мся в ваши внутренние
дела.  Для этой цели мы наняли одного отставного  вахмистра, и  он  подписал
указ. Друг  мой,  вы  должны не горевать, а  радоваться.  Вы будете защищать
культуру  и свободу от варваров!" После этого,  оставив на столе указ  и два
доллара  на  обмундирование,  они  ушли. Алексей  Спиридонович, который  уже
однажды  защищал  культуру от варваров,  упал на кровать,  начал голосить, и
делал это до вечера, когда Учитель и я пришли к нему.
     Он  расскаэал  нам  о всех  своих мучениях.  Разумеется,  большевики --
варвары, их следует свергнуть. Но он против насилия, он почт и толстовец, он
знает, что  святая  София окончилась братом  Айши. Кроме  того, он  не может
стрелять в своих, в  русских. Правда, мосье  Дэле заверяет его,  что красные
войска  состож  из  всех,  кроме  русских,-- из башкиров, киргизов,  евреев,
миверцев, китайцев, латышей. "Но все может быть,-- вдруг среди них затесался
хотя бы один свой, русак? Господи, что мне делать?"
     Но делать было нечего. Получив от  мосье Дэле  винтовку  и  трехцветный
флаг,  а от мистера Куля  библию  и еще один доллар, Алексей  Спиридонович с
тридцатью "добровольцами",  как  он,  горящими  жаждой сражаться, отправился
брать у красных деревню Дырки.
     Героической атакой,  потеряв двадцать три человека,  добровольцы заняли
деревню и прилегающий к ней сахарный завод Кутуменко.
     К величайшему  недоумению и  ужасу Алексея Спиридоновича, ему  пришлось
заколоть штыком русского, и все трупы, найденные им в Дырках, походили не на
китайцев, но на тульских и калужских  мужичков. Мучения  его  удвоились.  Ко
всему,  в   Дырки   приехали  мистер  Куль  и   мосье  Дэле  "благодарить  и
приветствовать славное  воинство", причем  мистер Куль  разьяснил, что завод
Кутуменко  он  приобрел за  гроши,  а  мосье  Дэле  напомнил  "освобожденным
пейзанам" о необходимости честно работать для погашения  всех долгов России,
к которым прибавилась  стоимость тридцати винтовок, двух  флагов и жалованья
вахмистру.
     Все это так подействовало  на Алексея Спиридоновича, что он бежал ночью
из  Дырок  прямо на квартиру  к  Учителю,  винтовку  обменял  на две бутылки
самогона  и  в  пьяном виде  декламировал "Клеветникам  России", причем Айша
должен  был изображать  "клеветника",  получая  уничтожающие взгляды, брызги
слюны и даже прикосновения рукой.
     С этого дня Алексею Спиридоновичу пришлось скрываться,  главным образом
от  вахмистра  и от мосье Дэле. Он ужасно осунулся и опустился.  Лежа целыми
днями  в кладовой Учителя, он мечтал о том, что если бы к свободе Керенского
прибавить  организацию Шмидта, доллары  и высший  дух,  свойственный  одному
славянству, то было бы хорошо... А так -- очень скверно!..
     Мое положение  не  было  лучшим.  У меня губы  семита и  подозрительная
фамилия. При этих данных я мог в любой момент закончить свой  трудный земной
путь у облупленной стенки елизаветградского амбара.
     Как-то ночью меня  на улице остановили военные. "Стой! Ты жид?" В ответ
я выругался; сочно и обстоятельно, как ругаются в Дорогомилове сдавшие заказ
сапожники. Это показалось убедительным, и меня отпустили.
     В квартиру Учителя, где жил  и я, пришел один человек в форме, завопил:
"Жиды  Христа  распяли!  Россию  продали! --  и  сразу,  без  паузы  спросил
деловито: -- Этот портсигар -- серебряный?"
     Даже Учитель поплатился.  Однажды  он  вышел погулять  и  наткнулся  на
застывшего  в  мечтательной  позе  военного.  "Жид,   иди   сюда!"   --   "Я
мексиканец".-- "В таком случае простите.  Может  быть, вы скажете,  где  мне
найти хоть одного жида?" --  "Поищите".-- "Вот несчастье! Все попрятались --
с утра зря стею". И  сняв с Учителя  его меховую шапку,-- несчастлый охотник
пошел кокать редкую дичь.
     В общем,  Учитель тоже  был  скверно  настроен. Уже  в Москве последние
месяцы я начал подмечать в нем усталость и апатию. Все же он держался и даже
завел знакомство со многими белыми, дольше других остававшимися в городе.
     Один из них, подпоручик Ушков, был трогательным юношей. Он  был помешан
на романтизме прошлого, на  трубных звуках старой гвардии и победном шелесте
великодержавных  знамен.  Идеи   его   были  убоги,   но  его   воодушевляла
патетическая  любовь  к  былому.  В  его  мыслях Куликовская  битва, вербная
суббота,  с  огоньками,   порхающими   по  московским  улицам  и  переулкам,
кремлевскив соборы,  бал  с подругами сестры --  институтками, Отечественная
война, мама,  елка сливались в одно цельное,  отнятое злыми  людьми. Учитель
говорил о  нем  "Вот Евгений,  бедный чудак,  который не ждет,  пока всадник
претворится  в медь. Кто виноват, если Хулио  Хуренито, отпихнув сценариуса,
выскочил на сто лет раньше положенного, а тихий Ушков на столько же опоздал,
пропустив  пирушку с пуншем  и  великолепных офицеров,  умиравших  на  ролях
Бородина, сводивших  с  ума  парижанок танцами и усами, влюбленных  в родных
Наташ и в заграничную масонку "Свободу?"
     В одном полку с Ушковым служил Давилов, молодой порции, авартный игрок,
но человек трезвый. Ушкова он звал
     "девченкой".  "Дело просто и ясно,  без романтической  чепухи: либо мы,
либо они.  Я предпочитаю погибнуть от пули, нежели тинуть лямку "пролетария"
и подделываться  под мерзкий мне  язык. Если  мы победим  --  мы  будем жить
по-настоящему,  как  живали  отцы  и   деды,  с  приемами  у   предводителей
дворянства, с кутежами  в "Стрельне", с тыщами на зеленом сукне, с разгулом,
удалью,  бесшабашностью, присвистом; нет  -- погибнем,  придут сотоварищи" и
разведут на пять веков такую скуку, что даже чистокровные русские мухи  и те
подохнут".
     Третий приятель  Хуренито, казачий  хорунжий,  был детина  необычайного
роста с  гигантскими ногами, прозванный  всеми  "Танком".  "Танк" глядел  на
гражданскую войну  как  на  опасную и  завлекательную охоту.  Он гонялся  за
комиссарами, за  атаманами, за  всеми, кого мог нагнать, и в десятый или  в.
сотый раз бриллиантовые серьги  купчихи  Ягодицевой, как и английские  фунты
спекулянта  Айзенштейна, переходили  в  новые  руки. "Наш, мексиканец",--  с
гордостью  говорил  Учитель,  хлопая  по  массивной  спине  "Танка", который
показывал свою добычу -- дутый браслет, "Ты, брат, не  на сто лет опоздал, а
всего на  три года. В семнадцатом году  ты  бы вдоволь  порезвился. А теперь
нельзя,  теперь там  Шмидты такую  организацию  развели,  пошлют тебя вагоны
выгружать да предварительно все ящики пересчитают!.."
     Несмотря на дружбу с  описанными мною офицерами, Учителя не оставляли в
покое:  то контрразведка интересовалась, что  именно он  делал 12 июля  1915
года,  то  осетины приходили  выяснять  в  сотый  раз  его  вероисповедание,
прихватывая  старые  брюки  Хуренито или чайный сервиз  квартирной  хозяйки.
Может быть, поэтому, а может быть, просто со скуки Учитель решил действовать
и неожиданно для  всех  объявил  себя претендентом на российский престол. Он
доказал,  что  является  родственником   расстрелянного  императора  Мексики
Максимилиана,  происходившего  из  Габсбургов,  которые  связаны  с  датским
двором,  а  следовательно, с  Романовыми.  О  своем  намерении  воссесть  на
опустевший трон он довел до сведения местной контрразведки, "Освага" и  всех
иностранных держав. Контрразведка прекратила неприятные визиты, а один из ее
сотрудников  притащил  даже  по  сему случаю  Учителю бутылку  мартелевского
коньяку, не без удовольствия нами распитую. "Осваг" вывесил портрет Хуренито
в  своей  витрине,  впрочем,  о  престоле  дипломатично  умолчав,  чтобы  не
оскорблять  деликатных чувств некоторых  социалистов.  Из-за границы Учитель
получил телеграммы с  пожеланием  успеха,  а также сто франков  на карманные
расходы.  Обменяв  эти  деньги  у  мистера Куля  на  сто  тысяч  рублей,  мы
изумительно их пропили, причем Айше попойка и, главным  образом, рахат-лукум
в кофейной грека так понравились, что он возымел безумное желание объявить и
себя претендентом, чтобы тоже получить сто франков.
     Но сроки одиннадцатого правительства  уже  истекали. В  городе началась
обычная  суматоха,  к  заставам  потянулись  телеги,  груженные  добром; все
напоминало Москву в доброе старов время  к началу летних каникул. Утомленные
событиями  и  скомпрометированные  монархическими выступлениями Хуренито, мы
тоже решили отправиться на дачу. Откуда идут враги  и кто именно идет, мы не
зн.али, а пошли куда глаза глядят и, проделав верст двадцать, ночью попали в
деревню, занятую красноармейцами. Вытащив из-под  подкладки  пиджака старые,
но почтенные советские удостоверения, мы благополучно миновали девять Особых
Отделов и двинулись в Москву.


Глава тридцать первая. Немного противоречий


     Путь наш  до Москвы  Длился семь  недель  --  часто  приходилось вместо
теплушки, спасая свою шкуру,  брести по топким буграм бездорожья. После схем
Шмидта  мы увидали чудовищную  топь,  с восстаниями и усмирениями, подобными
ознобу, глушь нищую и на все речи, воззвания, декреты, манифесты отвечаю щую
все тем же неистребимым "чаво?".
     Голодные,  мы  бродили но деревням,  тщетно выклянчивая  ломоть  хлеба,
отдавая  за кринку молока жилеты, шляпы,  часы  и прочее. Даже  брелок мосье
Дэле  ("Вера  -- Надежда  -- Любовь") был обменен  на одно яйцо, оказавшееся
тухлым. Айша нас подводил: вместо товарообмена начиналось  либо патетическов
бегство, либо храброе изгнание поганых  арапов. Все же иногда  нам удавалось
преодолеть недоверие, и тогда крестьяне сердечно с  нами беседовали,  давали
кукурузные  или ячменные  лепешки и за  все брали  какую-нибудь  рубаху  или
кожаное портмоне.
     Меня  очень  удивляла в  голодавшей  стране  жирная,  черная,  поросшая
ковылем земля. Собеседники наши, наоборот,  находили это весьма естественным
и  даже говорили, что  в будущем году еще  меньше засеют --.  "только-только
самим не околеть. На кой ляд сеять? Все одно загребут!"
     "Пойми,--  вразумлял  меня Учитель,--  от ста миллионов "чаво"  требуют
самоотверженного труда  во  имя  непонятной  им идеи.  Кто  требовал  прежде
смирения?  Барин,  купец,  царь,  но   за  всеми   стоял  бог,  с  лестницей
посредников,  начиная  от  "заступницы" и  кончая сельским дьячком.  Бог  не
отбирал,  он  брал  в  долг,  обещая  на том  свете  все  вернуть с  лихвой.
Кредитоспособность  была безусловной.  Все  аскеты, бессребреники,  схимники
меняли  тленные  ассигнации сорока или пятидесяти  лет  сомнительных  земных
радостей на "вечное золото" неба.  Теперь людям  раскрыли, что дело именно в
этих сорока годах, в хлебе, в марципанах, которые жрал паразит, в перинах, в
бабах,  в  театрах  --  словом,  в  трижды  дорогой  и любимой  земле. Очень
замечательно об этом гаркнул ваш прекрасный поэт Маяковский:
     Нам надоели  небесные сласти, Хлебище  дайте жрать ржаной! Нам  надоели
бумажные страсти Дайте жить с живой женой!
     Но  вместо  немедленных безмятежных  часов с супругой и хорошего кусища
хлеба   предлагают   осьмушку,    сверхурочные    работы,   "субботники"   и
"воскресники", беспрерывные  повинности  --  схиму, вериги,  подвижничество,
причем  никаких  векселей  на  царство  небесное  не  дают,  даже  наоборот,
гарантируют червей в могиле.  Кто-то  -- дети,  внуки, а может  быть,  внуки
внуков будут жить  лучше!.. Идеалистический материализм оказался во сто крат
выше и  труднее материалистического идеализма. Как  же  ты можешь удивляться
тому,  что сто  миллионов  не сделались сверхсвятителями? Дивись лучше тому,
что нашлись тысячи  новых  подвижников,  великих самосжигателей, жаждущих не
отлететь с дымом в небо, а своими телами немного согреть замерзающий край".
     В  вагоне  мы разговорились  с одним приказчиком из  Малого  Ярославца,
уродливым горбуном.  Он  очень своеобразно  нападал на  коммунизм:  "Что  я?
Образина.  Насекомое  с  человеческим  паспортом.  Прежде я хоть мог надежду
питать -- разбогатею, зашуршу катеньками, все наверстаю. Может, скажете, что
за деньги нельзя было все захватить? Ошибаетесь, хоть я ей и противен, и она
будет  юлой  юлить, горб целовать, прыщ  мой превозносить! А теперь что?  За
паек работать?  Равенство? Так  пусть  они  раньше всех  родят  ровненькими.
Хорошо, за восемь часов работы -- полторы селедки. А за горб, спрошу я  вас,
за мое  унижение,-- кто  за  это заплатит?  Одно мне  осталось -- поступлю в
продотдел чеки  и никто меня  осудить не посмеет.  Не от жадности, а  во имя
священного равенства".
     От всей поездки у  меня.  осталось столь  тягостное впечатление,  что я
жаждал,  более  чем  когда-либо, бодрых, возвышающих  речей  Учителя.  Но он
хмурился и молчал. Такие периоды бывали у него и прежде, но тогда он работал
над своими изысканиями, теперь же не скрывал  усталости, безразличия, скуки.
Я забеспокоился --  не болен ли он?  Хуренито улыбнулся.  "Я не мосье  Дэле,
"пинком" моих дел не поправишь!"
     Только  раз  он нас утешил  и ободрил. Он купил за пять косых крохотную
белую булочку, мы ее честно поделили  на пять ломтиков и тщательно подобрали
все крохи. Учитель  сказал: "Радуйуесь,  друзья, вы познаете  сейчас величье
человеческого труда,  святость созданного мозолистыми  руками, Помните Париж
накануне  войны, задыхавшийся от избытка ненужных вещей, от труда, подобного
пересыпанию гороха арестантом?  Кто  тогда  мог понять  божественную природу
булки или сапога? Теперь  вам возвращена первоначальная  радость, и, потеряв
сотни  лживых идеалов, вы обрели  вещи,  достойные обожествления. Вы топтали
благословенную   землю   и   шарили   по  небесам   не  астрономическим,  но
размалеванным каждым не слишком ленивым жуликом.  А под  ногами у вас лежали
радость,  счастье, восторг, эти белые  крохи, подобные  лучшим из звезд.  Вы
презирали труд и  преклонялись пред бормочущими бездельниками, выдумывающими
Эдемы и  Атлантиды,  но  неспособными  пришить  пуговицу  к  штанам.  Теперь
произведена полезная зкспертиза, и фальшивые камни отделены от ценных".
     Эти  слова были единственным маяком за  долгие месяцы плавания. Учитель
снова  замолк.  Мы,  встревоженные,  шли  по грязной  платформе  московского
воквала.


Глава тридцать вторая о героизме, о скуке, главным образом о нелетающем самолете


     В Москву  мы  приехали  утром,  в десятом  часу. Выйдя на  площадь,  мы
увидели караваны  советских служащих, направляющихся в канцелярии с кульками
для пайков. Изредка  проносйлись автомобили  с  ответственными  товарищами и
сани,  в  которых  сидели  товарищи  в  чине  не  ниже  заведующего  отделом
наркомата.
     В  продовольственном распределителе 93  выдавали по 107  купону  кислую
капусту  и фунт соли. Длинная  вереница женщин, старцев, детей и чиновников,
рискующих опоздать на заседания комиссий, с салазками, молча стояла у входа.
     На стенах бабка расклеивала  "Известия", и какой-то длинноволосый, судя
по  саркастической улыбке, из "оппозиции", читал очередную  статью о мировой
революции, замерзая  и  переступая с ноги на  ноту,  Барышия  продавала  три
карамели, но, очевидно, все, кроме нас,  вздумавших прицениться, знали,  что
цена им три тысячи  и, отвернувшись, быстро проходили мимо. Только мальчишка
не мог оторвать от них побледневших в экстазе зрачков.
     Все хорошо  знали, что ждет  их, бывших читателей "Русских ведомостей",
сегодня,  завтра,  послезавтра. Сейчас надо  по  старым  тарифам  ухитриться
составить  новую  смету так, чтобы "Рабкрин" пропустил ее,  отослать назад с
пустыми  руками  сто делегатов из  провинции, приехавших  за  книгами или за
машинами, состарить  отчет  о  безделье прошлого  месяца и  план на безделье
следующего,--  словом,  шагом  на месте,  вечным  притопыванием, бормотанием
создавать видимость лихорадочной работы. Потом, обед из воды и пши на первое
и пши с водой на второе,  потом брусничный чай с сахаринам "Красная звезда",
купленный   на   месячное  жалованье,  потом  критика   совместно  с  женой,
вполтолоса, советской  власти, мечты  о  потерянном  рае и печенье  "Эйнем",
наконец сон  в морозной конуре, под пахнущими псиной шторами,  Все это  было
начертано на их опростившихся лицах.
     Учитель  сказал нам:  "Слышите,  как  пахнет  бытом?  Ничего,  что  быт
бедненький, он подкормится. Радуйтесь, мосье Дэле,-- здесь  больше  не ходят
на голове. Ходят на обыкновенных, только сильно отощавших ногах".
     Действительно, на  этот  раз возвращением  в Москву  остались  наиболее
довольны  мистер  Куль  и  мосье  Дэле.  Их  объявили   "гостями   Советской
республики",  поселили  в хорошей гостинице,  кормили  мясными  котлетами  и
возили  в литерную ложу Большого театра глядеть балет "Сильфиды". Всем этим,
включая   классические  па   обаятельных   балерин,   они   остались  вполне
удовлетворены и, заважничав, стали разговаривать пренебрежитвльно  не только
с нами,  но и  с  Учителем. Мосье Дэле  как-то вынес мне в  коридор половину
недоеденной,  по случаю плохого действия "пинка", котлетки  и  сказал:  "Вот
благородный  жест  гостя республики! "  Так  как  они удостаивали  нас  лишь
краткими репликами,  я  не  мог выяснить  в точности, чем они  занимались. Я
узнал лишь, что мистер Куль играет по вечерам в бридж с  важными сановниками
и торгует у них крупные концессии не то в Туркестане, не  то в Сибири. Мосье
Дэле предложил Учителю  попытаться  переговорить  с теми же  дипломатами  об
"Универсальном Некрополе", но Хуренито отказался: "Надоело!"
     Зато   положение   Эрколе   пошатнулось.  Он  пришел  к   нам  донельзя
опечаленный: "Тысяча чертей! Как все меняется! Его открыли! Пришел  какой-то
контролер,  и  ни  Юпитер,  ни  трифон  не  помогли.  Ему,  Эрколе  Бамбучи,
предложили  заниматься!..  Как  вы  думаете  --  чем? Стрелять  из хлопушек?
Развешивать флаги? Ничуть не бывало! "Производительным трудом"!  Кровопийцы!
Иезуиты!  Зачем  же  тогда  "Советы"? Чем это не  Германия?  Выдали  как  то
трудовую  книжку, вписали туда, что  он  получил из  "Собеса" старые брюки и
лакейский фрак,  и хотят еще вписать,  сколько  часов он проработал. Но  для
этого -- идиоты! --  нужно, чтобы он работал! Капитолий провалится, а  этого
не будет!.."
     Алексей Спиридонович, после опыта в Дырках, перестал  ждать генералов и
союзников. Все свои надежды  он возлагал на то,  что коммунисты окончательно
засовестятся  и после  открытия  бакалейных лавок разрешат выходить "Русским
ведомостям". Тогда все пойдет изумительно.
     Айша и я честно поступили на прежнюю службу, приставленные он к Африке,
я  же к кроликам, ставшим, благодаря исключительной энергии В. Л. Дурова, за
время моего отсутствия гораздо более сознательными.  Но, увы, работа меня не
удовлетворяла,  и  я  томился.  В  маленькой  комнате  я  подолгу  занимался
метафизическими рассуждениями о том, что лучше: холод или дым? Склонившись в
сторону последнето, я шел на двор, тащил тихонько дрова, привезенные соседу,
владельцу магазина ненормированных продуктов,  то  есть сахарина и мороженых
яблок,  колол их и кое-как разжигал печурку. Тогда замерзшие  стены начинали
оттаивать,  и  я  на кровати чувствовал  себя  как в лодке средь  Ледовитого
океана.  Затем  в  окно, куда выходила труба,  дул  ветер, печка тряслась  и
выкашливала клубы  едкого  дыма. Я  тоже  кашлял, плакал и  каялся.  Потом в
отчаянье  напяливал  полушубок  подозрительного происхождения  и выходил  на
лестницу.  Может  быть,  пойти  в Дом печати -- там по одному  бутерброду  с
кетовой  икрой  и  диспут   --   "о  пролетарском  хоровом  чтенье",  или  в
Политехнический  музей  -- там бутербродов нет, зато  двадцать шесть молодых
поэтов  читают  свои  стихи  о  "паровозной  обедне". Нет,  буду  сидеть  на
лестнице, дрожать от холода  и  мечтать о том, что все это не  тщетно,  что,
сидя здесь на ступеньке, я готовлю далекий восход солнца Возрождения. Мечтал
я и просто и в стихах, причем получались скучноватые ямбы:
     Как полдень  золотого  века будет светел! Как небо воссинеет после злой
грозы