реев  можно  любить или ненавидеть,
взирать  на  них с  ужасом, как  на поджигателей, или  с  надеждой,  как  на
спасителей, но их кровь  не твоя и дело их не  твое. Не понимаешь? Не хочешь
верить?  Хорошо, я попытаюсь объяснить  тебе вразумительнее. Вечер  тих,  не
жарко,  за стаканом этого легкого вуврэ я займу  вас детской игрой. Скажите,
друзья  мои, если  бы вам  предложили  из всего человеческого языка оставить
одно  слово, а  именно "да"  или "нет", остальное упразднив,  -- какое бы вы
предпочли? Начнем со старших. Вы, мистер Куль? "
     "Конечно "да", в  нем утверждение. Я не люблю "нет", оно безнравственно
и  преступно, Даже  рассчитанному  рабочему, который молит  меня принять его
снова, я никогда не говорю этого ожесточающего сердце "нет",  но "друг  мой,
обожди  немного,  на  том свете  ты  будешь  вознагражден за муки". Когда  я
показываю доллары,  все мне говорят "да".  Уничтожьте какие угодно слова, но
оставьте доллары и маленькое "да",-- и я берусь оздоровить человечество!"
     "По-моему, и "да" и "нет" крайности,-- сказал мосье  Дэле,--  а я люблю
во  всем меру,  нечто среднее.  Но  что же, если надо выбирать, то  я говорю
"да"!  "Да" -- это радость, порыв,  что еще?.. Все! Мадам, ваш бедный супруг
скончался.  По четвертому  классу -- не правда ли?  Да!  Официант, стаканчик
дюбоннэ! Да! Зизи, ты готова? Да, да!"
     Алексей Спиридонович, еще  потрясенный предшествующим, не мог собраться
с мыслями, мычал, вскакивал, садился и наконец завопил:
     "Да!  Верую,   господи!   Причастье!   "Да"!   Священное  "да"   чистой
тургеневской девушки! О Лиза! Гряди, голубица!"
     Кратко  и  деловито,  находя  всю эту игру нелепой, Шмидт  сказал,  что
словарь  действительно надо  пересмотреть,  выкинув ряд  ненужных архаизмов,
как-то: "роза",  "святыня", "ангел" и  прочие,  "нет" же  и  "да" необходимо
оставить, как слова серьезные, но все же, если бы  ему пришлось выбирать, он
предпочел бы "да", как нечто организующее.
     "Да! Си! -- ответил Эрколе,--  во  всех приятных случаях  жизни говорят
"да", и только когда гонят в шею, кричат "нет"!"
     Айша тоже предпочитал "да!". Когда он просит  Крупто (нового бога) быть
добрым, Крупто говорит  "да"  ! Когда он просит у Учителя два су на шоколад,
Учитель говорит "да" и дает.
     "Что  же  ты  молчишь?" -- спросил меня Учитель. Я  не отвечал  раньше,
боясь  раздосадовать его и друзей. "Учитель, я не  солгу вам -- я оставил бы
"нет". Видите ли, откровенно говоря, мне очень нравится, когда что-нибудь не
удается, Я  люблю  мистера Куля, но  мне было бы-приятно, если  бы он  вдруг
потерял свои доллары, так просто потерял, как пуговицу, все до единого. Или,
если бы клиенты мосье Дале перепутали бы классы.  Встал бы из гроба тот, что
по  шестнадцатому классу на  три года,  и закричал бы:  "Вынимай  надушенные
платочки  -- хочу вне классов! " Когда чистейшая  девушка, которая, подбирая
юбочки, носится со своей чистотой по загаженному миру, нападает в загородной
роще   на   решительного   бродягу,--  тоже  неплохо.   И  когда   официант,
поскользнувшись, роняет бутылку дюбоннэ, очень хорошо!  Конечно,  как сказал
мой прапрапрадед, умник Соломон: "Время собирать камни и  время их бросать".
Но  я простой  человек, у  меня одно  лицо,  а  не два.  Собирать, вероятно,
кому-нибудь  придется,  может  быть, Шмидту.  А  пока  что  я,  отнюдь не из
оригинальничанья, а  по  чистой  совести,  должен сказать:  "Уничтожь  "да",
уничтожь на свете все, и тогда само собой останется одно "нет"!"
     Пока  я говорил, все друзья, сидевшие рядом со мной на диване, пересели
в другой угол. Я остался один. Учитель обратился к Алексею Спиридоновичу:
     "Теперь ты видишь, что я  был прав.  Произошло естественное разделение.
Наш еврей  остался  в  одиночестве. Можно уничтожить  все гетто, стереть все
"черты оседлости", срыть все границы, но ничем не заполнить этих пяти аршин,
отделяющих  вас  от него.  Мы все Робинзоны, или, если  хотите,  каторжники,
дальше дело характера. Один приручает  паука, занимается санскритским языком
и  любовно подметает пол камеры. Другой бьет головой стенку  -- шишка, снова
бух,--  снова  шишка, и  так  далее; что крепче -- голова  или стена? Пришли
греки, осмотрелись может, квартиры бывают и лучше, без болезней, без смерти,
без  муки, например Олимп.  Но ничего не  поделаешь --  надо  устраиваться в
этой. А  чтобы  быть  в хорошем настроении, лучше  всего  объявить различные
неудобства --  включая смерть (которых все равно не  изменишь) - величайшими
благами. Евреи пришли -- и сразу в стенку бух! "Почему так устроено? Вот два
человека, быть бы им равными, Так нет: Иаков в фаворе, а Исав  на задворках.
Начинаются подкопы земли и неба, Иеговы и царей, Вавилона и Рима. Оборванцы,
ночующие на  ступеньках  храма,-- ессеи трудятся:  как  в котлах  взрывчатое
вещество,  замешивают  новую  религию  справедливости  и  нищеты.  Теперь-то
полетит  несокрушимый Рим!  И  против  благолепия, против мудрости античного
мира выходят нищие, невежественные, тупые сектанты.  Дрожит Рим. Еврей Павел
победил  Марка Аврелия! Но люди  обыкновенные, которые предпочитают динамиту
уютный домик, начинают обживать новую веру, устраиваться в этом голом шалаше
похорошему, по-домашнему. Христианство уже  не  стенобитная машина, а  новая
крепость;   страшная,   голая,    разрушающая    справедливость    подменена
человеческим,  удобным,  гуттаперчевым  милосердием. Рим и  мир устояли. Но,
увидав  это,  еврейское  племя отреклось от  своего детеныша  и начало снова
вести подкопы.  Даже, где-нибудь в  Мельбурне, сейчас  сидит один  и тихо  в
помыслах подкапывается. И снова что-то месят в котлах, и снова готовят новую
веру, новую истину. И вот сорок лет тому назад сады Версаля пробирают первые
приступы лихорадки, точь-в-точь как сады Адриана. И  чванится Рим мудростью,
пишут книги  Сенеки,  готовы храбрые когорты. Он снова дрожит, "несокрушимый
Рим"!
     Евреи выносили  нового  младенца.  Вы увидите  его  дикие глаза,  рыжие
волосики  и  крепкие,  как  сталь,   ручки.  Родив,  евреи  готовы  умереть.
Героический жест --  "нет  больше  народов,  нет больше  нас, но все мы!" О,
наивные, неисправимые сектанты! Вашего ребенка возьмут, вымоют, приоденут --
и будет он совсем как  Шмидт. Снова скажут -- "справедливость",  но подменят
ее целесообразностью. И снова  уйдете  вы, чтобы ненавидеть и  ждать, ломать
стенку и стонать "доколе"?
     Отвечу,--  до дней  безумия вашего и  нашего, до  дней младенчества, до
далеких дней. А пока будет это племя обливаться кровью роженицы  на площадях
Европы, рожая еще одно дитя, которое его предаст.
     Но как не любить мне этого заступа в тысячелетней руке? Им роют могилы,
но не им ли перекапывают поле? Прольется еврейская кровь, будут аплодировать
приглашенные гости,  но  по древним нашептываниям  она горше отравит  землю.
Великое лекарство мира!. "
     И, подойдя ко мне, Учитель поцеловал меня в лоб.


Глава  двенадцатая   таинственные  разъезды  учителя  и  легкомысленное поведение учеников


     Стояли  дни исключительно  яркие, как бы  заливая седые  улицы  голубой
эмалью и  жидким золотом. Я  видал немало весен, южных и северных,  нежных и
жестких, но  это  было  не  время  года, не очередной миф, а нечто  буйное и
праздничное и в то нее  время расточавшее все сладости осеннего предсмертья,
напоминавшее  в  начале о конце, единственное... Весна поздняя и  незаметно,
без грома, без слез, перешедшая в смутное душное лето.
     Впервые,  после  памятного  вечера  в  "Ротонде", я  почувствовал  себя
одиноким,  слабым,  потерянным.  Учитель  беспрерывно уезжал из Парижа то  в
Германию, то в Вену, то  в Лондон.  Он  категорически  отказался  рассказать
что-либо  об этих поездках: я так и  не узнал, зачем он спешил на свиданье с
каким-то крупным заводчиком в Берлине  и  что делал в течение двух недель  в
милой, веселой Вене. В своем дорожном широком плаще, с неизменным портфелем,
перекочевывающий из одного международного экспресса в другой, он казался мне
то охотником, который рыщет по столицам  Европы,  выгоняя  зверя из укромной
норы, то  просто  моей тетушкой  Марией Борисовной,  суетившейся на именинах
перед гостями и перебегавшей каждую минуту из кухни в зал для танцев.
     "Что делает Учитель? " -- в муке думал я, сидя в "Ротонде", которую еще
более  оценил, как  место моего обращения. Создает ли он новую религию?  Или
хочет взорвать  дворец  какогонибудь раджи? Я  рисовал себе картины  дикие и
великолепные: экспедиции в Центральную  Африку, проповеди нового Савонароллы
на  площади  Опера, экстаза, охватившего палату лордов,  которые в  невинном
порыве срывают с себя облачения и предаются трогательной чехарде. но все эти
образы исчезали,  как  только  я  вспоминал страшные диаграммы,  висевшие  в
мастерской Учителя и  напоминавшие мне  почему-то Шмидта,  который  большими
порыжевшими   башмаками  долго  и  основательно  приминал  розовые   завитки
распускавшихся гиацинтов.
     Я  начал  много  пить  и   по  доброму  совету  моего  друга,  молодого
скульптора, время от  времени,  в жажде  осмыслить  события, глотал  два-три
зернышка гашиша. Но, увы, реальность все более и более исчезала. В "Ротонде"
я чувствовал себя  то ихтиозавром  и  топтал  в доисторическом  гневе шляпки
натурщиц, то раджей, дворец которого хочет взорвать Учитель, писал письма  в
страховые общества, требовал от хозяина кафе ритуальных преклонений и плакал
горькими  слезами. Впрочем, это никого не удивляло -- -- волна  безумья в ту
весну  залила и  маленькое кафе Монпарнаса. Я все время находился в обществе
полосатой  зебры,  умолявшей перекрасить  ее  кожу  в  квадратики,  толстяка
художника,  утверждавшего,  что  он  на  седьмом месяце,  родить  же  должен
пророка-обезьяну  в  шляпе   со   страусовыми  перьями,  но  что  перья  эти
немилосердно  его  щекочут,  и  мулатки,  сбежавшей из  мюзик-холла, которая
клялась,  что  философ  Бергсон  поручил  ей  завоевать  Полинезию,  а  пока
поЧему-то хлестала меня по щекам украденными со стойки ломтиками ростбифа. Я
красил  чернилами  зебру,  давал  дружеские   советы  художнику,  а  избитый
мулаткой, плакал, отчего она такая  злая?. Отчего мой дворец не застрахован?
Отчего был потоп? Отчего  я один, покинутый Учителем, должен страдать здесь?
Да  полно, подлинно я  ли это? И я щупал под рубашкой свою потную, волосатую
грудь,  а  убедившись,  что  это именно  я --  Илья  Эренбург,  Илюша, поэт,
"Эрайнбур",-- еще горше роптал и томился.
     В  один  из  своих  кратких  наездов  в  Париж  Учитель нашел меня  под
скамейкой в "Ротонде",  чудесные зернышки отобрал, накормил яичницей и повел
к нашим друзьям. Уехав  в тот  же день в  Англию, он дал нам  наставление не
разлучаться, и  буде если мы обязательно захотим сходить с ума,  проделывать
это  совместно.  Я  увидел, что  с  моими  друзьями также  происходит  нечто
неладное, правда без гашиша и зебры. Все были подавлены отсутствием Учителя.
Мосье  Дэле жаловался,  что  "Универсальный  Некрополь"  чахнет, мистер Куль
скучал, Шмидт не мог  работать вследствие общего дезорганизующего  характера
парижской  весны,  об остальных и  говорить  нечего.  Осознав  кое-как  свое
состояние, я предложил, ввиду общего томления и отсутствия Учителя, заняться
делами  неподобными,  так как сердце мое  чует, что нельзя пропускать оказии
этой неповторимой весны. Мосье Дале начал говорить что-то об умеренности и о
своем  возрасте, но  не очень энергично:  за  неимением "порыва",  он  любил
смотреть,  как  развлекаются  другие и,  несмотря  на  скупость, даже  порой
оплачивал  ужин своего  конторщика  Лебэна  за  право оставаться все время в
отдельном кабинете ресторана.
     Итак, мистер Куль оторвал еще один листок из своей книжки (вспомнив при
этом жест "претворившего воду в вино"), и мы начали кутить. Постепенно к нам
прирастали различные посторонние люди. С  иными  из них  мы проводили  целые
недели, не  зная  ни  их имени, ни даже  национальности.  Но двоих я  хорошо
запомнил.  Первого, польского  поэта  Озаревского,  приволок  к  нам  Эрколе
непосредственно из комиссариата,  где они оба провели ночь: итальянец за то,
что,  страдая от сильной жары,  полез купаться в один  из  фонтанов Тюльери,
поэт же  но настоянию старой добродетельной консьержки, к которой  он, выпив
предварительно  бутылку мадеры,  приставал,  требуя,  чтобы  она  немедленно
превратилась в  вакханку  и  вместе с  ним  кричала  в  подъезде  "эвое!  ".
Озаревский  был  весьма горд,  носил черные  волосы  до плеч, земли почти не
касался,  из пренебрежения  к  ней,  то есть, несмотря  на свои  сорок  лет,
подпрыгивал  на  цыпочках  и   вообще  все  грубое,  материальное  презирал.
Производил  себя то от  испанских  грандов, то  непосредстввнно от  Озириса,
изъяснялся напыщенно, требовал, чтобы все ему поклонялись, почему и обижался
на счета в ресторанах ("поэт пьет  влагу златопенную,  дарит  за  это  песни
звонкострунные") и при  самых неподходящих  обстоятельствах  сочинял  стихи.
Кроме того,  говоря  языком грубым,  был он большой руки бабником  и не  мог
пропустить ни  единой юбки, не интересуясь даже возрастом ее обладательницы,
без того, чтобы не  испробовать счастья. Везло  ему  главным образом с очень
наивными  девушками-польками,  приезжавшими  учиться  в  Сорбонну,  знавшими
наизусть его стихи о "любви  небоподобной" и считавшими за особенную милость
провидения  быть  отмеченными  "чернокудрым  гением".  За свою "небоподобную
любовь"  Оваревский  был  уже неоднократно бит,  как-то раз  даже до  потери
сознания мокрыми  калошами,  но в уныние не впадал.  Он очень развлекал нас,
храбро  подсаживался   к   старым  американкам,   к  девочкам,   играющим  в
Люксембургском  саду, к певичкам, занятым уже  другими  кавалерами, повторяя
всем примерно  одно  и то же, то есть: "огонь --  бог -- Озирис -- приходите
сегодня  вечером".  Как-то,  когда  мы  заканчивали  трехдневную  попойку  в
Версале, он увидал аппетитную молочницу и, вернувшись в Париж, тотчас послал
ей телеграмму: "Вы -- лотос. Жду 11 вечера "Отель Шеваль Блан", комната 1 6.
Последний трубадур".
     Второй --  обанкротившийся  банкир  из Венесуэлы, сеньор  Мадурос,  был
давнишним приятелем Учителя. Где бы и с  кем бы  он ни  был -- на стуле,  на
коленях, на уличной скамье немедленно появлялась карточная колода.  Играл он
в любые  игры и на любые суммы. Рассказывали, что настоящая  его фамилия  --
Капандэз, Мадуросом же он стал после того, как в Монте-Карло, сговорившись с
крупье  и  с  двумя  служащими казино,  совершил до начала сеанса  маленькую
операцию  над рулеткой, а  именно: отогнул задерживающие  перегородки, после
чего, выиграв сто восемьдесят тысяч франков, сбежал не только от полиции, но
и от своих компаньонов по работе, а  выйгранные  деньги  в течение трех дней
благополучно проиграл в  Сан-Себастьяно.  Был он весьма элегантным брюнетом,
но брился нечисто,  присыпая черную  щетину  пудрой, благодаря  чему казался
голубым,-- считал  это особенным шиком.  Пока мы пьянствовали, Мадурос играл
со всеми: с посетителями кабачка, с музыкантами, с официантами, однажды даже
с полицейским, а когда никого кругом  не оказывалось --  резался в дурачки с
Айшой на апельсин или на сигарету. Он проиграл на наших глазах тысяч триста,
дом в Венесуэле, виллу в Остепде и жену (надо сказать, что Мадурос был нищ и
гол, одалживая на обед два  франка у мистера Куля,  а также холост), выиграл
же, если  не считать фантастических  цифр, которые цифрами и остались, около
пятидесяти  франков, чью-то  любовницу и большого охотничьего пса, с тех пор
нас не покидавшего и требовавшего от нашей общей матери-кормилицы,  дорогого
мистера Куля, костей на обед.
     Когда зажигались  на бульварах  бледные огни, мы собирались в небольшом
кафе  на рю Фобур-Монмартр  и  вскоре  шли дальше шумным  табуном. Огромные,
зеленые и алые пауки с электрическими ланами бегали по стенам, требуя, чтобы
мы  пили куантро. Стройные  отроки и библейские  старцы в  красных цилиндрах
кричали  нам:  "Опомнитесь, если  вы хотите счастья -- идите  в  "Рояль"!" И
безумный  автомобиль, рыча и сверкая желтыми глазищами, как конь  архангела,
кидался к нам, заклиная курить сигареты "Нэви",
     Мы   шли  покорно  в   "Рояль",  пили  куантро,  курили  "Нэви".  Сотни
официантов, важных,  лысых  и мудрых, как римские стоики,  неслись,  обгоняя
друг друга, жонглируя бутылками, на лету  выхлестывая что-то в  рюмки, звеня
монетами. О, эти пирамиды бутылок, длинных, как кегли, круглых, как шары,  с
таинственными  печатями  или  с  севильскими  красотками,  желтых,  зеленых,
красных, белых, всех мыслимых мастей! За стойкой алхимики, в белых фартуках,
готовили различные смеси, сменив лишь латынь на  английский. Румыны, цыгане,
негры  выли  в трубы, в  ожесточении  рвали  струны, хрипели и рычали. Потом
выбегали женщины -- таинственное племя, почти без лиц, с опущенными на глаза
челками,  с  ярко намалеванной мишенью для поцелуев, с  открытыми грудями, с
откормленными бедрами,  сверкающими блестками  стекляруса,  отливами  шелка,
каменьями,  лентами. Они налетали, как саранча, вереща, вспрыгивая на столы,
танцуя  меж бутылками, падая  на колени гостей,  судорожно  извиваясь, снова
взлетая  наверх  и замирая  где-то  в  углах, на глубоких диванах. И мужчины
вскакивали,  с   залитыми   вином  манишками,  с  продавленными  цилиндрами,
кружились,  шуршали  кредитками и убегали,  схватив  двух,  трех  или десять
женщин.
     Мы шли  по  улицам,  и  нас  обгоняли  страстные  скопища,  завитые  то
кадрильными парами, то густой спиралью. Мы заходили в  маленькие  бары, и те
же бутылки поспешно наклонялись,  брякали  су, красногубые  девицы кидались,
носиком  туфли ударяли цинковый прилавок,  прижимались  и  тащили к себе. На
каждом  шагу ухмылялись  гостиницы,  как бы  выволакивая на  улицу огромные,
грязные, продавленные кровати. Париж пах пудрой, спиртом, потом.
     Мы уходили на  рынок и глядели, до тошноты, на громадные туши, горы яиц
и сыров, глыбы масла и на цветы, сдавленные в огромные пудовые тюки.
     Потом  выбегала на  улицы  дневная  смена. Полчища автомобилей оглушали
воем и  гулом,  дышали  бензином, жаром, пылью. Вокруг магазинов, громадных,
как города, на широких тротуарах, в кипах ярких материй, в залежах шелков, в
свалках лент  и  кружев рылись ожесточенные толпы  женщин,  потных, жадных и
опьяненных шелестом,  шорохом, шуршаньем, нежным треском  материй..В полдень
все  застилал  чад  тысяч  кухонь,  запах  сала,  рыбы,  лука.  На  террасах
ресторанов  люди  с  багровыми затылками  равномерно, упорно жевали, щелкали
зубами,  чавкали,  отрыгивали, Потом  мы  шли  спать  и, просыпаясь вечером,
видели то  же  безумие.  Это  было мерзостью  избытка,  отчаянием  изобилия,
тяжелым  сном  полнокровья.  Слишком много и тряпок,  и поэтов, и  женщин, и
цветов, и бутылок, и людей! Слишком  много всего! Казалось, еще день -- и не
апокалиптический  гром, нет, просто апоплексический  удар хватит объевшийся,
опившийся заспавшийся на своем пуховике город.
     В один из таких июльских  вечеров Учитель,  вернувшись наконец в Париж,
пошел с нами в ночной кабак. По дороге, рассказывая ему несвязно обо всем --
о  рекламах,  р подвигах Озаревского  и  о  моем ужасе  перед  Парижем,--  я
осмелился спросить его, что он делает, не забыл ли он обо мне, о  всех нас и
что будет  дальше?.. Он не рассердился, но кротко ответил: "Дело клеится.  А
ты мне  лучше расскажи еще  про этого поэта!" Учитель очень изменился за три
месяца, осунулся, сгорбился, на  висках его  ясно обозначалась седина, Он не
шутил с Эрколе, не дразнил мистера Куля, даже не поцеловал Айшу.  В кабачке,
заказывая  каждые  четверть  часа  стакан  виски,  он то  угрюмо молчал,  то
требовал от нас каких-то странных поступков. Он заставил мосье Дэле и Шмидта
выпить на брудершафт и при этом неестественно смеялся. Айша, кроткий, н