зни, но вряд  ли  от  этого что-либо
изменится.
     Ты   видал  картины  современных   художников-кубистов?  После   всяких
"божественных капризов" импрессионистов точныв, обдуманные конструкции форм,
вполне родственные схемам Шмидта.
     Ты был на войне? Что ты там видел -- Наполеонов, Давидов, жест, подвиг,
героического знаменосца или образцовое хозяйство мистера Куля?
     Несмотря  на  свою безалаберность, ты любишь играть в шахматы. Гляди --
как  комбинационная  игра  уступает  место позиционной.  Вместо  неожиданных
комбинаций, благородной жертвенности  гамбитов  -- точный, скупой, тщательно
выслеженный план.  Я дивлюсь, до  чего  ты  слеп -- валандаешься  всюду и не
замечаешь самых основных, самых неоспоримых черт современности!"
     "Если все  это так,-- возмутился  я,-- для чего же,  собственно говоря,
жить? В частности,  для чего переписывать декреты Шмидта, вместо  того чтобы
как-нибудь уничтожить его?"
     "Если на заре ты начнешь стрелять из тысячи  батарей в солнце,  оно все
равно взойдет. Я, может быть, не меньше тебя ненавижу этот встающий день, но
для того,  чтобы  пришло  завтра, нужно  стойко встречать  жестокое светило,
нужно  помогать  людям  пройти через  его лучи,  а  не  цепляться  за  купол
церквушки, на котором вчера теплился, угасая, закат!"


Глава двадцать девятая. "Свобода творчества", или козни контрреволюционеров

     На заседание  комиссии,  которой было  поручено организовать исскуство,
кроме  Учителя,  приши  жены  крупных  коимунистоб,  коммунисты  мелкие,  но
честные, любящие  чистую  работу,  актеры, больше  из бывших  "солистов  его
императорского величиства",  и  художники, всю жизнь  изображавшие маркиз  в
кринолинах.  Председателем  этой высокой комиссии  был  большевик напугавший
как-то стареньких профессоров до того, что они хотели было  рассыпаться и не
рассыпались, лишь желая спасти незабвенную  "альма-матер",  а на  самом деле
добродушный  толстяк,  отменный  семьянин, с золотой  цепочкой на жилете и с
благородной страстью к искусству.
     Комиссия должна была обсудить вопрос  -- как приспособить искусство для
агитации,  не  уничтожая при этом  творчества? Председатель долго говорил  о
высоком  достоянии  культуры,  о  вершинах  человеческого духа  и  предложил
решение  компромиссное  --  творцам,  которые будут  создавать  агитационные
произведения, выдавать  паек,  равный по калориям двум  академическим,  Всем
прочим,  не  посягая на  свободу  их творчества,  выдавать простой  паек  по
трудовой карточке категории "Б"
     После   него   выступил   Хурвнито,   который  сразу  внес  радикальное
предложение -- упразднить искусство. Вот что он сказал в защиту предлагаемой
меры:  "Tо,  что  вы предлагаете, является  лишь новой вывеской  над  старой
пакостью,  впрыскиванием   камафары   уже   похолодевшему  трупу.  Зачем  вы
отстранили религию, если вам необходимо, чтобы кто-то  освящал нимбами  вашу
дубину?   Или   отъевшаяся  на  калориях  каста   привилегированных   жрецов
официального  искусства лучше крестобрюхих  иереев? Что  вы получите? Стихи,
романы,  пьесы,  картины,  симфонии, сделанные  по предписанию,  будут ниже,
слабее прежних, и, сравнивая их с  Пушкиным, Шекспиром или Рембрандтом, люди
решат,  что  виноваты  современность,  коммунизм.  Этого  нельзя  допустить;
уничтожая искусство,  надо показать, что оно, и только оно виновато  в  том,
что хотело пережить самого себя, заслужив пули в зад вместо  честной кончины
на семейном ложе.
     "Вершины  человеческого  духа",  о   которых  здесь   говорилось,  были
государственными преступниками, они подрывали все основы разумного, трезвого
общества. Конечно, подрывать  английскую  императрицу, немецких князьков или
Николая  I  с  нашей точки зрения  похвально.  Но  вы, товарищи, ошибаетесь,
думая,  им  важно было,  что именно  они  подрывают.  Ничуть!  Будь  Катания
вотчиной  древнего  деспота  или  коммунистической   колонией,  деятельность
Везувия  от  этого  не  изменится.  Завтра вчерашние "вершины",  которым  вы
ставите памятники, и  сегодняшние, на которых вы  не жалеете ни кондитерских
изделий,  ни жировых веществ,  начнут подрывать наше  общество. Искусство --
очаг анархии, художники -- еретики, сектанты, опасные бунтовщики.
     Итак,   не  колеблясь,   надо   запретить  искусство,   как   запрещено
изготовление спиртных напитков или ввоз опиума. Это  тем легче сделать,  что
искусство, одряхлев,  само порывается  покончить  свою  бесславную  старость
самоубийством. Новое искусство тщится раствориться в  жизни, и это  является
для  нас лучшим способом ликвидировать опасную эпидемию. Действительно, иные
газы,  сконцентрированные  в  одном   месте,  угрожают  ежеминутно  взрывом,
удушают,  загораются, но,  растекшись  по  надземной  атмосфере,  становятся
безвредными.
     Взгляните   на   современную  живопись,--   она  пренебрегает  образом,
преследует задания исключительно конструктивные, преображается в лабораторию
форм, вполне осуществимых в повседневной жизни. Преступление Греко,  Джотто,
Рембрандта  в том,  что  их образы были неосуществимы, единственны, а посему
бесполезны  и  опасны.  Картины   кубистов  или   супрематистов  могут  быть
использованы для  самых различных  целей  --  чертежи  киосков на бульварах,
орнамент набойки, модели новых ботинок. Надо лишь суметь направить эту тягу:
запретить заниматься живописью как таковой, чтобы рама картины не соблазнила
живописца вновь на сумазбродство образа, прикрепить художников  к  различным
отраслям производства, Пластические искусства перестанут жить самостоятельно
и  угрожать обществу, помогут создать коммунистический  быт,  дома, тарелки,
брюки. Вместо всяких скрипов Пикассо -- хороший конструктивный стул.
     То же  самое  относится и к  другим  видам искусств. Поэзия переходит к
языку газет, телеграмм,  деловых разговоров, сбрасывает рубашку за  рубашкой
-- рифмы,  размеры, образы,  пафос, условность, наконец ритм,  она  остается
голой, ничем не примечательной, и нужен большой профессиональный опыт, чтобы
понять, почему  некоторые современные стихи -- это поэзия, а не передовица и
не реклама "Спермина". Таким образом, дело  обстоит очень просто,  надо лишь
запретить печатать  книги с  неэкономным  распределением строк,  по традиции
былых  поэм,  и  вычеркнуть  из  словаря  слово  "поэт",  способное ввести в
искушение.
     Театр ломает  свой  панцирь -- рампу,  переезжает в зал или на площадь,
зрителей тащит на сцену,  уничтожает авторов и актеров. Он в двадцать четыре
часа  может  быть  окончательно  распылен  --  череэ   промежуточные  стадии
всяческих празднецтв, процессий  и  прочего.  Потом даже эти  организованные
выявления станут будничными, растворятся в жестах, позах и шутках.
     Я  уже пытался в Кинешме  провести ликвидацию искусства, но мне помешал
мещанский эстетизм многих революционеров. Я верю,  что теперь вы примете мое
предложение,  и сегодняшний  день будет  датой  смерти  одного из величайших
безумств человечества, мешавшего ему как следует устроиться на земле!"
     Протесты посыпались: "Мы не варвары",-- кряхтел председатель. "Мы любим
все  прекрасное",--  ворковали  жены.  "Кто  за?"  Только один  голос самого
Хуренито. Предложение отклонено.
     Решили предоставить искусству жить и, оперируя гаммой пайков  стараться
направить  творчество  в коммунистическое русло.  Учитель  усмехнулся:  "Еще
постановите  использовать  циклон  для  вращения ветряных  мельниц!"  Мне же
наедине  он признался: "То,  что я предлагал, весьма логично и правильно, но
суцествует одно "но" -- это Эрколе в чемодане  Шмидта. Mы  с тобой над  этим
плакать не  будем, но великим и малым  городовым грядущего мира он  доставит
немало хлопот. Они решили использовать удары молний вместо дорогих  шведских
спичек для закуривания папирос, Я  же предлагал заняться лучше изготовлением
спичек, а молнию  для успокоения  детей вовсе  упразднить.  Конечно,  это не
помешает ей в хороший летний полдень  неожиданно упасть на  лысину человека,
уверенного в том, что грозы навсегда уничтожены декретом, Пока что посмотрим
на результаты их деятельности!"
     В ближайшие  недели Москва  была потрясена рядом странных  и  печальных
происшествий,  которые блестяще подтвердили грозные предостережения Учителя.
Композитор Крыс, музыка которого до последнего времени была  неизвестна даже
профессионалам,  написал симфонию "Титан потягивается".  Она была  исполнена
пред  тысячами слушателей.  Но  вместо воспитательного действия  эта  музыка
пробудила самые недопустимые чувства. На следующий день советские учреждения
пустовали:  никто  из слышавших  симфонию на службу не явился.  Более  того,
многие отказались  сгребать  с  улиц  снег,  визжа, плача и нечленораздельно
изъясняясь. Один совсем обезумел и, крича, что он больше не в силах сидеть в
канцелярии и регистрировать ордера на калоши, вскочил на крышу, кинул ключом
в  милиционера, контузив  его,  и под конец был убит "при попытке к побегу".
"Известия"   писали:   "Снова   саботаж.  Господа  меньшевики   работают  на
капиталистов". Главного же  виновника --  Крыса  -- никто не тронул, он даже
получил за концерт сто тысяч рублей и двадцать пять рассыпных папирос,
     Только перестали  писать о  саботаже,  как разразилась  новая  пакость.
Молодой  поэт.  Ершов ухитрился, перекупив у  кооператора  Хайлова  наряд  в
типографию, отпечатать книгу стихов, озаглавленную "Рыжему жеребцу молитесь,
куп-куп!".  Это был косноязычный  бред последнего мечтателя, жующего пшено в
подвязанном  к  морде мешке, возомнившего себя  жеребенком и начавшего ржать
нечто  вроде  глоссалий.  Успех книги был  необычайный, издание разошлось  в
несколько дней. А вскоре образовалась секта, предпочтительно женщин, которые
"жеребствовали", и в одно дождливое утро, вместо того чтобы шить по трудовой
повинности  кальсоны  для  красноармейцев, вышли  на Tверскую со  ржаньем, а
спрошенные подоспевшими милиционерами, куда именно они  направляются, начали
лягаться. Об этом была заметка в  газете: "Поповская демонстрация". Наконец,
красноармеец  Кривенко,  бывший семинарист, пытался  взорвать  старой ручной
гранатой Спасские казармы, повредив себе при этом мизинец. Арестованный,  он
объяснил сбивчиво, но  с  подкупающей искренностью, что на днях его водили с
товарищами  в  музей,  и  он  видел  там необычайные картины, летящие во все
стороны дома,  рассеченных на кусочки фиолетовых женщин, семь чашек на одном
блюдце  и  страшные  оранжевые  квадраты. Там  он  что-то понял, что  именно
объяснить он не  умел.  Но,  вернувшись в казарму,  услышав  запах портянок,
увидев нары, сундучки и миски  с супом,  он  сразу решил,  что эти  два мира
несовместимы  и  один изт них должен  погибнуть. Его объявили эсером, но, не
зная, левый он или правый, для  опознании отправили в соответствующее место.
Там попытались связать все три факта и арестовали две тысячи подозрительных,
среди  них попался и Ершов, но он был немедленно  освобожден, как член союза
поэтов.
     Казалось  единственно  разумным  после  всех  этих  мрачных  инцидентов
вспомнить  совет Учителя  и запретить искусство. Но вместо этого напустились
на  очень  кротких  и  никому  не  интересных  людей,  которые  когда-то  до
социализма  и  до революции были социалистами-революционерами, а теперь тихо
переживали тоску об Учредилке и городовом, нудную, как зубная боль.
     На Хуренито  стали  поглядывать косо,  и  он нашел нелишним  переменить
климат. Посоветовавшись, мы решили поесть иа юг, для  подкрепления  престижа
взять с собой Айшу, а  по соображениям человеколюбия Алексея Спиридоновича и
мосье   Дэле.  Наш  мученик,  слава  богу,   поправился  и  был  выпущен  из
сумасшедшего  дома,  зато Алексей Спиридонович,  удрученный несовместимостью
свободы  духа  с  пайком,  был  готов занять  его  место.  Оба,  безусловно,
нуждались в отдыхе.
     В  последнюю  минуту  к нам  присоединился  мистер  Куль, который хотел
пробраться на  Украину, чтобы  купить еще  несколько  мертвых душ,  а именно
национализированные сахарные заводы.
     Так  как  о  курортах  нечего  было помышлять, мы  погадали  по  карте,
заставив  Айшу ткнуть  куда-либо  пальцем. Вышел  Елизаветград. Мы  не стали
раздумывать  и  гадать,  но,  раздобыв  пять  хороших командировок,  сели  в
делегатский вагон и не спеша поехали в неведомый санаторий.


Глава  тридцатая. Одиннадцать правительств.-- учитель  -- претендент  на

российский престол

     Кое-как доехав  до Елизаветграда,  мы хорошо выспались и  утром  решили
пойти осмотреть достопримечательности города,  в который судьба привела нас,
как  в землю  обетованную.  но  только  мы  вышли из  дому, как нас задержал
патруль,  потребовав  документы.  Хуренито  гордо протянул  солдату солидный
лист, на котором  значилось,  что мы командируемся  в город Елизаветград для
обследования находящихся там музыкальных  инструментов. Прочитав внимательно
бумагу,  солдат показал ее своему товарищу, и оба почему-то возымели твердое
желание расстрелять  нас.  Заверения Учителя о  том, что  на мандате подпись
"управдела", их в этом непонятном желании -- только укрепили.
     Нас повели в штаб, и  мы, убежденные, что  там недоразумение выяснится,
шли  весело,  любуясь  солнцем,  растекавшимся  в  грязи  уличек,  вывесками
"мужеской портной", великолепными  брюнетами, довольными  миром,  бездумными
мальчишками,  кидающими   осколками   бутылки  в  паршивую  суку,--  словом,
невинными радостями маленького, но милого города.
     Вдруг,  подходя  к  штабу,  я  вскрикнул:  "Они  с погонами!"  "Что это
значит?" -- беззаботно спросил мосье  Дэле.  "Это значит,  что нас  на самом
деле  пристрелят".  Увидав,  что  перед  нами  не  большевики,  мистер  Куль
оживился:  "не  беспокойтесь,  друзья мои!  С  порядочными  людьми  я  сумею
объясниться". Действительно, он стал беседовать с поручиком,  объясняя,  что
он владелец многочисленных предприятий и бежал из проклятой Совдепии, спасая
себя,  душу и доллары.  Мосье  Дэле и Хуренито  -- его  компаньоны,  Алексей
Спиридонович и я -- приказчики,  а Айша -- лакей. Подкрепленное американским
паспортом, на мой взгляд это являлось весьма убедительным, но поручик все же
был склонен нас расстрелять. Мистер Куль решил тогда прибегнуть к своим двум
героическим средствам. он вынул библию и  важно прочел офицеру;  "не убий!",
Поручик  сказал,  что  он не  безбожник,  в  господа бога  верит  (при  этом
перекрестился), но все это относится к честным людям, а не к большевикам или
к  жидам, которых надо убивать  при всякой воэможности, как  бешеных  собак.
Гораздо  сильнее оказалось действие  пачки долларов, приобретенных  мистером
Кулем в Москве  при содействии Гросмана.  Поручику они  сказали  несравненно
больше, чем наш мандат или библия,-- он нас отпустил.
     Курортный  режим  Елизаветграда  оказался очень  своеобразным, и мы  не
сразу к  нему  привыкли. Дело  в  том,  что  противники  большевиков выгодно
отличались  своим  разнообразием  --  среди  них  были  сторонники  "Единой,
Неделимой",  украинцы --  просто,  украинцы  --  социалисты,  социалисты  --
просто, анархисты,  поляки и  не менее  трех  дюжин  крупных  "атаманов", не
считая мелких, промышлявших кустарничеетвом, то есть  ограблением  поездов и
убийством местечковых евреев. Все они дрались не только с большевиками, но и
друг с другом, поочередно на короткое время  эахватывая нашу  резиденцию. За
три  месяца мы  пережили  одиннадцать различных правительств. Надо было быть
Учителем, с  его блестящим  мексиканским  стажем,  чтобы  освоиться  в  этой
белиберде, Выйдя  утром на  улицу, мы не знали,  в чьих  руках  город,  и на
всякий  случай   во  всех   карманах  пиджаков,   жилетов   и  брюк  держали
разнообразные удостоверения на разных языках и наречиях, с орлами в короне и
без короны, с  серпами, с трезубцами, даже с вилами, которые имелись в гербе
батьки Шило.
     Впрочем,  нужно   сказать,   что  это   разнообразие  выявлялось  почти
исключительно во  флагах и  в  гербах,  на городской  жизни отражалось мало.
Освобождаемые еженедельно от ига обыватели даже  не замечали этого,  так как
действия  "тиранов"  и  "освободителей" были  до удивительного  сходны между
собой,  притом  одеты  все. были одинаково,  донашивая серые  шинели царской
армии. Кроме того, сказывались традиции мест:  в меблированных комнатах, где
помещалась  Чека,  разместилась  контрразведка   и  все  десять  последующих
учреждений однородного  характера.  Тюрьма оставалась тюрьмой,  хотя  в  нее
приводили   тех,  кто  вчера   еще  сам  приводил  в  нее  смутьянов,--   ни
консерваторией, ни детским садом она  не становилась. Даже расстреливали  на
том же традиционном пустыре, позади острога. Все, приходя, издавали законы о
свободе и  неприкосновенности личности, вводили осадное положение и смертную
казнь  за  малейшее выражение  недовольства  дарованной  свободой. Засим,  в
течение  краткой мотыльковой жизни, спешили "наладить нормальную жизнь",  то
есть  ограбить как  можно  больше еврейских часовщиков и успеть  расстрелять
всех лиц с несимпатичными физиономиями или с неблагозвучными фамилиями.
     Как-то,  сидя  в  маленьком  грязном  кафе,  представлявшем,  благодаря
подвижности  хозяина-грека,  отрадный остров  среди этого  бушующего океана,
Учитель заинтересовался: "А какое у нас сегодня правительство? Украинцы, что
ли?" Грек  отчаянно  цыкнул: "Какие  вы  слова  говорите! Мы, то есть все,--
только  малороссы,  а  правительство  у  нас  ростовское.  Романовки  во как
поднялись, а за украинки дают трешку за сотню, советские  и те  дороже! " --
"Это меня молодит,-- рассмеялся Хуренито,-- думал ли я, что  на старости лет
попаду к себе на родину!.."
     Айша спросил  его:  "Господин,  скажи Айше, Айша  очень  глупый,  он не
понимет, почему они все говорят, что друг друга не любят, а делают одно и то
же, как родные братья",
     "Милый  Айша,  ты   не  глуп,  ты  слишком  мудр,  брось  высоты  своей
африканской философии. Ты хочешь отыскать некое различие там, где его и быть
не может. Это твое дикарское дело -слушать речи и глядеть на флаги; мы, люди
культурные,  больше  интересуемся  системами  пулеметов.  Конечно,  было  бы
остроумней им всем объединиться для дружного грабежа и массовых  расстрелов,
но  чувство  солидарности не имеет корней в данном цехе. Я  представляю себе
все   выгоды  "Профессионального   союза  тружеников,  пытающихся  захватить
власть". Какая экономия сил и времени! Каждая секция получает город  на один
месяц,  разрежает  городскую скученность, борется  с роскошью,  способствует
поднятию производительности труда  наборщиков  и маляров,  так  как печатает
новый  свод  законов и на  всех городских вывесках  вставляет мягкие  знаки,
уничтожает  твердые или восстанавливает "яти",  потом мирно, собрав все свои
пожитки,  как, например,  знамена и  свод  законов, перекочевывает в  другой
город,   уступая  место  товарищам-противникам.   К  сожалению,  для  такого
объединения  почва  еще  не  готова,  и  ты  должен примириться с  тем,  что
конкуренты,  кроме закониого объекта, то есть обывателей, режут бессмысленно
и друг друга".
     А  между  тем,  пока мы  в тихие  дни (то есть без орудийной  стрельбы)
болтались  по городу, пили у  грека  кофе  и философствовали, мистер  Куль и
мосье Дэле,  не теряя  времени,  о  чему меж  собой усиленно договаривались.
Результаты  этих  бесед были неожиданными, а  именно:  в  одно утро,  вполне
спокойное и  располагающее  к  идиллическим  прогулкам,  в  комнату  Алексея
Спиридоновича явились наши солидные друзья, и  мосье Дэле  торжественно,  но
задушевно  заявил:   "Великий   час   пробил!  Дорогой   мосье   Тишин,   вы
мобилизованы!" Алексей Спиридонович еще пребывал, мечтая, в кровати; услышав
это, он вскочил  и завопил: "Что вы говорите? Господи! Но кем?"  Мистер Куль
важно ответил ему: "Разумеется, не нами. Мы не вмешивае