отеку, за ним всю  дорогу
волочился какой-то подозрительный  субъект. Ясно -- за  ним следят.  Прежние
духовные терзания сменились житейскими.  Он  видел  себя в тюрьме, бритым, в
кандалах,  иногда  даже  идущим на  виселицу.  Это  улучшило  его  моральное
состояние, ибо он почувствовал себя героем, но все же не  давало возможности
спокойно жить. После мучительной  недели он решил убежать за границу, но, не
зная, как  это делается, в  отчаянье  подал прошение орловскому губернатору.
Три  дня  он  ждал  ареста  и был  бесконечно удивлен,  когда  ему  принесли
заграничный паспорт. "Я перехитрил их",-- думал  он, мчась в спальном вагоне
в Берлин.
     За границей его убеждение еще более укрепилось, и Алексей  Спиридонович
искренне  считал  себя политическим эмигрантом. Заказывая  модные  костюмы у
парижских  портных,  останавливаясь в первоклассных гостиницах, скупая сотни
поражавших его  вещей,  как-то: специальный  набор мазей и щеток  для чистки
мундштуков,  электрические  щипчики  для  усов  и  тому   подобное,  Алексей
Спиридонович  любил  высказывать свое  преклонение перед "сермяжной  Русью",
противопоставлять  тупой и сытой  Европе ее  "смиренную наготу". Ничем он не
занимался  и в  анкетах  гостиниц  в  рубрике  "профессия" гордо  ставил  --
"интеллигент",  чем немало  смущал  швейцаров.  Иногда он впадал в уныние  и
решал, что необходимо трудиться для "грядущей России". В одну из таких минут
он  записался  в  версальскую   школу  садоводства,--  считал,  что   грубый
материализм чужд  славянству и что родине  нужны  будут цветы. Но, прослушав
первую лекцию об  удобрении, сбежал  в Париж и мертвецки напился. Другой раз
он почувствовал необходимость войти в организацию и долго колебался в выборе
между "группой  содействия  партии социалистов-революционеров" и  "обществом
улучшения церковного  хора", считая  социализацию земли и возрождение церкви
равно   важными.  Он   беседовал  с   неким  мрачным   эсером,  занимавшимся
предпочтительно игрой  в шашки и  набиванием папирос, на разные  отвлеченные
темы, а от него шел в кафе с садиком, где рябой псаломщик любил обыгрывать в
кегли французов, и  начинал  приставать к нему с  теми же вопросами. В конце
концов  он записался в обе организации, внес членские взносы,  но ни на одно
собрание  не пошел,--  наступила летняя жара и было куда  приятнее,  завесив
окно  мокрой  простыней,  в  одних  кальсонах  пить  настоящий  русский  чай
Высоцкого.
     Европа  не  испортила  Алексея  Спиридоновича,  и он  попрежнему боялся
греха.  Познакомившись в кабаке с веселой  француженкой  по  кличке "Юю", он
направился  к ней  и готов  был  уже  совершить  все,  что  в таких  случаях
полагается, когда заметил, что она не проявляет к  нему  никакого  внимания,
раздумал и начал одеваться. На недоуменные вопросы он деликатно ответил, что
может предаваться земной радости без  духовного общения,  ибо это  было и  в
Элладе,  но  не  без  взаимной  страсти,  и  ушел,  получив  вдогонку  груду
ругательств, а также  какой-то, неподходящий  для  метания, предмет, который
оказался у Юю под рукой.
     А между тем шли годы, деньги тоже уходили, немало  этому способствовали
и бывшие  опекуны, теперь  доверенные.  Присылки  становились  все  скуднее.
Алексей Спиридонович переселился  на  мансарду, и  вместо  "Кафе де  Монако"
посещал  различные притоны в районе рынков и вокзалов. Но, как прежде, выпив
полбутылки,  он  начинал бить  стаканы, устраивать трагический  массаж  лба,
кидая неизвестно кому горькие истины: "все фикция, но есть человек!..", "что
мир? -- ничто, а человек -- это дух!.." -- и прочее.
     За таким  занятием  в  кабачке Антверпена, куда  он попал,  объезжая со
скуки старые города Бельгии, мы  и застали его. Приблизительно  таковой была
его  биография, рассказанная  нам,  хоть, видно, и не впервые, но с пафосом,
слезами и  глубоким волнением. Закончив рассказ, он закричал: "Пусть я скот,
жалкий  слизняк,  но есть человек!"  Учитель  мягко возразил "Друг мой, ваше
интересное и поучительное повествование только еще убедительнее  показывает,
что  то,  о чем вы  мечтаете, так  же иллюзорно, как и  все на свете". Тишин
возмутился, и так как мы уже заметили, что сильные душевные движения у  него
связаны с битьем посуды, то поспешили увести его. прочь из кабака.
     Алексей  Спиридонович объявил,  что  он  немедленно  едет  на  пароходе
"Реджина" в Рио-де-Жанейро, чтобы  искать человека. Учитель сказал  ему, что
если человек существует,  то область его нахождения распространяется на  два
полушария, и  ему незачем  ехать  в  Бразилию. Он,  Хуренито, и  мистер Куль
охотно  предоставят господину  Тишину  необходимые средства. Будет  основано
"Общество для изыскания Человека". Если же эта работа ни к чему не  приведет
и человек  окажется  несуществующим,--  Алексей  Спиридонович  должен  будет
признать правду Хуренито и в дальнейшем следовать за ним. "Я буду очень рад,
если возле меня  окажется коренной русский. Каждый  раз, когда  я  говорю со
славянином,  я испытываю  великолепное ощущение  расступающегося болота.  О,
конечно, у  вас тоже имеются поэты, биржи, кажется даже парламент!  Но  все,
что  так крепко и  основательно  на Западе, у вас ждет  не урагана,  а  лишь
легкого  дуновения, случайного  вздоха,  чтобы  бесследно  исчезнуть.  Я  не
наивен, я знаю, что  вы, как женщины, предпочитаете  отдаваться, а не брать,
знаю, что вы слабы, нерешительны  и склонны ко всему, кроме дела, знаю,  что
не  вам  сокрушить эти  спаянные кровью  многих сотен  поколений, насиженные
города.  Но вы  велики, и  такой пустыни не  выдержит дряхлый мир  -- голова
закружится. Вы никого не  свергнете, но, падая, многих потащите за собой. За
это  я вас люблю, и я верю, что вы, господин Тишин, будете со мной". Алексей
Спиридонович  согласился  и торжественно  подал Хуренито  руку. Это  было на
рассвете в пустынном порту, среди дремавших на узлах эмигрантов -- евреев из
Галиции и каких-то бродяг в кепках, ругавшихся из-за большого кашне. Картина
была немного оперная, и Хуренито, усмехнувшись, запел: "Где же цыпочками Где
Маргариточка?" -- на что Алексей Спиридонович почему-то обиделся.
     Я  не   стану  подробно  описывать   деятельность  "Общества  изыскания
Человека" ввиду ее чрезмерно сложного и  разнообразного характера. К тому же
труды академической  секции общества  собраны датским психологом  Фальсом  и
должны  вскоре  появиться  в  свет. Как и  следовало предполагать,  они дали
крайне   неблагоприятные  для  Алексея  Спиридоновича  результаты,   доказав
отсутствие  специальных,   им  предначертанных,  схем   и  обнаружив  полное
тождество обследованных экземпляров с выродочными (дегенеративными) особями,
уже ранее известными зоопсихологам. Что  касается  практической деятельности
общества, то  есть непосредственных розысков Человека, то она привела лишь к
ряду  более  или  менее  живописных   анекдотов.  Вначале  агенты  общества,
соблазненные огромными премиями, рыскали  повсюду  с анкетами, составленными
Алексеем Спиридоновичем  и состоящими из тридцати восьми вопросов, ища  тех,
кто  удовлетворит  предъявленным  требованиям.  Они  привозили  в  правление
Общества  на  рю  де-ля-   Боэси  самых  неожиданных  кандидатов  на  звание
"Человека":  престарелых  богомолок,  зобастых  идиотов  из  Альп,  докторов
философии  из  Гейдельберга,  молоденьких  евреев-"бундовцев".   Но  вскоре,
разочарованные строгостью  Алексея  Спиридоновича, они перешли  на службу  к
мистеру Кулю и занялись продажей его неподражаемых автоматов.
     Во  всяком  случае, искать  "Человека"  стало  модным, и возможно,  что
некоторые читатели этой  книги помнят конкурс, объявленный парижской газетой
"Матэн"  непосредственно  вслед  за  конкурсом   лучших  танцев  и  наиболее
остроумных  определений   обманутой   любви.  Газета  поместила   фотографию
молоденькой женщины  в  лохмотьях с грудным младенцем. Подпись: "Эта женщина
утверждает, что она три  дня ничего не ела  и что ей негде спать. Что должен
сделать настоящий "Человек", увидев ее?" Ответы были  весьма разнообразны  и
всесторонни:  "Озаботиться нравственным  воспитанием  молоденьких  девушек",
"Очистить   наши   улицы   от   бродяг",   "Подвергнуть    ее   медицинскому
освидетельствованию", "Испытать, сколько она еще сможет прожить при подобных
условиях",  "Свергнуть кабинет  министров", "Передать  миру  в стихах или, в
случае неумения, в прозе, ее муки". Премию получил наиболее распространенный
(13426)  ответ:   "Сказать  ей:  стыдитесь!  Вы  молодая  женщина  и  должны
работать".  Как  курьез,  газета   отмечала  получившее   всего  один  голос
пожелание: "Свести ее в ясли и на государственный счет один раз накормить".
     Отчаявшись  в работе общества, Тишин  пробовал сам предпринять розыски,
но был трижды обокраден, раздет, избит каким-то консьержем и, наконец, попал
в тюрьму, откуда Учитель должен был его освобождать.
     Хуренито  наконец  решился  спросить  упрямца,  признает  ли  он   себя
побежденным? "О нет,--  закричал Алексей  Спиридонович,--  пойми меня! (Надо
сказать, что он был очень фамильярен и на следующий день  после знакомства с
Хуренито потребовал выпить с ним на брудершафт и облизал щеки Учителя, после
чего тот, брезгливо морщась,  направился  к  умывальнику.) Пусть я не  нашел
истинного человека, но он существует! Не веришь?  Вот тебе доказательство --
я Человек! Ты усмехаешься?  Да, я  животное!  низкое! подлое! грязное! Но  я
люблю Наташу, и я Человек, я бог! Слышишь?" Далее многоречиво и патетично он
рассказал  о своей любви  к  какойто  курсистке Орловой, изучающей  в Париже
французский язык. По вечерам она играет ему "Песню без  слов" Чайковского, и
Алексей Спиридонович чувствует,  что он  Человек.  "Все это прелестно, в том
числе и Чайковский, -- возразил Учитель, -- но чем, собственно, твое чувство
(вполне законное,  скажу кстати) отличается  от некоторых эмоций моего  кота
Джо? Тем, что кошка не берет напрокат пианино, а удовлетворяется  природными
музыкальными данными?" Алексей Спиридонович впал в ярость,  крича, что  "его
любовь -- любовь Человека", ибо ей "ничего не нужно", и "она навек". "Что ж,
посмотрим...--  сказал  Учитель,--  отложим  разрешение  нашего   спора   на
несколько месяцев".
     Предскааанию  Хуренито  суждено  было  скоро  осуществиться,  увы,  при
довольно трагических обстоятельствах. В мае месяце, пять недель спустя после
описанного мной разговора, Наташа Орлова умерла. Будучи  нрава необузданного
и хаотического, Алексей Спиридонович, как-то выпив, посмел  обвинить Учителя
в  смерти своей  возлюбленной.  Это было явной нелепостью: Наташа скончалась
после неудачной операции аппендицита, произведенной одним из лучших хирургов
Франции. Учитель в крайне  мягкой форме ответил,  что, ведя большую игру, он
не  нуждается в  мелких  взятках и, чтобы доказать ему свою  правоту, скорее
заставил бы  мадемуазель Орлову дожить  до ста лет, ибо смерть способна лишь
замедлить  неминуемое.  Действительно,  вначале  Алексей  Спиридонович   был
безутешен. В дождливую  ночь,  обманув бдительность привратника кладбища, он
приполз  на могилу Наташи  и,  уткнувшись лицом в  землю, лежал, пока его не
заметили и не  увезли. Мало-помалу он начал возвращаться к жизни,  продолжая
постоянно говорить о своей  любимой, о том, как она любила пармские фиалки и
музыку,  какие у нее были маленькие ручки  (перчатки 57~) и как он ее любил.
Как-то раз он сказал:  "Я думаю,  что для нее лучше, что она умерла, она  не
узнала  всего  горя  жизни".  Учитель шепнул мне: "Начинается! Он  уже  ищет
утешения".  Потом  Алексей   Спиридонович  стал  .  интересоваться  обычными
житейскими делами, читать газеты, играть  в шахматы. Вспоминая о  Наташе, он
внезапно замолкал и как бы отходил в сторону. Но это бывало все реже и реже.
Как-то раз, когда Айша, подарив ему букетик фиалок, сказал: "Это любила твоя
госпожа",-- он рассердился, и Хуренито заметил: "Дальнейшая фаза  -- он ищет
забвения". Потом, в течение довольно долгого времени, Алексей Спиридонович о
Наташе не упоминал вовсе, был  весел, спокоен и ровен. После этого перерыва,
в одной из бесед со мной, он заговорил о ней безо всякого волнения, я сказал
бы "эпически", как говорят о  воспоминаниях  детских  лет, о бабушке  или  о
семейном  гардеробе.  Это было в октябре,  а  в  ноябре  он  познакомился  с
француженкой   мадемуазель   Виль,   художницей,   взбалмошной   и    весьма
очаровательной. Началось все по порядку: вздохи, одиночество,  но на сей раз
без неудобного  отца и  без аппендицита. Он  пришел к нам  и заявил, что  "в
судьбе -- высшая мудрость. Наташа была слишком тихой  и задумчивой, она бы с
ним мучилась, ей  теперь лучше,  и  мадемуазель  Виль тоже.  Ну да и ему..."
Встретив насмешливый взгляд Учителя, он смутился, как бы сразу вспомнив все,
закричал, что Хуренито прав, что  он,  Алексей Спиридонович, "не человек,  а
скот", но что "жизнь, несмотря на это, прекрасна".
     Через   месяц  мадемуазель  Виль,  которой,видимо,наскучили  лирические
вздохи  и  философия  Тишина,  заменила  его  аргентинцем-жокеем,  а Алексей
Спиридонович приплелся к  Учителю с причитаниями о "жизни -- фикции"; с  тех
пор  он  следовал  за  ним  повсюду.  Будучи  человеком  неорганизованным  и
беспорядочным,  цели  Хуренито  он  не  усвоил  и  часто  сбивался  с  пути,
увлеченный различными,  как он  сам говорил, "фикциями",  но  любил  Учителя
елико мог. Таким был четвертый ученик Хулио Хуренито.

Глава шестая различные суждении учителя о любви


     В  настоящей  главе я приведу  некоторые суждения Учителя о любви. Злая
молва  утверждала, будто Хуренито развратник,  растлевает девочек  и возит с
собой  в специальном сундуке-шкафу какое-то чудовище, полуженщину, найденную
им на  вершине Анд, для удовлетворения своей нечеловеческой похоти. Все  это
--  низкая ложь. О жизни Учителя я рассказываю, глава за главой,  не утаивая
ничего. О плотской любви и о  страсти Учитель говорил всегда спокойно, чисто
и  легко,  без  смущения,  хихикания,  пауз  и слюнявых словечек.  С  равным
вниманием глядел он  на гимназистку пятого класса,  у которой под передником
только  начинают  тесниться  груди, стыдливо  просящую  у  него  автографа в
альбом, и на грандиозное зрелище случки кровавоглазых бешеных быков.
     Однажды, проходя мимо быка, в ярости и муке оседлавшего  телку, Учитель
снял шляпу  и на недоуменный вопрос мистера  Куля  ответил: "Я повторяю  ваш
скучный  и условный жест.  Снимите и вы котелок,  мистер Куль. Если обнажать
голову (а это, кроме всего, гигиенично), то не  перед выцветшими красавицами
с золотыми венчиками, не  перед трупом, начинающим попахивать,-- нет, здесь,
перед этим жестом пахаря,  вспахивающего жесткую землю,  перед этим,  в муке
извергаемым семенем, перед потом, кровью, жизнью".
     Мистер   Куль,    безусловно,   считал    Учителя   человеком   глубоко
безнравственным  и  развратным,  что,  впрочем,  по  его мнению,  не  мешало
Хуренито быть  хорошим гидом. Но порой американец начинал  надоедать Учителю
сомнительными  наставлениями.  Помню,  как  утром,  встретив  в саду  нашего
миссионера,  Хуренито  сказал: "Мистер Куль,  вчера  вечером на  моем ночном
столике  я  нашел  грязную  и  низкую  брошюру.  Я соблюдаю в своей  комнате
чистоту, сплю  всегда  с открытым окном, ибо  люблю свежий воздух, и не могу
допустить  подобных явлений.  Будьте добры  перенести вашу  деятельность  за
пределы  моей спальни".--  "Вы  шутите? -- я занес вам высоко  талантливый и
безусловно   нравственный   труд   нашего  молодого   проповедника  Хэля  "О
супружеской жизни, согласно наставлениям апостола Павла".--  "Вот  именно об
этой скабрезной литературе  я говорю. Были тычинки и  пестик,  козел и коза,
юноша и девушка. Пришли  ваши апостолы и  пророки, отцы церкви  и  кастраты,
объявили великое --  стыдным, достойное --  едва терпимым, расплодили кары и
гнусный шепоток в углу, сюсюкание перед чистотой, то есть перед малокровным,
худосочным бессилием, вырождающимся  извращением.  Вместо  первого человека,
весной буйно  кидавшего женщину на траву,  поставили где-то рядом  с уборной
кровать, на которой человеку разрешается, по его человеческой, следовательно
низменной, жалкой слабости спать  с  законной  супругой.  "Конечно, лучше не
женитесь",-- советовал ваш любимый апостол. Подумали ли вы над этими  "Лучше
не рожайте". Установили  культ  матери, окружили ее грудь ангельским светом,
повели ее  в  храм,  но  путь  к  атому  храму  завалили  грязью,  заплевали
брезгливыми  плевочками монахов. Конечно, не смогли оскопить человечества,--
пороху не хватило,-- а посему были  "терпимыми". Что ж, не удивляйтесь, если
мир превратился в огромный "дом -терпимости".  Вы сказали: "плотское плохо",
а миллионы уверовали. Одни надели вериги и занялись бесплодным делом, днем и
ночью думают,  как бы  удержать пробку в бутылке газированной  воды.  Где, в
каком блудилище  столько  думают о похоти, как в келье аскета или в  каморке
старой девы? Думают, не ведая о том, думают телом, истомой, мечтами о Вечной
Деве или  Небесном  Женихе. Другие --  большинство --  решили: скверно,  так
скверно.  То, что  могло  стать священным,  стало свалкой  нечистот.  Вместо
дивного мифа  --  портсигары с двойной  крышкой:  на  первой --  пейзаж  или
незабудочки, а  на второй, тайной, для  приятелей,  -- нечто нехорошее. Этот
портсигар,  то  есть,  простите,  вашу  духовную  книжицу, мистер  Куль,  я,
заботясь  о чистоте  и  гигиене,  был  вынужден  из  моей  комнаты  со  всей
поспешностью выкинуть".
     Учитель  ненавидел институт нашего брака, ставя значительно  выше  даже
современную  проституцию. На этой почве ему пришлось столкнуться с косностью
и  враждой общества. Так, раз  к нам явился знакомый Хуренито виконт Ленидо,
сильно  возбужденный  и  размахивая тростью. История этого юноши  из  весьма
знатного  рода  была  такова.  Проиграв  в  казино  Биаррица последние крохи
наследства, наделав мыслимые и  немыслимые  долги, он познакомился со старой
американкой мисс  Хопс, которая жаждала любви, нежных признаний  и  герба на
визитной карточке. Дальнейшее понятно, надо только  добавить, что мисс  Хопс
была  на  редкость уродливой, так что ее лицо казалось чем-то на лицо отнюдь
не  похожим  и  бесстыдно  обнаженным,  и не менее  страстной, требуя,  безо
всякого  стеснения, на пляже,  чтобы  жених  то обнял  бы  ее за  талию,  то
коснулся  бы  ее груди.  Получив извещение о свадьбе,  Учитель был  озабочен
тяжелым  будущим  этой  четы. На  свадьбу  он не  пошел, но  послал,  в виде
подарка,  большой  платок мексиканской  выделки  и  извлечение из "Календаря
сельского хозяина" о приемах спаривания жеребца  с  ослицею. Жеребцу в таких
случаях   показывают  раньше  кобылу,  а  потом  завязывают  наглухо  глаза.
Хуренито,  прилагая  платок,  предлагал  воспользоваться  этим  методом  для
взаимного супружеского счастья. Как я уже сказал, виконт явился к Учителю на
следующий день после свадьбы  с весьма недвусмысленной  тростью.  Но Учитель
сам признал свою ошибку:  "Это было непростительно  с моей стороны, я послал
вам все, кроме... кобылы. Но я думал, что у вас здесь обширные знакомства. Я
понимаю  ваше  негодование,  простите   меня  великодушно.   Знаете  ли   вы
мадемуазель Тонетту?. " Виконт опустил  палку, рассмеялся  и  ушел, захватив
несколько адресов.
     Другой  раз,  в  кафе,  где  мы  сидели,  явился   мосье  Бок,   мелкий
журналистик, целый день  жадно выискивавший  сенсацию  строк на  двадцать  и
принужденный довольствоваться трехстрочными известиями о кражах, которые ему
давал  чиновник  префектуры,  получавший  за это право на не  регулированные
ничем визиты  к  мадам Бок.  Журналист начал  приставать  к Хуренито,  прося
какой-нибудь, хоть небольшой, сенсации, ну что-нибудь о  революции в Мексике
или  о  новых изобретениях мистера  Куля. Учитель  вначале  отнекивался,  но
пот