить железнодорожный мост.
Он  написал  мне,  что  его перевели  в Авиньон,  он  --  начальник военного
кладбища,  кроме того,  горя энтузиазмом и не  имея возможности,  по  своему
возрасту,  сражаться,  он занялся журналистикой и помещает  статьи  в  "Заре
Авиньона",  а  также  устраивает различные патриотические  собрания. Эрколе,
оставшись без средств,  пробовал лечь на  парижскую мостовую, но был  быстро
отправлен на  родину. Айшу мобилизовали и, поучив немного в южном  городишке
обращению с оружием, иным, нежели столовый нож, отправили на фронт.
     Пришел  черед Алексея  Спиридоновича  и мой. В  Россию вернуться  мы не
могли и в зимнее утро отправились вместе во "Дворец инвалидов", записываться
добровольцами  во  французскую  армию,  Тишин  шел,   в  восторге  твердя  о
мученическом подвиге,  о мече не то Христа, не то Мережковского, о Царьграде
и еще о чем-то,  По дороге  он  забегал в бары, выпивал по рюмочке и пытался
целовать кабатчиков. "Союзники! Братья!" Я шел молча, скорее понуро,  ничего
не чувствуя,  кроме нестерпимой жары и самоуничтожения,  шел, потому что это
было  самым легким  выходом,  Подставить свой живот под чей-нибудь штык  или
проткнуть штыком чужой живот казалось мне значительно  более простым, нежели
утром, проснувшись, купить "Матэн", читать о распоротых животах  и пить  при
этом кофе с бриошами.
     На площади толпились  тысячи людей с флагами различных  стран. Они  все
вместе  пели свои  гимны,  и  от  солнца, от  пестрых  лоскутьев,  от  дикой
разноголосицы кружилась голова, Мы отыскали русских -- они уже воевали между
собой, размахивая всякими флагами -- трехцветными, красными просто, красными
с   надписями,   объясняющими  красноту,   французскими  и,  наконец,  вовсе
непонятными. Они тоже, по примеру других, пытались петь, но только  начинали
какую-нибудь песню, как она тонула в гуле протестов, Потом перестали спорить
и   начали   одновременно  исполнять!   "Боже  царя   храни",  "Марсельезу",
"Интернационал",  "Из  страны,  страны  далекой"  и  даже  "Не жури  меня",.
Впечатление было  сильное, напоминавшее несколько  негритянскую музыку и как
нельзя лучше гармонирующее с пестрой разноплеменной толпой.
     Впрочем, вскоре  эта  неразбериха  сменилась картиной бани. Придерживая
кальсоны, я  направился  к столу, где меряли, щупали и выстукивали различные
героические  тела, Приставив трубку к моим  ребрам, врач быстро гаркнул: "Не
годится! Следующий!  "  --  и я  остался со  своим героизмом, вольный читать
"Матэн"  и  кушать  сдобные булочки.  Трогательно  простился  я  с  Алексеем
Спиридоновичем, который на следующее утро был отправлен со "Святой Софией" и
с  компанией подозрительных испанцев  для  обучения в Турень, На вокзале  он
неожиданно объявил мне, что Хуренито -- изменник, ибо "он душой нейтрален, а
нейтральные  -- это скрытые германофилы", и попросил меня вернуть ему старый
устав "Общества изыскания йя Человека",  а также меню "Рояля", на котором он
записал памятный афоризм мистера Куля.
     Но, увы! Хулио Хуренито бесследно исчез.  Уезжая, он не оставил адреса,
и   никто   от  него  не  получал  писем.  Его   мастерская  стояла  пустая,
неприбранная, со смятыми газетами и раскрытым сундуком. Первое время я часто
заходил туда,  чтобы предаться  сладостным воспоминаниям о стольких вечерах,
проведенных  в этом  унылом сарае.  Но  вскоре  мне пришлось  прекратить эти
посещения.  В  то  время  в  Париже  свирепствовала  эпидемия   шпиономании.
Германских агентов находили в кафе, в  канцеляриях, в детских  садах, даже у
себя   дома,   в   гардеробе   жены.   Неожиданно   оказывались  предателями
профессора-гинекологи, кормилицы, кладбищенские сторожа, двоюродные братья и
многие другие. Когда наконец у старика, учителя географии, нашли исчерченную
карандашом карту двух полушарий, а у старьевщика на Маршэ-де-Пюс подержанный
компас  немецкого  происхождения, подозрительность достигла высшего предела.
Консьержка,  недолюбливая  Хуренито, то  есть, главным  образом,  не его,  а
Эрколе,  относившегося с  недостаточным. уважением к  чистоте  ее  лестницы,
донесла, что  Учитель вел образ жизни подозрительный, у него бывали странные
люди и  говорили часто меж собой на иностранном языке,  вероятно по-немецки.
Явилась полиция, и мне пришлось расстаться с милой опустевшей храминой.
     Осенью  и зимой  я страстно ждал Учителя,  озирался, блуждая по  улице,
прислушивался к шагам на лестнице, караулил приход  почтальона. Где он? Быть
может,  на  фронте,  командует какой-нибудь дивизией? Арестован? Утонул  при
переезде  к цебе  на родину? Расстрелян? Убит в бою? Но зачем он оставил нас
гореть на  этом вечном  огне?  Зачем я  живу? Я  роптал,  требовал, ждал, но
ответа не было...
     Передо мной  встают  теперь  бурные  ночи, когда все ветра  трепали мою
слабую  ладью.  Стреляли,  кричали,  что  немцы  возьмут  Париж.  Убегали  с
бархатными  портьерами,  с  канарейками,  с  ночными горшками.  По ночам мне
казалось, что в  мою комнату  входит Шмидт  и начинает меня  организовывать:
"Герр Эренбург Эльяс! Встаньте! Подберите живот! Направо! Налево! Фрау Хазе,
ложитесь!"  И я  вскакивал, бежал вниз  к консьержке, чтобы убедиться в том,
что Шмидта нет.
     Потом я  стал  реально, физически  ощущать убийство. Кругом  занимались
исключительно этим, раньше запретным, делом. Я читал: "три,  пятьсот, десять
тысяч убитых", "мы  перекололи", "разорван", "заколот", "удушен", "засыпан",
"потоплен",   "убит,  убит,  убит!"  Визжали  мальчики  на  бульварах:  "Все
переколоты"; официант  "Ротонды" отвечал. "Семьдесят пять. Меткая стрельба";
басила лавочница: "Окружили, разбили,  перебили"  !  Напротив меня жил тихий
старичок, целый день он читал газеты,  а поздно вечером  звал меня в гости и
начинал колоть  старой  поломанной кочергой специально  для этого повешенную
открытку с  каким-то  усатым  немцем.  Другой сосед,  мосье  Инн, настройщик
роялей, требовал, чтобы я показал ему, как работают пиками казаки. Я не мог,
я не знал,  не хотел, но он говорил, говорил: "Режут, колют, протыкают",-- и
раз, ночью, в белье, я вбежал к нему с маленькой тросточкой, крича "урра!" и
начал сверлить ею его мягкий, растекавшийся живот.
     Потом я  начал  сомневаться  -- не немец ли  я?  Сначала  я,  со  всеми
другими,  принялся  искать вокруг  меня  все немецкое..  Разгромили молочные
"Магги", а  я  там несколько  раз  покупал  творог. Я выкинул  мою  бритву с
подозрительной надписью. Я оборвал все  пуговицы  брюк,  явно  вражеские.  Я
готов был даже порвать брюки, но мосье Инн отговорил меня. Еще  кто-то  смел
играть  в соседнем  доме Баха.  Что  это?  Я  бежал, узнавал, мне показывали
статью в газете  -- Бах не немец,  Бах почти  француз. В отчаянии я не хотел
верить. Произошло  самое ужасное --  я усомнился  в себе. Это началось после
того,   как  барышня  в   почтовом  отделении,  где  я  получал  письма   до
востребования,  дружески  мне  посоветовала.   "У  вас  нехорошая   фамилия,
перемените окончание". Я  был бы рад,  но я не  знал,  как  это делается,  и
почему-то послал прошение в Москву мировому судье Хамовнического участка. Но
что фамилия -- было  нечто посерьезнее. Случайно  я  напал на провинциальную
газету "Пти  нисуа", и там, в передовой статье,  определенно говорилось, что
немцев  можно  узнать  по  особому, исключительно  им  присущему  запаху, по
какому, точно не объяснялось: ясно, всякий почувствует. Прочитав это, я стал
нюхать себя, но свой собственный запах трудно различить, я слышал лишь запах
табака да скверного одеколона, так как в то утро побрился. Но я не  слышу --
другие услышат... Я не мог терпеть: вернувшись поздно, я разбудил консьержку
и очень вежливо попросил: "Понюхайте меня". Мне пришлось переменить комнату,
а то,  чем я пахну, продолжало для меня оставаться  тайной. В  неизвестности
дожил я  до  весны.  Денег  у  меня не было, я  стойко  голодал, продал все,
оставшись  в  одних подозрительных  брюках и в  высокой широкополой шляпе. Я
должен был ходить на ночную  работу, на вокзал Иври -- подвозить вагонетки с
ящиками. На  ящиках была надпись "осторожно!", и товарищи говорили, что  это
фарфор,  но я был  убежден, что в ящиках снаряды,  и,  приходя утром  домой,
сладко  потягиваясь,  кричал: "Недолет!  перелет!  бум! трах! шестьдесят три
разорвано". Работа  была  трудная, тем более что мой  вид,  особенно  шляпа,
смешил рабочих, и  они  по  душевной доброте  поили меня в складчину дешевым
ромом.  Я,  выбиваясь  из сил,  уже не руками, а животом толкал  тележку. От
спирта   рельсы  прыгали,  ящики  вываливались  и  огромные  чугунные   гады
разрывались. Я падал.
     В предместье Парижа, куда я перебрался, привезли раненых, с обмотанными
марлей  лицами,  слепых,  прыгающих на костылях. Еще кто-то прилетал и кидал
бомбы,  не те, что  возил, другие,  немецкие. Я видел девочку  в голубеньком
платьице  с  оторванными выше колен ногами. А хриплые мальчики  все кричали:
"Убиты!  погибли!  взорваны!"  Я  задыхался  от  запахов  крови,  йодоформа,
типографской  краски.  Я  больше ничего  не  ждал,  Я  забыл,  что  встретил
человека, которого звал Учителем.


Глава четырнадцатая миссия лабардана.-- 155-миллиметровые орудия

     В майское утро, когда, вернувшись с работы, я беспокойно спал в грязной
каморке пригородной гостиницы, меня  разбудила  встревоженная  хозяйка: "Вас
спрашивает господин,-- он приехал в автомобиле!"  Я не успел опомниться, как
в комнату вошел чрезвычайно элегантный человек, с лицом невыносимо знакомым:
     -- Не узнал? Это  я,  Хулио!  Я вчера приехал в Париж  и едва  разыскал
тебя.
     Да, да,  это  был Учитель!  Он  поправился, сильно  загорел и  отпустил
небольшие  усики.  Я молча глядел  на  него, глядел  жадно и восторженно,  с
каждой минутой я исцелялся от безумия., Мне даже показалось,  что ничего  не
произошло и Хуренито зашел, чтобы пойти со мной во флорентийскую церковь или
в таверну Амстердама.
     -- Учитель, ведь правда, вас не было? Где же вы пропадали так долго? На
фронте?
     --  Нет, я главным образом  удил  рыбу, а также  ел  виноград и фиги на
Балеарских островах. Тридцатого июля я уехал прямо из Парижа на Майорку. Мне
нечего  было  делать в