анционного  амбара и разбирали  все  здание, досок  хватало
обжорливому паровозу  на несколько часов.  Когда проезжали лесом,  пассажиры
вылезали  и  шли  рубить  деревья.  Завидя  лужицу   побольше  или  речонку,
становились цепью и передавали ведро, поя глоток за глотком наше чудовище.
     Кроме  этих  мирных  занятий,  долгие  дни  пути  оживлялись   военными
действиями. Четыре раза нападали на нас различные люди (кто точно, мы так  и
не узнали, комиссар  мрачно отвечал -- "банды"), близ Харькова стреляли даже
из  пулемета. Мы тоже стреляли и  кое-как  улепетывали.  Ехавшие  на  крышах
вагонов мешочники  являлись  нашими  сторожевыми постами. За всю  дорогу  мы
потеряли всего четырех пассажиров убитыми, да еще один старик просто умер, я
думаю -- от старости.
     Наши   попутчики,  предпочтительно  крестьяне,   в  промежутках   между
сражениями делились с нами своими ваглядами на религию, крышу, культуру и на
многое  другое. Во  всяком  случае, им нельзя  было отказать  в своеобразии.
Господа бога, по их словам,  не имелось, и выдуман он  попами  для треб,  но
церкви  оставить нужно,  какое  же  это  село  без храма божьего?  Еще лучше
перерезать жидов. Которые против  большевиков  -- князья и баре, их мало еще
резали, снова придется.  Но коммунистов  тоже вырезать  не мешает.  Главное,
сжечь  все города, потому что от них все  горе.  Но перед этим следует добро
оттуда вывезти, пригодится, крыши к примеру, да и  пиджаки  или пианино. Это
программа.  Что  касается  тактики,  то  главное,  иметь  в  деревне  дюжину
пулеметов. Посторонних  никого к себе  не  пускать,  а товарообмен  заменить
гораздо  более  разумными   нападениями  на   поезда  и  реквизицией  багажа
пассажиров.
     Все  это Айше весьма нравилось. Учитель  также не  только не спорил, но
сочувственно  одобрял подобные  проекты, советуя  лишь вместо пианино  брать
граммофоны -- легче и занятнее. Мне же, как человеку городскому, к тому же в
ранней юности  не лишенному  идейности,  такие разговоры претили, Я упрекнул
Хуренито в  непоследовательности, напомнив  ему московские беседы.  "Неужели
зти внучата дедушки Пугача и являются апостолами организации человечества?"
     Учитель ответил мне "Миленький мальчик (скажу, кстати, что я был моложе
его всего на три года), ты очарователен в своей наивности. Неужели ты только
сейчас  заметил,  что  я негодяй, предатель,  провокатор,  ренегат и прочее,
прочее? В тебе  чувствуется, что ты печатал свои стихи в "Русском богатстве"
и  любишь  (не  отпирайся! знаю!) прекраснодушных народников.  Ты еще, может
быть,  вспомнив передовую либеральной газеты, заявишь мне: "кто сказал" "А",
должен сказать  "Б"!"  Ха!  А  я  еще  раз скажу  "А"  или  возьму  и  прямо
упраздненную   ижицу  вытащу   за   уши.  Мне-то   что!   Это   относительно
последовательности. А об апостолах организации тоже отвечу. Все интеллигенты
вашей страны, и проклинающие революцию, и жаждущие ее принять, все они хотят
поженить  овдовевшего  Стеньку  Разина  вместо персидской княжны на мудреной
Коммунии. Глупцы! Был один момент, живописей, правда, но краткий, когда пути
стихии   и  пути   жаждущих,  эту  стихию  использовать  совпали  --   осень
семнадцатого года. С тех пор прошло больше двух  лет, и  дух  "разиновщины",
разор, раздор, жажда еще немного  порезать для власти теперь то же,  что для
паровоза  дрова. Поленья  не дают направления машине, они ее кормят, правда,
порой  отсыревшие,  замедляют ход или, наоборот,  развивают  такой  жар, что
лопаются котлы  и  машинист летит  вверх  ногами. Коммунистическая революция
сейчас не "революционна", она жаждет порядка; ее знаменем с нервой же минуты
был не вольный  бунт, а твердая система. А эти буйствуют,  томятся, хотят не
то поджечь весь мир,  не то мирно  расти у  себя  дубками на пригорках,  как
росли  их  деды,  но,  свяванные верной  рукой, летят  в  печь  и дают  силы
ненавистному им паровозу".
     Наконец  кончились  бои,  лекции крестьян,  примечания  Учителя,  и  мы
приехали. Настали вновь  блаженные дни,  и  порой, сидя в духане с Айшой,  я
вспоминал далекий Сенегал. Кругом все, даже декреты и непрестанные выстрелы,
носило характер беспечный, сонный, отдохновенный после  монастырской Москвы.
Я, признаться, совершенно перестал думать о судьбах мира. Ходил  в баню, где
меня  облепляли  вонючей  грязью,  после чего  моя  животная  растительность
исчезала и в бассейне отражался почти Нарцисс. Изучал в духанах дивные вина,
различные напареули и  тальяни,  которыв пил из большого рога. Слушал унылые
сазандари. Словом, был почти английским туристом.
     На съезд я отправился лишь один  раз. В большом  зале сидел кавказцы  в
черкесках,  афганцы  с  чалмами,  в  клеенчатых  хаиатах,  бухарцы  и  ярких
тюбетейках, персы в  фесках и многие  алые. У всех  были приколоты  на груди
портреты Карла  Маркса, с его  патриархальной  бородой. В середине  восседал
товарищ просто  в  пиджаке  и  читал резолюции.  Делегаты  кивали  головами,
прикладывали  руку к сердцу  и всячески одобряли  мудрые  тезисы.  Я слыхал,
как,один  перс, сидевший  в  заднем  ряду, выслушав  доклад  о  последствиях
экономичвского  кризиса,  любезно сказал  молодому  индийцу:  "Очень приятно
англичан резать",-- на что тот, приложыв руку к губам, шепнул: "Очень".
     Вдруг за окном  послышалась  дикая  неподобная музыка медные тарелки  и
трубы. Перс, тот самый, что мечтал рядом со мною в кресле, быстро вскочил и,
не доголосовав  двенадцатого  пункта  резолюции  "принимая  во внимание...",
выбежал на  улицу.  Заинтересовавшись этим, я решил последовать за  ним, тем
более  что  даже  этот  достаточно  живописный  съе."мне  казался  несколько
скучным.
     Я  был   вполне  вознагражден,  увидав  зрелище  хотя   и  неоднократно
описанное, но все же неописуемое.  На носилках, украшенных яркими коврами  и
блистающими миниатюрами,  сидели завернутые в черные шелка персиянки. Вокруг
бежали юноши: всадники  в доспехах стегали их  нагайками. За  ними двигались
целые стада полуголых  персов, которые  хлестали свои спины,  густо-синие от
ударов, железными  цепями. Но  самое изумительное предстало в конце. Мужчины
-- юноши, степенные отцы, немощные  старцы -- в белых как снег халатах,  шли
рядами  и,  раскачиваясь в такт,  восклицая  "Шаксэ-Ваксей!",  ударяли  себя
саблями по  лицу. Чем  дальше они шли,  тем крики становились пронзительнее,
удары тяжелее, и светлая быстра ~ кровь широкими потоками текла по лицам, по
халатам, на сухую рыжую землю. Некоторые падали, но  никто не обращал на это
внимания. Мой  перс вбежал в  домик и  минуту  спустя,  уже в халате, полный
экстаза,  кричал:  "Шаксэ-Ваксей!э  --  и своей кровью  заверял  преданность
чему-то мне неизвестному чужому.
     Учитель  также видел  эту фантастическую  церемонию, и  ночью, когда мы
делились с  ним впечатлениями, сказал: "Вот  еще дрова...  Ох, не взорвут ли
они всю машину? Конечно, люди  Востока падки на  дары культуры,  они  отдают
свои прекрасные кувшины  за эмалированные  чайники и меняют старые  ковры на
пакостный бархат. Но они  сохранили нечто свое, особенное:  какой  европеец,
трижды верующий, все равно во что -- в туфлю папы, в  мировой прогресс или в
симпатичные "совьеты",-- оцарапает себя булавочкой во имя идеи? А эти, и  не
только те, что на улице, но и делегаты,  с удовольствием устроят хорошенький
мировой "Шаксэ-Ваксей", разумеется  не только по своим лбам, но и по  многим
другим, сначала предпочтительно английским. А  потом?..  Конечно, паровоз --
вещь мудреная, и этому персу его не построить, но сломать его он может...
     Спокойной  ночи,  Эренбург!  Спи  хорошо!  Сегодня  мы  видали чудесных
зверей, их выпустили по  соображениям высокой стратегии. Назад путь сложнее.
Может  быть,   отсюда  придет  основательная   баня  для  сорганизовавшегося
человечества? Приятных снов!.."



Глава  двадцать  восьмая. Жизнеспособность обыкновенной  палки.--  схема шмидта


     Обратно  мы  поехали  уже в  спальном  вагоне  и  с охраной. Нас  ждало
неприятное, хоть и ставшее  в  достаточной мере тривиальным,  испытание:  не
доезжая  Москвы,  мы были  арестованы  сотрудниками  одной из разновидностей
"чеки", а именно "орточекой", то есть чекой, действующей на железной дороге.
     Ни тогда, ни. после  мы  не узнали  причин нашего ареста. Я  думаю, что
подозрение  вызвал  Айша,  который нацепил  себе да костюм  ниже  груди  три
красных звезды, молот  и серп, орден Красного Знамени и  шесть медальонов  с
портретами. Так или иначе, нас повезли уже  в вагоне, далеко не  спальном, в
Москву  и  поместили  в  Бутырки,  где  я  однажды  сидел,  когда  мне  было
шестнадцать лет, за прокламацию с призывов к забастовке.
     Я  мог констатировать,  что в  годы великих потрясений и перемен тюрьма
проявила  наибольшую устойчивость.  Так  же сторожа торчали  у  "волчков"  и
шарили  по телу, так же мерзко пахли  параши и от них не отстающая баланда в
позеленевших мисках. Даже общество до странного напоминало прежнее; какой-то
меньшевик защищал марксизм от  ярого  максималиста.  Вызывали  на.  допросы,
выводили на свиданье через две решетки, иногда судили, иногда расстреливали,
иногда кричали: "С вещами!" -- и отпускали.
     Я  очень  удивился этому постоянству.  Учитель, наоборот,  находил  его
естественным.
     "Палка  в любых руках палка,--  утешал он меня,-- сдвигаться мандолиной
или  японским  веером ей весьма трудно. Правительство без тюрьмы --  понятие
извращенное и неприятное, что-то вроде кота с остриженными когтями.
     Жили себе  в  Бутырском  районе два человечка, товарищ  Иван  и товарищ
Петр. Первый был большевиком и работал в Московском -Комитете РСДРП, второй,
меньшевик, состоял в Московской организации РСДРП. Жили  они мирно,  то есть
вместе  ходили  на "явки", прятались по ночевкам  у сочувствующих адвокатов,
вместе сиживали  здесь  в Бутырках,  ссорились до полной потери голоса, Иван
был за "отрезки", а Петр за муниципализацию земли,  но так как земля была не
у Ивана  и  не  у  Петра, а у  помещика,  то скоро  мирились,  объединялись,
раскалывались, -- словом, буколическое супружество, не  Иван и Петр, а "Поль
и Виргиния". Потом кое-что на свете изменилось -- Иван стал сочинять, уже не
резолюции для пяти  сознательных наборщиков, а декреты, обязательные для ста
пятидесяти миллионов граждан. Петр прочел декреты и не одобрил. Хотел  пойти
поспорить  по старой привычке,  но  у  "ворот святых  Кремля"  его остановил
солдат:  "Без  пропуска  нельзя!"  С  горя  Петр  собрал  пять  сознательных
наборщиков и предложил им протестовать. Иван узнал, рассердился, и так как у
Ивана была уж эта прекрасная тысячелетняя палка, он не спорил, не  исключал,
он позвал "кой-кого" и  распорядился. А  засим пошло как  по  маслу --  Петр
прятался,  ночевал у адвокатов,  его ловили, словили и  привезли  на  старую
квартиру.
     Ты  взволнован, ты негодуешь? Друг  мой, напрасно! Неужели  ты думаешь,
что  Петр  поступил  бы  иначе?  Будь даже он не  Петром, а  Валентином  или
Максимилианом, он без "кой-кого" не обошелся бы. Править без него -- это все
равно  что сесть на  табурет о трех ножках;  конечно, оригинально, но больше
минуты  не   высидишь.  А  все  остальное  быстро  приходит.  Сделай  Эрколе
итальянским  королем  --  он  не  успеет даже  надеть  штаны,  а уже  начнет
покрикивать: "Эй вы, которые, прочие!.." Пройдут не годы, но эпохи, времена,
много раз будут выстраивать человечество для последнего парада, и столько же
раз   неожиданные   персы    будут    преобразовывать   парады   в   веселые
"Шаксэ-Ваксей!", пока  люди не поймут, что дело совсем не в том, кто  именно
сегодня держит палку, а в самой палке. Пока что давай хлебать баланду, не то
она совсем простынет".
     Вероятно,  мы просидели  бы долго, никто нами не интересовался, если бы
на смену очередного  несчастного  случая не  пришел  бы  тоже  случай,  тоже
очередной,  но счастливый.  Обследовать тюрьму прибыла  специальная комиссия
Московского Совета. На нее мы никаких надежд не  возлагали -- уже раньше нас
посещали различные инспекции и  делегации. Но когда в  камеру вошел Шмидт, я
даже  запищал от  восторга.  Второй  раз  судьба  посылала  его  как  нашего
спасителя,
     Все  пошло просто: звонок  но телефону, несколько дружеских слов, и час
спустя нас  со всяческими  извинениями выпустили  за старенькие, но все  еще
добротные тюремные ворота.
     Доходившие до нас слухи об эволюции Шмидта оказались правильными.  Путь
от генерала  германской имперской армии до спартаковца в заплатанном пиджаке
может  удивить своей длииой, но надо  вспомнить,  что, еще будучи студентом,
Шмидт говорил,  что может  сделаться  и ярым  немецким патриотом,  и крайним
социалистом, ибо  и  те  и  другие преследуют дорогую ему  цель  организации
человечества.  Приехав  в  Россию  убежденным германским  националистом,  он
первые месяцы всячески способствовал  победе  Германии. Но после Октябрьской
революции новые горизонты, более широкие  и увлекательные, раскрылись  перед
ним. Он  решил, что  Третий  Интернационал  сможет вернее  подчинить  Европу
единому  плану,  нежели  нерешительная  и  уже  поколебленная в  своей  мощи
Империя.  Он был  прежде  исступленным шовинистом,  ярым  монархистом,  но к
новому делу примкнул честно, без задней мысли, со всем упорством и прямотой,
ему  присущими. Во время боев с белыми  он был дважды ранен.  Жил  он внешне
убого,  работал по  восемнадцати  часов  в сутки, от  казенного  автомобиля,
несмотря на простреленную ногу, отказался, ковыляя из  одного комиссариата в
другой,   словом,   был  во  всех  отношениях   честным  и  последовательным
коммунистом.
     На следующий день после нашего освобождения мы отправились к нему в его
рабочий кабинет. На  стенах  висели схемы  сложные и диковинные.  Шмидт  был
облеплен планами, сметами, чертежами. С жаром принялся он рассказывать нам о
своих трудах.  До сих пор люди непроизводительно тратили свои силы: все было
случайным и нелепым. В  Японии или  Голландии вадыхались от  скученности,  а
Сибирь или Испания пустовали. В черноземной России  топили в пруду хлеб,  не
желая продавать его за несколько  грошей, тщась в отчаянье удержать падающую
цену, а кули в Пекине умирали о голоду. В Англии выделывали столько материи,
что  некуда  было  ее деть,  начинался  кризис  и  рабочие  нищенствовали  у
остановившихся станков, а калужский дяди все еще  мечтал  о  портках,  Поэты
бегали по  редакциям,  вымаливая  напечатать  стишок, хотя бы по  пятачку за
строчку, но не хватало агрономов.
     Адвокатов было больше, чем уголовных преступников, но трудно было порой
найти  дельного   электротехника.  Хаос,   бессмысленный,  дикий,  хозяйство
сумасшедших фургомщиков  или  надевших  сюртуки обезьян!  Теперь  все  будет
по-иному. Вот  на этой  карте обозначено -- сколько где  людей  должно жить,
точно, по квадратным метрам...
     Другая схема  показывает  распределение трудящихся  по ремеслам.  Нужно
столько-то  инженеров,   столько-то  слесарей,  столько-то  поэтов.  Никаких
отступлений. Тула знает, что по разверстке на 1930 год она  должна выпустить
восемьдесят   докторов,   семь  художников,  шестьсот  металлистов,   триста
пятьдесят  текстильщиц  и  так  далее. Ребенка с  раннего возраста  приучают
любить предназначенное ему ремесло. Вводится для  обучения  производственная
азбука,  где все буквы  обозначаются орудиями труда  данной  отрасли.  Общее
число  рождений  также  подлежит  точному  учету  и  должно  соответствовать
заданиям  центра.  Семью  следует уничтожить,  нельзя  оставлять  детей  под
случайным  и пагубным  влиянием  родителей, то  есть  лиц  безответственных.
Детские  дома, школы,  трудовые колонии подготовляют работников.  Общежития,
общественное питание,  однородность распределения.  Закончив  работу, каждый
имеет право пойти  в распределитель  развлечений того  района, к которому он
прикрепил  свою карточку. Там определенная доза эстетических эмоций: музыка,
многоголосая   декламация,   празднества   но   точному  сценарию.  Наконец,
ограничиваются  и половые  излишества, над чем работает специальная комиссия
врачей при Наркомздраве. Вот жизнь человека!
     Шмидт  показал  нам на  самую таинственную  схему -- она была похожа на
корни исполинского растения. Жизнь человека!
     Я вспомнил наивные лубочные картинки:  мальчик играет, влюбленный юноша
с  цветком,  отец  семейства, ласкающий младенца,  зрелый  муж  почему-то  с
гусиным  пером в руках и дряхлый старик, ковыляющий к  раскрытому гробу.  Но
здесь  ничего  подобного не  было:  белые  квадраты  расходились  в  зеленые
пирамиды, эти передавали токи красным кругам, круги преображались в ромбы, и
так еще долго, сложно, и не было  видно  отдохновенного гроба, только черные
треугольники  поселений  для трудовых инвалидов. А Шмидт показывая  нам  эти
пути и переходы, выбрасывая сотни, цифр и наименований организующих центров,
с пафосом говорил:  "Вот  жизнь! Она уже  не тайна,  не сказка, не бред,  но
трудовой процесс в этой жалкой комнате разложенный на части и воссоединенный
мощью разума! "
     Мне вспомнилась каморка на чердаке, в Штутгарте, расписание  на стенке,
шестьдесят марок и фрау Хазе.  Но стучащие машинки,  секретарь, беспрестанно
приносящий бумаги на подпись, очередь посетителей в приемной говорили о том,
что это не  детское  сумасбродство,  а  гигантская мастерская, где  строится
новый мир.
     Я  готов был от ужаса расплакаться и  неожиданно, неприлично рассмеялся
-- услышал доносившуюся с улицы частушку:
     Наживу себе беду, В сортир без пропуска пойду. Я бы пропуск рада взять,
Только некому давать.
     Потом Шмидт переговорил с  Учителем касательно  его работы и  предложил
ему  заняться организацией наиболее  хаотической и трудной  области,  именно
искусства.  Учитель  предложению  обрадовался.   Когда  мы  вышли,  я  начал
высказывать Хуренито свои соображения по поводу Шмидта и его схем: "Все это,
может быть, и гениально, но при чем тут жизнь человека? Это  просто вращение
крохотного  винтика! " Учитель возразил: "Нет, -- это  новые люди, они столь
же отличаются от  тебя,  как жители  Камеруна. Ты  не заметил, как появилось
новое племя. У них своя психология, свои нравы, свой религиозный пафос. Люди
прежде  падали  ниц   пред  непостижимым,  таинственным,  случайным.  Каждое
отступление от обычного, от постигнутого  путем эмпирическим обожествлялось.
Пафос  новых людей  в  законности явлений, их  трезвенный  экстаз в ощущении
безошибочности. Ты хорошо понимаешь первобытный восторг огнепоклонника, сидя
в своей морозной каморке, на корточках, перед пылающими языками, вылетающими
из  печи. Теперь пойми другой восторг -- механика,  впервые осмыслившего ход
сложной машины!"
     Мы  шли  по  моим  любимым  переулочкам между  Пречистенкой  и Арбатом.
Крохотные дома  с палисадниками, сирень, луковки беленькой церквушки Успеньи
на Могильцах -- все это поддерживало меня в моем протесте.
     "Учитель,  новые  люди, о  которых  вы  говорите,  уродливы  и  поэтому
невозможны. В их жизни нет ничего случайного, а  следовательно, прекрасного,
нет неожиданности, противоречий, романтизма. Скука-то какая!.."
     "Ну, что  ж, ты поскучаешь, ты  ведь  человек старой породы.  Подрастут
другие  по схеме, эти  будут работать, и скучать они не будут. Старое вообще
отдает гнилью и  нафталином, но этот запашок высоко котируется под названием
"романтики". Расстались  с  аббатами, с  мадоннами, с высочествами,  ничего,
обошлось!  ..   Расстанутся  и  с   прелестью   сумасбродств   американокого
миллиардера,    с    живописностью    лохмотьев,   с   лоском   роскоши,   с
кинематографически  увлекательной борьбой за корку хлеба или за гору золота.
Все,  о чем ты  хлопочешь  --  каприз,  прихоть, --  кончает гнить  и  скоро
перестанет даже бить в нос. Ты можешь, разумеется, сняв комнату без соседей,
плакать  о  прошлом до  конца  твоей  жи