е дошла.
     С  культурой  дело обстояло столь  же  грустно. Как-то  Айша, по  своей
бесконечной  наивности,  рассказал  солдату-немцу, что он выдирал  у  убитых
врагов  зубы, потому что "гри-гри"  предохраняет  от  злого духа  --  пушки,
причем посоветовал и  немцу делать то же самое. Айшу  нещадно избили, сломав
его  гордость и  радость --  руку "Ультима",  потом  хотели расстрелять и не
расстреляли лишь  потому, что начали фотографировать  и показывать различным
голландцам  и  шведам, как образец  жвстокости  и  варварства.  Его  вежливо
выводили на двор, что-то  объясняли господам в цилиндрах, измеряли голову, а
потом, когда знатные посетители уходили, с руганью и нинками кидали в темный
сарай, Мой бедный, милый Айша, ты не знал, что в эти часы  своим варварством
ты должен был возвеличивать культуру и  гуманность твоих  обидчиков! Ты даже
не знал, что такое это странное слово "культура".  Когда на тебя глядели, ты
застенчиво улыбался, а когда били -- громко, подетски плакал.
     Эрколе, сильно отощав, стащил несколько картошек, за что был приговорен
к тюремному заключению и также избит. Алексей Спиридонович все время хворал,
его болезнь печени, начавшаяся  в Африке,  осложнилась. Он  был до крайности
подавлен и  колебался между тремя исходами -- повеситься, стать окончательно
"толстовцем", то есть  простить все палачам и даже предложить  унтеру избить
его  до  смерти,  или  преобразоваться  в  Тишенко  чтобы  перейти в  лагерь
украинцев, где условия были значительно  лучше. Ни на чем остановиться он не
мог,  и с  горя  свалился.  Я  совместно с ним скулил  и  всячески проклиная
культуру,   писал   все,   что  писать   русскому   писателю   при  подобных
обстоятельствах полагается: "россия  --  Мессия,  бес  --  воскрес, Русь  --
молюсь, смердящий --  слаще" -- и написаиное читал Алексею Спиридоновичу. Он
хватался за  голову,  вопил  "Да,  да! Она грядет!" --  а  потом,зарывшись в
подушку, ночь напролет  плакал. Я же, плакать  не умея, либо писал еще, либо
садился напротив француза, получавшего часто посылки из дому, и глядел ему с
неистовством в рот до тех пор,  пока он в отчаянье не отрезал мне крохотного
ломтика сала.
     Учитель ни внешне, ни внутренне на культуру и порядок не реагировал. Он
мог бы, как гражданин Мексики, освободитьоя  или, по  крайней мере переехать
из лагеря  к  фрау  Клабв, но не  котел оставить нас. Он  изучал гимнастику,
языки Ганса и Гереро, постановку свекловичных хозяйств на Укране и различные
опыты  государственных  монополий.  Я  немало  поражался   приспособляемости
Хуренито к самым несовместимым условиям жизни. Он был тончайшим гастрономом,
почетным членом, парижского "Клуба последователей Гаргантюа",  знатоком всех
бургундских  и бордоских  вин, экспертом на  аукционах  старых  погребов  и,
несмотря на  это,  с  аппетитом  хлебал  лагерную  бурду,  пребывая  бодрым,
здоровым и веселым. Также не затрагивали его оскорбления, он даже  относился
к ним с нескрываемым интересом путешественника, изучающего нравы страны или,
верне, Брема у клетки зверинца.
     В общем, он,  несомненно, был занят какими-то своими планами, в которые
нас не посвящал. Со  мной он, правда, много беседовал, но больше о  пустяках
и, как признался сам, для практики русского языка.
     В  начале  февраля начались новые муки: всех нас,  в  том числе мистера
Куля  и мосье Дэле, неожиданно отправили  и  в  лагеря на восточный фронт  в
окрестности Ковно  и там заставили исправлять  дороги. Это было до крайности
тяжело,   и   я   убежден,   что,  не   случись  многого,  совершенно   нами
непредвиденного,  через  месяц-другой,  мы бы все,  за  исключением Учителя,
нашли успокоение, на этот раз отнюдь не романтическое, но верное.
     Недели  через  три после  нашего приезда,  немцы, украсив штаб флагами,
радостно поздравили нас: "В России революция.  Царь  отрекся!" Как  передать
переживания этого  дня, слезы и объятия Алексея  Спиридоновича, мое истошное
пение, опасения мосье Дэле и спокойное удовлетворение Учителя?
     На  следующий  день,  когда мы  кончили трамбовать безнадежную  дорогу,
Хуренито собрал нас и сказал:  "Друзья мои. я  предлагаю вам подготовиться к
нежному расставанию с прелестями великой культуры и к небольшому переселению
на восток. Уверяю  вас, что та же картофельная кожура  будет сервирована там
гораздо остроумней  и  занимательней. Болезнь  начииает вступать  во  вторую
фазу, мною  давно предвиденную.  Расплеснутая с тесных узких фронтов, война,
прорывая все  плотины,  тщится  размыть гранит  и твердь  мира.  Верьте мне,
сейчас в диком Петрограде разрушают и строят Пантеоны, Квисисаны, Акрополи и
Би-ба-бо вселенной".
     Мы  не  уловили  точного  смысла   слов  Учителя,  но  начали  усиленно
готовиться к  побегу. Осуществить задуманное удалось нам лишь через месяц, и
7 апреля мы, переодетые в  германскую форму (Айша же с забинтованной  сплошь
головой), пробирались к передовым линиям.
     То,  что мы увидали, совсем не напоминало войну. Никто не стрелял, а со
стороны  русских  окопов  раздавались  звуки  "Интернационала"  и  виднелись
красные плакаты с надписями "Братья,  идите к  нам! Да здравствует мир!"  Мы
совершенно  свободно  прошли  пространство,  разделявшее русские  и немецкие
окопы, и увидали необыкновенное зрелище. Маршировавшая в полном порядке рота
немцев по команде офицеров: "Направо, целуйте русских! " --  начала обнимать
скуластых,  бородатых  пермяков и  вятичей,  которые  кряхтели от  восторга,
крестились и плакали. В это время другие немцы тщательно осматривали позиции
и  щелкали  карманными аппаратами -- "на память".  После отработанных честно
объятий  немцы  устроили  на  месте  небольшой,  но  приличный  базар, меняя
картонные   портсигары,   незажигающиеся  фонарики,   отвратительную  сивуху
(впрочем, гордо именуемую "коньяком") на мыло, сало, сахар и прочие продукты
дикой страны. Все вместе это называлрсь "братанием".
     Мы  были  всем  этим чрезмерно  удивлены, особенно когда опознали среди
"братающихся" нашего друга Карла Шмидта в простой  солдатской шинели. Он же,
увидав нас, на минуту смутился, но быстро оправился и заявил, что со службой
своей  он  якобы  прикончил,  мечтает  о  братстве  народов  и,  прельщенный
миролюбием   новой  России,  направляется  в   Петроград,  чтобы  там   тоже
"брататься".  Не скрою, что  я усомнился  в  искренности Шмидта и  поделился
своими соображениями  с  Алексеем спиридоновичем. Но тот воскликнул: "У тебя
черствое  сердце! В эти дни первой весны  мира лучи братства  растопили даже
льды Империи.  Ты  не понимаешь  --  Шмидт прозрел, Шмидт кается. Он  -- мой
брат, и я бесконечно счастлив, чте он едет с нами!"
     Что же -- брат так брат. Я больше не возражаю. Всемером мы едем в глубь
России. После десяти лет  разлуки я  .вижу  вновь эти серые:  дымчатые поля,
маленькие полустанки, где гуляют чистые  русские девушки, мечтая о Москве, о
Художествеииом  театре и о любви какого-нибудь идейного помощника присяжного
поверенного, узловые станции с  пожарскими котлетами,украшенным розанам и, с
пьяненьким штабс-капитаном,  который пьет из чайника "белоголовку", с грудой
солдат,  баб, ребят, в  свалку лежащих на захарканном перроне, дымя  козьими
ножками, нудно вычесывая вшей и матерно ругаясь. Россия -- это ты!
     Из  Пскова  Учитель   посылает  телеграмму  министру  иностранных   дел
Временного  правительства:   "Едут   Петербург  мексиканский   делегат,  три
союзника,   два  политических   эмигранта,  один   немец   против  аннексий,
контрибуций, один освобожденный  негр.  Примите меры". Копия  --  в редакции
всех газет.
     Хотя в  те месяцы приезд  иностранной делегации был явлением будничным,
нас  встретили весьма трогательно,  даже торжественно. На вокзале  собрались
представители самых разнообразных организаций,  как-то: охтенского районного
Совета  солдатских  депутатов,  "Лиги  последнего спасения  России",  "Союза
генералов-социалистов",   "Объединения  начальных   школ"   и  других.  Лига
преподнесла  мосье Дале  альбом  с портретами деятелей  великой  французской
революции:   Пуанкаре,  Альберта   Тома  и  Чхеидзе.  Гимназистки  требовали
автографов  в  альбом  у  окончательно  растерявшегося  Айши.   Мосье   Дэле
фотографиями остался доволен, Чхеидзе он даже похвалил -"красивый мужчина!",
но  когда оркестр заиграл "Интернационал", испугался и начал шептать мистеру
Кулю:  "Вы  слышите!..  Надо  спасаться! О! Даже у  "бошей" было спокойнее!"
Впрочем, кончив "Интернационал", музыканты  принялись за "Марсельезу", и это
успокоило мосье Дэле.
     Больше всех встречей был обрадован  Зрколе.  Он  рычал  свое "Эввива!",
вырвал у кроткого  студента флейту и начал  изо всех сил  дуть в нее, причем
публика, полагая,  что  это  некий иностранный гимн,  благоговейно  обнажила
головы,  а  Эрколе  потребовал  бенгальского  огня  или  шутих  и,  наконец,
утомленный, лег на  бухарский ковер  в парадных,  так  называемых "царских",
валах вокзала и  стал плеваться. Никто его не вывел,  наоборот,  его  начали
фотографировать, подносили ему цветы, и  он закричал нам.  "Это изумительная
страна! Наконец-то я  нашел нечто достойное виа Паскудини, но  куда мягче  и
удобней!.."


Глава двадцать третья арколе кувыркается.-- мы ликуем и мы беспокоимся


     Приступив   к   настоящей   главе,   читатель,  быть   может,  смутится
легкомыслием и сбивчивостью моего рассказа. Но в свое оправдаиие скажу лишь,
что  все первые месяцы революции я был совершенно поглощен одним занятием, а
именно: я ликовал. Мое ликование облекалось в различные формы: то я ходил  с
другими ликующими  по улицам  и пытался что-то  петь, то взбирался на цоколи
памятников, на скамейки или на тумбы и произносил многочасовые речи, то дома
перед портретами любимых вождей начинал кричать: "Ура! Долой!" -- чем немало
пугал  кухарку  Дуняшу. При  таком  образе  жизни  трудно, разумеется,  было
наблюдать и запоминать не только события, но даже поступки моего Учителя.
     На следующий  день после нашего приезда мы были приглашены на митинг, в
полночь, в цирк Чинизелли. Время и место меня несколько смутили, но знакомый
эсер объяснил мне, что даже в молодом государственном организме имеются свои
традиции,  и я  не стал  выискивать их  происхождения. Это был  удивительный
митинг. Не  только я,  но и все присутствовавшие, а было  их никак не меньше
тысячи, явно и не смущаясь сего, ликовали.
     Первым  выступает мосье Дэле "Граждане, позвольте приветствовать вас от
страны --  матери  всех революций!  (Ура!)  Не  думайте,  что это что-нибудь
новое.  У  нас  все уже было.  Ничего  -- обошлось! Теперь у  нас республика
(Ура!), и какая! Всюду написано "Свобода -- равенство -- братство",  даже на
тюрьмах. (С галерки. "Далой!  Требовать  от Франции амнистии!" Председатель:
"Порядок!  Все имеют  право высказаться!")  Но  вед в  тюрьмах  сидят только
злоумьнпленники,  враги порядка.  У нас, граждане,  порядок.  И  верьте мне,
жизнь прекрасна,  как майская роза,  У меня  домик с садиком, в  садике розы
("Буржуй!")  и  маленькая  Люси...  (Председатель:  "Мне  подана записка  --
"Просим  оратора держаться ближе к теме  митинга "Революции  и  вселенная".)
Граждане,  я буду краток. Вы сами понимаете, чего  мы  ждем от вас. Идите на
фронт! Умрите скорее за вашу свободу! ("Умрем!") И за символ вечной  свободы
-- за Францию! " (Гром аплодисментов, крики: "Да здравствует Франция!")
     Вслед за мосье Дале выходит  Шмидт и без  помощи  переводчика  довольно
грамотно   начинает   говорить.  "Граждане   и  товарищи!   Мы  все  устали.
("Правильно!") Мы  все хотим мира. Я знаю наверное, что Германия протягивает
дружескую руку революционной России. Английские империалисты хотят, чтобы вы
защищались. ("Позор!") Итак, долой войну! "(Снова буря аплодисментов.)
     Алекеей Спиридонович: "Братья!  Пророчества исполнились!  На Мессию, на
жертвенного  агнца  обращены  взоры всего мира. Если бы дожил  до этого часа
яснополянский мудрец! Встаньте, братья! (Все встают, сзади: "Сядьте! Мешаете
слушать!  ") Владимир Соловьев  писал -- после царствий отца и  сына  придет
царствие  святого духа. Готовьтесь к  последнему подвижничеству!  Братья, на
следующем  митинге я расскажу вам всю мою жизнь, и вы увидите, как я прозрел
от революции. Теперь, к сожалению, в моем распоряжении только две минуты. Но
что  время?  Мы преодолеем  его!  Долой время!  ("Долой! К матери!  џ ) Есть
вечность и революция духа!" ("Браво! Продлить время! Еще! Довольно! Ура!")
     Выходит  мастеровой.  "То  есть,  я,  товарищи, полагаю,  вот как  этот
товарищ говорил о духе -- сперва-наперво отпустить всех запасных по домам, а
потом, чтобы огородников унять,  то есть  креста на них нет,  пять рублев за
картошку.  ("Заявит,  правительству!",  "Товарищ,  говорите  о  вселенной!",
"Дайте высказаться представителю пролетариата! ")
     Потом толстенький артист поет: "Торреадор,  смелее в бой!" Курсистка по
книжке  с  чувством читает: "Mуза народного  гнева." Сзади  кричат  "Надули!
Давайте мексиканца! "
     Учитель:  "Если  б  я  видел  лишь  до  завтрашнего дня  и не  умел  бы
приподнимать  листки  отрывного  календаря,  я бы  сказал вам: вы величайшие
реакционеры. Свобода,  о которой вы же говорите, слава богу ("Долой попов!")
и войне, отправлена в архив. Но вы здесь не живете, вы бредите, и в бреду не
о  том вспоминаете, чего  у  вас не было, а прозреваете  далекое будущее.  Я
приветствую ваше  безумие, шалые крики,  бессмысленные резолюции и эту арену
цирка, на  которой  вы  богомольно  и  вполне  серьезно  кувыркаетесь  перед
ошарашенной Европой!"
     Недоумение. Молчание. Настроение как будто портится. Вылезает уж  вовсе
неподобная бабка, в платочке с горошком, шамкает: "Tак-то я видела, батюшка,
во сне,  будто таракан огромадный обожрался вареньем, цельную банку слопал и
ползет под зад отца Михаила и как  скинет его усищами. Да разве это дело? Не
иначе, как кто-нибудь на престол лезет!"
     Крики. Наверху уж дерутся. На беду, Эрколе, прельщенный зрелищем, хочет
и себя показать.  Он быстро скатывается вниз на песочек  и кувыркается через
голову. Отнюдь  не аллегория, просто  прекрасный  жест, достойный "римлянина
Бамбучи". Шумят. Негодуют.  "Провокатор!"  -- "Кто  провокатор?" --  "Смерть
провокаторам!" Задние ярусы напирают Эрколе в опасности. Но оказывается, что
провокатор  не он, а какой-то господин в  фетровой шляпе.  Впрочем, господин
тоже  товарищ министра  и вообще товарищ, а провокатор, по-видимому, убежал,
Успокоение. Голосуется резолюция. На грех, Эрколе не удовлетворен  и пускает
предусмотрительно  купленные  им  шутихи.   "Стреляют!.."   Паника.  Мы  еле
спасаемся.  Кричат:  "До чего  вы несоэнательны,  товарищ,  прямо  наступили
ребенку на голову!.."
     Я был  раздосадован  таким окончанием нашего митинга,  но  тот же  эсер
опять  сослался на традиции. Учитель,  напротив, остался вполне удовлетворен
бурной  ночью  и  решил  специализироваться  на  митингах; он  устраивал  их
десятками, под различными названйями и для лиц любой категории.
     Особенио  запомнились  мне три митинга: воров, проституток и министров.
Митинг воров прошел очень  оживленно.  Представитель  одного из министерств,
также  эсер  (кстати сказать,  весьма денежный  господин, оптовик,  торговец
кофе), доказывал ворам, что, во-первых, конечно,  собственность, как сказал,
еще  Прудон,  кража,  во-вторых,  красть  не  следует, а  необходимо  честно
работать на оборону. Воры  возражали, ссылаясь на тяжесть  и ответственность
своего ремесла, приняли устав профессионального союза и постановили выразить
протест против двойных замков на входных дверях, нарушающих принцип свободы.
Кончался   вечер  скандалом:  эсер,  обнаружив  исчезновение   бумажника   с
английскими фунтами,  дико  вопил: ."Mошенники, воры,всех в тюрьму  !" --  и
звал милиционеров . Но  пришедший --  к утру милиционер  заявил,  что должен
предварительно запросить свой  комитет, и эсер, впервые трогательно вспомнив
городовото, ушел на очередное собрание.
     На митинге  проституток  вдоволь наговорился Алексей  Спиридонович.  Он
вспоминал  Сонечку Мармеладову  и  Марию  Египетскую, просил  прощения,  сам
прощал  всех, рассказывал  свою  жизнь  и,  наконец,  предложил  собравшимся
"омыться" в  водах  революционного  Иордана и  заняться шитьем кальсон  "для
доблестных  защитников родины и свободы".  Многие плакали.  Затем  различные
гражданки требовали повышения  тарифов.  Алексей Спиридонович снова  пытался
говорить,  от умиления  расплакался  и был уведен некоей сердобольной Марией
Эгипетской, шептавшей: "Товарищ кавалер, вы ужасный душка!"
     Особенным  мнотолюдством отличался  митинг министров, так  как  на него
приглашались  бывшие, настоящие и будущие  министры. На  министерском  посту
люди тогда не засиживались, и каждый мог рассчитывать, что не сегодня-завтра
он  станет министром. В цирк пришло  не менее двух тысяч человек.  Заседание
правительства, по этому случаю,  было отменено. Все министры,  даже будущие,
каялись  и  обещали,  будучи министрами, министрами  не быть.  Говорили  они
поэтично --  о море, закате,  ржавых  цепях,  ключах от  сердец и так далее.
Вообще,  я министров боюсь, но  эти были совсем не страшные, и я  чувствовал
себя  в  обществе  начинающих поэтов.  Я даже решился выступить со следующей
речью:  "Граждане,  за десять лет  моих  скитаний на чужбине я познал  много
нехороших   занятий.   Мне  пришлось  брить  пуделей,  таскать  вагонетки  с
подозрительной  посудой,  служить  кассиром  в публичном  доме  моего  друга
мистера Куля. Но, честное слово, я никогда не был министром  и не буду им. Я
вообще люблю людей, и вы мне, в частности,  очень симпатичны.  Я вам советую
заняться  чем-нибудь.  другим.  Вы  все  проявляете склонность  к поэзии  и,
безусловно, можете  писать  рекламы для  папирос Шапшала или даже  описывать
сельскив красоты в "Русском богатстве".  Да здравствует чистая поэзия!"  Мне
много аплодировали.
     После митингов и  статей в  газетах заслуги Учителя были оценены всеми,
Он был назначен Верховным комиссаром, чего -- в точности  он так и не узнал:
министр, диктовавший приказ,  спеша на митинг, его не додиктовал. В середине
лета я почему-то перестал  ликовать и  занялся дружим делом, а  именно начал
беспокоиться. На это уходило также  много времени. Я беспокоился утром, стоя
в хвосте за хлебом, читая газеты,  днем на заседаниях, вечером на  митингах.
Ночью я ходил  по людному  проспекту. Гуляли офицеры,  матросы, проститутки,
спекулянты, эсеры, обыкновенные обыватели, и  все тоже беспокоились.  Каждый
вечер кто-нибудь пытался взять власть, но  потом раздумывал,  откладывал  на
после, и дело кончалось небольшим боем. С вокзалов неслись тысячи  бородатых
солдат,   опрокидывая  дам,  падавших,  впрочем,  и   без  того  в  обморок,
расталкивая  очаровательных  земгусаров,   которые   уговаривали   бородачей
вернуться на  фронт "за землю и волю" В хороших ресторанах, куда нас  иногда
приглашал  мистер  Куль, по-прежнему  сгибались  в  пояс  половые,  бренчали
союзники-румыны ("эй, румфронт, зажарь-ка еще про девчоночку!"), в  кувшинах
пенился  крюшон,  и обедавшие, поковыряв в бумажнике, широким жестом бросали
трешницу  на георгиевских  кавалеров  ("авось  помогут генералу  убрать  эту
сволочь").
     Друзья  мои  тоже  беспокоились:  мосье  Деле оттого,  что  русские  не
наступают, Шмидт оттого, что они все же собираются наступать, мистер Куль не
мог вынести финансовой паники, Эрколе израсходовал все хлопушки  Петрограда,
а новых не привозили, Айшу же избили где-то на островах пьяненькие полотеры,
приняв его не то за черта, не то за черносотенца, и он боялся выходить  один
на улицу. Больше всех волновался Алексей Спиридонович;  он  записался было в
"батальон  смерти".  "спасать  родину",  но  почему-то  в  последнюю  минуту
раздумал.  Надо  было  войти  в  какую-нибудь  партию  или  п