уважения  к месту  не плеваться", Часто,  кроме  старых  бабок,
шамкающих сплетни, и детей, играющих в прятки, мы  находили в церквах кошек,
собак, даже кур. Мы видали немало любопытных церемоний. В Сетиньяно хоронили
Христа  ряженые  всадники,  люди в масках с  крохотными дырочками  для глаз,
вдовы  в трауре, девушки в подвенечных  платьях. Действие происходило  ночью
при  свете  вздыбленных  факелов, под  барабанный грохот и вой  монахов.  Во
Флоренции к собору подводили белого быка, на котором восседал некий субъект,
в панцире, лицом к хвосту.  Заканчивалось все  это  ракетой в  форме  птицы,
влетавшей в церковь  и  зажигавшей огни. В Риме,  в подземной церкви, монах,
исступленно крича, водил за  собой прихожан от алтаря к алтарю,  стегал свое
тело веревками и потом ложился в гроб. Наконец, в  Неаполе, при  свете сотен
костров,  при треске  шутих  и пистонов  закипала  кровь  на статуе  святого
Януария. Сначала  кровь от  чего-то кипеть  не  хотела, и  толпа  награждала
святого  особыми  итальянскими  выражениями,  состоящими  из сочетания  слов
возвышенных  и бранных.  Потом кровь закипала, все хлопали в ладоши, кричали
святому "браво", и дело кончалось танцами.
     Наблюдая все  это,  Учитель  говорил:  "Бедный  ватиканский  узник, как
подобает  его чину, он дремлет  с  повернутой назад головой. Ему снится враг
Вольтер, и он  даже не подозревает о существовании киноактера Макса Линдера.
В  течение  многих  веков  религия  честно  исполняла свою  роль разрядителя
человеческих эмоций. Для этого она вырастила  искусство и теперь  умирает от
конкуренции  собственного  детеныша.  Вместо  размышлений  отцов  церкви  --
популярная  лекция  народного  университета,  вместо декалога --  неуязвимая
мораль спевшихся , лавочников.  Что же заменит великолепные страсти, шепот и
беск,фиолетовые рясы  и рык органов? Гримасы  Чаплина, мертвые петли летчика
Пегу и миллионы огней грядущих карнавалов.
     В ту же эпоху Учитель представил папе Пию Х  докладную записку, которая
нигде не  была  напечатана, но вызвала возмущение почти всей римской прессы.
Газета  "Обсерваторе романо"  даже давала понять, что это -- интриги  некоей
великой  державы.  Копии  записки  у  меня   не  сохранилось,  но  я  считаю
необходимым  передать  ее  содержание.  Хулио Хуренито  не мог выосить тупые
анахронизмы, даже  когда они его непосредственно не затрагивали.  Его  равно
возмущали  ничтожность  распротранения  электричества  в Париже,  часовой  в
парике  перед дворцом  английского  короля  и  я,  целующий  руку  дамы.  Он
предлагал папе некоторые меры для успешного привлечения клиентов. Совершенно
недостаточно  двум  профессорам  духовной  академии  написать   вкупе  шесть
страничек  о  прагматизме  или  решиться  осветить  церковь   электрическими
лампочками.  Надо выяснить, где и  при  каких условиях легче  всего  поймать
душу, так  же тщательно, как изучает коммерсант способ  рекламы. У  человека
былых  времен  чувство,  именуемое  "религиозным",  исходило  от  созерцания
природы. Выражалось оно в стремлении к примитивной  гармонии,  миру, лепоте.
Поэтому церкви, часовни, распятия строились в местах уединенных, тихих, были
очагами покоя.  Теперь  покой -- полчаса после обеда  -- пищеварение, лень и
одна-две  игривых  мысли.  Природа  -несколько  раз  в  год,  с  субботы  до
понедельника -- спешное восклицание "о, как это прекрасно!", прогулка,  обед
и открытки с видами. Но "религиозное чувство" или, точнее, чувство восторга,
которое религия  может использовать, подымается у  современного человека при
ощущении быстроты движения: поезд, автомобиль, самолет, скачки, музыка, цирк
и прочее. Поэтому  надо  соорудить  передвижные часовенки  в экспрессах  и в
автомобилях,  а все  службы реорганизовать из медлительных  и  благолепных в
исступленные,  перенеся  их  на  арены  с ошеломляющими прыжками,  скачками,
гиканьем бичей и стартованием самолетов. Таковы были основные мысли записки.
Ответа на нее не последовало.
     Приводя суждения Учителя о  религии, я не могу не упомянуть о том,  как
он возвратил апостольской церкви заблудшую овцу, а именно мэра Гириека мосье
Тика. Этот  мэр был ненавидим всеми кюре окрестности,  и  в корреспонденциях
парижской газеты "Ля  круа" выяснялось,  каким  именно  наказаниям  он будет
подвергнут в аду. Тик в одной из церквей устроил  зал  для  танцев, обучения
фехтованию  и  других   "разумных  развлечений",  а  проходя   мимо  другой,
выполнявшей  прежние функции, останавливался и три раза плевал. Он вычеркнул
из всех школьных хрестоматий  слово "бог",  заменив его "идолом", и приказал
писать письма не в город Сен-Назер,  но просто в Назер. Я не стану приводить
длинной беседы  и  первоначальных плоских  доводов  мосье Тика:  как кит мог
проглотить Иону, как может быть бебе без содействия мужчины и тому подобных.
Отстранив  эти теологические проблемы, Хуренито  перешел к существу вопроса.
Фундамент нашего социального быта построен на небе. Не ведая того, мосье Тик
вырывает камни  из-под собственного  дома, он -- анархист.  Этого мэр не мог
вынести,  в  волнении  прошелся по  залу,  поглядел, нет  ли  кого-нибудь  в
соседней комнате,  и обмотал живот трехцветной лентой. Почему египетский раб
строил  пирамиду?  Не  потому ли, что ее  возглавлял,-- да простит мосье Тик
выражение...  бог?  (Мэр  пожаловался  на  головную боль.)  Земная  иерархия
держится на сознании небесной. Если нет бога, то почему у мосье Тика хороший
дом?  Почему  его  не  может  отобрать  поденщик  Лото?  Ах,  мосье  Тик так
неосторожен! (Мэр начал просить прощения -- занят, заседание и что-то еще.)
     Неделю  спустя в "Ля круа" было напечатано следующее: "Еще  один  Савл.
Известный своими гонениями на церковь мэр Гириека мосье Тик явился на днях к
настоятелю церкви СанАнтуан и рассказал,  что у ручья Фью ему явилась Святая
Дева  и  промолвила:  "Покайся,  пока  не  поздно!"  В  начале  июня  первый
специальный поезд богомольцев направляется в Гириек к ручью Фью. Запись -- в
редакции".
     Мы были с Учителем в  катакомбах близ Рима на Аппиевой дороге. Поглядев
на черные скользкие проходы, надышавшись смрадом,  вдоволь  налюбовавшись на
старика  монаха, продававшего за  сходную  цену  двум баварским  крестьянкам
тепленькое  ребро какого-то мученика, мы вышли наверх. Было просторно, свежо
и безлюдно. Я осмелился спросить Учителя,  что думает он о  судьбах религии?
Хуренито сказал: "Наконец-то истлеют все кости и все боги. Разрушатся соборы
и забудутся молитвы.  Не жалей об этом. Видишь,  там, на  солнце,  откидывая
ноги,  прыгает  по  степи  маленький   жеребенок.   Разве   не  передает  он
беспредельного  восторга  бытия? А  здесь, у лачуги, задрав  морду  к небу и
опустив хвост, воет собака -- не вся ли скорбь земли в ней? Им будут подобны
грядущие  люди, и  не  станут  они  замыкать свои  чувства  в  тысячепудовые
облачения.
     Чаще гляди на детей. Я люблю в них не только воспоминание о легких днях
человечества, нет, в них я вижу прообраз  грядущего мира.  Я люблю младенца,
который  еще ни  о чем не ведает, который царственным жестом тянется сорвать
-что?  -- брошку на груди матери? яблоко  в  саду? звезду с неба? Потом  его
научат, как  надевать  лифчик,  как целовать руку отца,  как  шалить  и  как
молиться,  Пока  он  дик,  пуст  и  прекрасен.  если  ты  хочешь   научиться
по-настоящему ненавидеть людей, люби, крепко люби  детей! Оскорбляй святыни,
преступай заповедй,  смейся,  громче смейся,  когда нельзя смеяться, смехом,
мукой,  огнем  расчищай место для него, грядущего, чтобы было для пустого --
пустое",

Глава Пятая алексей спиридонович ищет человека

     На следующий день после нашей встречи с Айшой мы все вместе отправились
на  неделю-другую в Голландию, где у  Хулио Хуренито  был ряд дел: заседание
пайщиков  "Общества канализации острова Явы",  доклад в гаагском  "Трибунале
мира", закупка  большой  партии картин  мастеров  семнадцатого века,  кофе и
ножей людоедов,  с прелестной резьбой по рисункам немецкого  зкспрессиониста
Отто. По пути мы  остановились  в Антверпене  и вечером направились  в порт.
Длинный ряд кабачков соблазнял нас медными бананами, качающимися попугаями и
неграми с воткнутыми  в жестяные губы трубками  из  тыквы. Мы  вошли в  один
кабачок,  как  будто  наиболее  спокойный (мистер  Куль высказывал всяческие
опасения касательно библии  и долларов). На столах и под столами сидели люди
различных  цветов:  белесые  скандинавы,  подрумяненные  фламандцы,   хорошо
прожаренные солнцем итальянцы, пережаренные арабы  и уже окончательно черные
сомалийцы.  Люди под столом неистово кричали,  и мистер Куль, схватившись за
доллары, мысленно цитировал библию, убежденный, что сейчас начнется свалка с
ножами, а возможно, и с револьверами. Но Учитель успокоил его, объяснив, что
это кастильцы  вполне  дружески говорят  о  достоинстве икр  дочери  хозяина
кабачка. Мрачный англичанин сидел один, на птичьей клетке, каждые пять минут
выплевывая  "виски!",  потом  оживился,  показал сам  себе какой-то  детский
фокус, состоящий  в таинственном появлении монеты в  шляпе, и,  показав его,
сам  же  долго,  простосердечно смеялся.  Французы  пили мало, много шумели,
хвастались -- один  тем, что  он в Марокко  заколол в течение дня двенадцать
разбойников, другой тем, что у себя в Ниме он в течение  одной ночи доставил
ряд различных удовольствий такому же количеству девушек. Оба они, когда мимо
куля с перцем проходила служанка, уродливая баба  лет пятидесяти, хватали ее
за руку, выше локтя, с возгласами "э-э! красотка!", что, очевидно,  являлось
необходимым ритуалом,
     Вдруг  в  дальнем  углу кто-то застонал по-русски. "Друг мой, брат мой,
скажи   мне,  человек   я  или   нет?"  Я  оглянулся   и  увидел  достаточно
показательного  русского интеллигента,  с  жидкой, как  будто в год неурожая
взошедшей,  бородкой, в  пенсне с одним выбитым  стеклом, в широкой фетровой
шляпе,  на   которой,  безусловно,  сидели  и  лежали  различные  посетители
различных кабачков.
     Он настойчиво тряс  одного из негров, который никак не мог  ответить на
столь глубокомысленный вопрос, тем  более  предлагаемый на языке непонятном,
но от волнения и  усилия понять высунул кончик языка и  качал во все стороны
головой. Зрелище это было столь живописно и трогательно, что мы перекочевали
за    столик    русского,    который    необузданно   обрадовался,    увидав
соотечественника, и  предложил  мне  тотчас решить  проблему,  не выясненную
бедным  сомалийцем.  Засим он  очень  внушительно объявил,  разбив  при этом
кувшин и четыре стакана,  что "все фикция!", Это понравилось  Учителю, и  он
показал  русскому  философу небольшие, но любопытные  опыты, или,  выражаясь
языком более  патетическим, "чудеса", подтверждающие отсутствие пространства
и времени.  Русский был настолько этим потрясен,  что  пощупал свои карманы,
нос  негра,  а  потом долго и глубокомысленно сидел,  приложив  свою  руку с
браслетом к уху  и, очевидно, проверяя, идут ли  его часы. Убедившись, что у
негра есть  нос,  что часы не испорчены  и что вместе  с тем ни времени,  ни
пространства не существует, не зная, как это все согласовать, русский икнул,
спросил еще литр водки и гордо объявил: "Все фикция, но существует человек!"
На ласковую усмешку Учителя он обиделся, хотел уйти, не ушел, но счел нужным
представиться: "Свободный  человек,  то  есть Алексей  Спиридонович  Тишин",
непосредственно за  этим он высказал острое желание рассказать Хуренито свою
жизнь и спросил, не можем ли мы пойти на вокзал и сесть в пустой вагон. Даже
я не понял его  хода мысли. Тишин  объяснил, что он привык рассказывать свою
жизнь незнакомым людям в вагонах,  и так как  ему уже за тридцать, то менять
привычки тяжело, а жизнь  рассказать необходимо, иначе он  побьет негра, или
утопится,  или  начнет здесь  же строить баррикады. Все три возможности  нам
мало  улыбались,  но  и идти на  вокзал  не хотелось.  С присущим ему тактом
Учитель убедил Алексея Спиридоновича, что кабачок в порту то  же самое,  что
вагон, и поэтому, рассказав здесь свою жизнь, он не отступит  ни от традиций
великой русской литературы, ни от своих тридцатилетних привычек.
     Родился  Алексей Спиридонович  в  городе  Ельце  и  там же  провел свое
детство. Мать  его вскоре  после  рождения Алеши убежала с французом Жоржем,
парикмахером местного предводителя дворянства. В Москве Жорж, получив от нее
"сувениры без  цены", то  есть ларец  с  фамильными бриллиантами, счел  свою
миссию  в стране  дикарей законченпой  и уехал в  родную Тулузу. Мать  Алеши
попробовала  существовать, писала какие-то письма, ходила к родственникам и,
проваландавшись  два года,  умерла.  Мальчик  рос  с  отцом --  генералом  в
отставке  и  большим  самодуром.  Наблюдали за  ним  различные  гувернантки,
довольно  быстро сменявшие одна другую,  которые свои досуги посвящали уходу
за  генералом.  После  ночей в  кабинете отца  они били Алешу, щипали его  с
вывертом  и при этом  смеялись:  "Ну-на, попробуй,  пойди пожалуйся  отцу! "
Зато,  когда  судьба  заставляла  их  проводить  долгие  недели  в  детской,
предчувствуя немилость, они дарили Алеше  трубочки со сливками, пришептывая:
"Ты хороший мальчик,  пойди скажи папе, что я тебя очень люблю и  его  тоже.
Только смотри не говори, что это я тебе сказала". Генерал  пил запоем. Порой
он хватал хлыстик, висевший над турецким диваном, хлестал им  по спине Алешу
и приговаривал:  "Шлюхино отродье,  вот  тебе!  И черт  тебя  знает, чей ты!
Цирюльник поганый! Иди мыль морду! " А  потом  ночью будил мальчика, и тот в
ужасе  видел  старика на  четвереньках  перед  кроваткой с  сеткой,  который
завывал: "Ангел мои  чистый! Солнышко мое!  Недостоин я тебя, гад, блудодей!
Раздави меня!  Плюнь, ну, плюнь в отца! "  Он не успокаивался, пока Алеша не
делал вида, что плюет в него. Иногда после этого генерал смиренно уползал на
четвереньках, как пес  к  себе в конуру, но порой вдруг вскакивал, рычал: "В
отца плюешь, пащенок?" -- хватал Хлыст, и все начиналось сызнова.
     Особенно запомнилась Алексею  Спиридоновичу  одна ночь. Генерал  как-то
привез  к  ним  на  двор  молоденького медвежонка,  который  стал закадычным
приятелем  Алеши,  участником;  всех игр. Звали  медвежонка  Бумбой,  был он
растяпым, падким на сласти и очень ласковым.
     Ночью генерал будит Алешу, закутывает бережно в одеяло и несет в садик.
Там, привязанный к беседке, на задних лапах стоит Бумба. Генерал размахивает
наганом,  хохочет: "Убиение  святого  Севастиана,  картина,  достойная кисти
Айвазовского, хи, хи, хи! Мишка, тащи  сюда бутылочку зубровки -- за переход
души раба божьего Бумбы!" Медвежонок, думая, что с  ним играют, облизывается
и  урчит.  Генерал стреляет, спьяна  мимо,  только  прострелил  лапу.  Бумба
отчаянно визжит, как щенок,  которому  наступили на хвост.  Наконец кончено.
Алешу несут наверх в забытьи. Жар, горячка. Ничего -- отлежался.
     Еще рассказывал  Алексей Спиридонович  о  своих  детских  играх. Больше
всего  он  любил ловить на окошке мух и отрывать им лапы, крылышки. Но потом
ему было их жалко и скучно,  Тогда он устраивал "мушиный лазарет" -- в одной
спичечной  коробке помещались  мухи  без крылышек, в  другой  однокрылые,  в
третьей безногие  и так далее. Иногда  он молился  перед  иконой богородицы,
чтоб она устроила в раю его,  Бумбу и маму (о которой  он слыхал от старушки
ключницы),  но потом, раздраженный тем, что у него, только у него нет  мамы,
что  Бумбу пристрелил отец, вынимал  из шляпы  очередной гувернантки большую
булавку и начинал колоть глаза богородице "Вот тебе, вот тебе!"
     Когда Алеша был в шестом классе гимназии, генерал,
     перепив зубровки и схватив  простуду  во время поездки  на  богомолье к
Тихону Задонскому, куда он возил с  собой девку Любку и  фрейлейн  Шарлотту,
умер; он  оставил сыну  некоторую сумму и жуликоватых опекунов. Вскоре после
этого  Алеша впервые  познал тяготы плоти. До сего, прочитав тайком в "Ниве"
"Воскресение",  он  тщетно  старался  претворить горничную  Лену  в  Катюшу,
неожиданно, как бы невзначай, прошмыгивая пальцами по ее телу и заставляя ее
нещадно  бить посуду. После волнений, колебаний и страхов Алеша отправился с
"камчадалом", усатым Пукловым, в заведение  Ангелины  Карповны и  там за три
рубля  получил  от  дородной,  но  расторопной  Стеши некоторое элементарное
воспитание. Когда Алеша вышел из каморки в салон Ангелины Карповны,  Пуклов,
глотая мутное пиво,  спросил восторженно:  "Ну,  что скажешь, брат? Здорово?
Это мое открытие, в некотором роде Колумб!.." Но  Алеша, закрыв лицо руками,
бубнил: "Что  я сделал?"  И, получив "размазню", выбежал на  улицу.  Дома он
брезгливо мылся, вспоминал  мать и хныкал. А на следующий день, решив начать
новую жизнь, пошел в библиотеку, записался по второму  разряду и взял  книги
Мережковского и Бердяева.
     Все это, конечно, не помешало ему вскоре  отправиться снова, правда, не
к  Стеше,  но к Маруне,  черной  и потной молдаванке,  похожей на истекавшую
соком  маслину. Читать книжки  о  грехе  и  об  антихристе  он,  однако,  не
перестал. Завел альбом и, разделив его на отделы: "любовь", "бог", "природа"
и другие,-- выписывал туда  наиболее потрясавшие  его  мысли. Так, в  отделе
"человек" значилось: "Человек создан  для счастья,  как птица для полета" --
В. Короленко, "Человек -- это звучит гордо" -- М. Горький и так далее.
     Засим  он влюбился  в  голубоглазую  Нюру,  дочь  почтового  чиновника,
отличительными чертами которой были четыре локона в виде  колбасок, медальон
с изображением котенка и страстная любовь к шоколаду с фисташковой начинкой.
Влюбившись,  он  ходил,  вздыхал  и  наконец  долгими  разговорами  о  своем
одиночестве, подсаживаниями поближе на узкой кушетке  добился основательного
поцелуя.  Тогда его охватили сомнения. Как  ни была  возвышенна  и заманчива
любовь в произведениях всех лучших писателей, как ни были сладки пухлые губы
Нюры, многое заставляло его призадуматься. Нюра не Стеша и не Маруня, у  нее
отец и прочее,  значит, придется  жениться. Но Нюра и не Беатриче, в ней нет
жажды божественного. Значит -- служба, пеленки. Разве можно читать Ницше или
Шопенгауэра, когда  рядом  пищит младенец?  Конечно,  дети не всегда бывают,
говорят  даже,  что есть  кое-что. Но  ведь "кое-что" --  это  не  бирюзовое
колечко, его не поднесешь невесте.  И такое загрязнение идеалов!.. Он открыл
свой  альбом,  отдел "любовь",  и  прочел:  "Только  утро любви  хорошо" -С.
Надсон.  Это окончательно толкнуло его на определенное  решение, и он послал
Нюре письмо на шестнадцати  страницах о "великом конфликте  между разумом  и
сердцем" и о "непостижимых  путях провидения".  Полгода  спустя,  узнав, что
Нюра  выходит замуж за товарища  прокурора,  он  вознегодовал:  "Вот  вечная
любовь! Идеал! А впрочем, я незлобив и желаю ей счастья".
     Лет  двадцати Алексей Спиридонович начал заниматься политикой,  то есть
составлять конспект по  "Политической экономии" Богданова и размышлять: грех
или не  грех убить губернатора? Как-то Пуклов, его  приятель  с детских лет,
ставший членом подпольной организации, привел к Алексею Спиридоновичу рыжего
детину в косоворотке и пробасил: "За  ним слежка, все ночевки провалены, так
что  он у тебя переночует".  Алексей  Спиридонович  согласился  и весь вечер
пытался  добиться у гостя, что тот  думает  о  революции,  о  насилии  и  об
искуплении. Но  парень оказался молчаливым и сочувственно реагировал лишь на
бутерброды с языком,  да  еще на альбом с  видами итальянской  Ривьеры.  Все
последующие  дни  Алексей Спиридонович  томился сомнениями: "Быть может,  он
убил  или  убьет.  Я приютил его,  спас. Значит, я  покрываю убийство. Я  --
убийца. Конечно, "не мир, но меч", а как понять тогда  "поднявший меч --  от
меча  падет"?"  Словом,  Алексей Спиридонович был глубоко удручен и подавлен
совершившимся.  Ко всему,  когда он  ходил в  библи