ные полезные  изделия, Хотя это не приближало мира, мистер Куль,  любя
сие дело с  детства, не отказался, и кардинал отослал нас к какому-то монаху
доминикианцу, брату Джузеппо, который заведовал . сбытом указанных изделий.
     Пройдя ряд комнат  и  коридоров, мы  вошли  в большой зал, наноминавший
универсальный  магазин. Кроме  книг,  брошюр,  гравюр  и открытых  писем, мы
увидали много занятных  вещей.  В  одном  углу  висели  различные  крестики,
ладанки,  медали,  предохраняющие солдат  от смерти  или  ранений.  Об  этом
свидетельствовали  многочисленные благодарственные отзывы испытавших на себе
спасительные свойства изделий, собранные в довольно пухлую брошюру. В другом
углу  было  вее  необходимое  для  военных  священников:   оборудованные  по
последнему  слову техники  передвижные часовни,  портативные алтари  и  даже
пояснительиые рисунки для совершения различных  церемоний, как-то окропления
святой  водой  батарей,  благословения  летчиков,  направляющихся  скидывать
бомбы, и тому подобное. В  третьем -- находились экс-вото, то есть различные
подарки,  преподносимые  святой  Марии,  а также некоторым,  наиболее чтимым
святым после удачной атаки. Для оставшихся невредимыми -- игрушечные солдаты
в разных  формах,  для раненых, но  выздоровевших -- восковые руки и ноги на
ниточке; для  спасшихся  от  мин пассажиров --  очаровательные модели суден,
наконец, для  правительств,  выигравших войну,--  прекрасные рельефные карты
Европы, с различными, предусмотрительно заготовлвнными границами.
     Мы  с   люб'опытством   разглядывали   все  эти  приспособления,   явно
опровергающие  злостные рассуждения  нечестивцев, утверждающих, что  церковь
окаменела и больше  не проявляет признаков жизни. Мы даже не заметили, как в
зал  вошел  тот, кого  мы  ждали,  а именно  фра Дзужеппо,  и вздрогнули  от
страшного  крика:  "Синьор!  дорогой  синьор!" Мы  испуганно  оглянулись,  и
древние  стены  Ватикана вновь увидели столь  подобающие  им  сцены  нежных,
бесхитростных, братских лобызаний. Фра Джузеппо  оказался  не кем иным,  как
нашим веселым Эрколе. Он был  в рясе, повязан  веревкой,  держал кипарисовые
четки, а на его голове блистала безупречная тонзура.
     "Друг мой, ты презрел греховную жизнь и занялся спасением своей  души?"
-- торжественно спросил мистер Куль.
     "Как бы  не  так!"  -- И', невзирая на древность  и  святость мраморных
плит,  Эрколе,  вспомнив виа Паскудини, презрительно  сплюнул.--  Ничего  не
поделаешь -- война! а Так как нам было доподлинно известно, что нигде еще не
объявлена мобилизация для  пополнения монастырей, мы не  поняли связи  между
войной  с Австрией и костюмом нашего приятеля. Но для  Эрколе эта связь была
настолько  очевидной,  что  он даже не попытался  разъяснить ее  нам. Вместо
этого он  начал  упрашивать Учителя  взять его снова  в  качестве чичероне и
увезти в какую-нибудь страну, так как от окружающей святости он стал мрачен,
зол и сух, как английские ослы, которые больше, увы! в Рим не ездят.
     Учитель  решительно  попросил  его  раньше  всего  удовлетворить   наше
законное  любопытство  и  объяснить  все, то есть  главным  образом тонзуру.
Эрколе оглянулся  по сторонам, нет  ли кого-нибудь, а  потом  провел  нас  в
соседнюю комнатку,  невероятно грязную. Мы сели на кровать,  имевшую цвет  и
форму  дорогой  сердцу  Бамбучи   мостовой  виа  Паскудини,  и  начали  пить
принесенное Эрколе вино с вполне  подобающим названием "лакрима-кристик Пока
мы пили, Эрколе  рассказывал,  то есть предпочтительно  восклицал, ругался и
клялся, что  он не врет. Сначала, когда он  приехал, было очень  весело. Все
хотели войны,  ходили по улицам с  флагами, пели, кричали "Эввива!". Разбили
даже  магазин  негодяя  австрийца,  и Бамбучи достались  два  подсвечника  и
бронзовая ящерица.  Потом войну объявили,  и Бамбучи призвали. Это тоже было
неплохо.  Одна  красивая дама  дала  ему  букет цветов  и  десять сольди. Он
заходил  во  все  тратории  и  пил  даром  вино.  А  потом?..  Потом!  Какое
безобразие! Его надули! Сто тысяч чертей! Какая же это  война? Это бойня! Не
то чтобы  он стрелял, в него стреляли, и  еще  как!  Эрколе не  такой идиот,
чтобы сидеть и ждать, пока его убьют! Он видел раненых! Да! И убитых! Своими
глазами видел!
     От воспоминаний таких ужасов Эрколе ослаб,  замолк,  выпил  два стакана
вина  и  тогда  только  стал  продолжать  свою трагическую эпопею.  Он решил
убежать,  то  есть,  нет, вовсе  не  убежать,  а просто  уйти  домой  на виа
Паскудини.  Его  схватили,  как  будто  он  кого-нибудь убил, продержали три
месяца в тюрьме  и снова  послали на то же проклятое  место. Эрколе понял --
надо схитрить, но как?  Он попробовал  посоветоваться с товарищами. Болваны!
Ослы!   Они  предлагали   черт  знает  что,--  например,  прострелить   свою
собственную руку. Вы слышите,-- руку не австрийца, не  генерала, а свою! Как
будто у него сто рук! Остолопы! Нет, он придумал получше, Он стал на  склоне
невысокого холмика и,  когда раздался: выстрел,  сьехал на своем собственном
вниз, лег,  начал что  есть духу вопить: "Умираю! Священника!"  Его подняли,
отнесли в лазарет. Доктор: "Что с вами?" -- "Меня задела пуля,  и я скатился
в бездну".-- "Какая пуля, никаких  следов нет!" --  "Еще  бы, вы хотели  бы,
чтобы  следы  были,  чтобы  я умер? Говорю  вам --  пуля,  она меня задела и
повалила вниз, а  сама улетела дальше. Подняли меня -- а я не могу ходить --
хромаю". Я даже попробовал захромать на  обе  ноги,  но из  этого  ничего не
вышло. Доктор, хотя  вообще  кровопийца,  он хотел  моей  смерти, был ничего
себе, не придирался, заявил, что у меня контузия. Честное слово!  И дали мне
отпуск  -- три месяца,  Ну, я не такой дурак, чтобы второй  раз лезть в  эту
крысоловку.
     Приехал  в  Рим,  и  что  же!  Во-первых,   всюду  душегубы  спрашивают
документы,  во-вторых, ли одного  английского осла и можно безо всякой  пули
благополучно сдохнуть с  голоду. Надо  устраиваться.  Он мог, конечно, стать
редактором  газеты.  Это  ему  сказал  один  почтенный  господин,  когда  он
рассказывал  в  остерии,  каким  он   был  героем  и  как  все  должны  идти
добровольцами  на  фронт.  Потому что Эрколе  не  изменник,  не  австрийское
отродье,  нет, он честный  патриот!  И  теперь  тоже! "Эввива  Италия!  " Но
редактор должен уметь писать и вообще знать всякие фокусы. Не подходит!
     Возле  Рима он  встретился  с  монахом, который, влюбившись  в какую-то
ужасно  богатую синьорину, решил с ней бежать. Дело сделано. Монах -- солдат
Вамбучи в  законном отпуску,  Эрколе --  фра  Джузеппо, странствующий  монах
доминиканского  ордена.  Великолепно,  но  кушать  даже  в   рясе  надо.  Он
попробовал собирать на украшение  храмов в Святой земле. Безбожники, скупцы,
чтобы  их черти кипятили в тухлом масле! За день  он не мог набрать  на литр
вина! И эти цены!..
     Тогда он снял с себя образок и продал его одному солдатику за две лиры,
как  спасающий от  пуль. На лиру  купил  еще три образка, и  дело  пошло. Он
становился у вокзала и кричал.
     "Внимание! Дорогие  защитники отечества! Знаете ли  вы, что такое пуля?
Она ревет, свистит,  гремит, потом впивается в тело, разрывает внутренности,
пробивает  сердце,  печень  и  пуп!  Но есть  верное средство  --  образок с
изображением святой Екатерины  Сиенской!  Наденьте его  на грудь,  и никакая
пуля не  тронет вас! Ударившись об  образок, она полетит  назад к  проклятым
австрийцам! Глядите,  вот  образок со  следом неповредившей ему пули. Триста
благодарственных писем лежат у меня в кельеl Спешите! Это последние образки,
освященные самим епископом! Простые  же не стоят ни одного  сольди!  Скорей!
Лира! Одна лира!" И все покупали.
     На  Эрколе  обратил  благосклонное  внимание  проезжавший  как-то  мимо
вокзала настоятель  Сан-Джиованни  и послал его  к епископу,  а  тот, в свою
очередь, к кардиналу.  Его  таланты оценили и поручили  ему  заведовать этой
лавочкой в Ватикане. Вот и все. Да,  он забыл самое  важное --  тонзуру, Это
было  чертовски  трудно.  К  цирюльнику зайти он боялся  и,  купив за десять
сольди  на   базаре   старую   бритву,  должен  был  сам   скрести  макушку.
Отвратительное  занятие!  И  вообще  он  недоволен.  Как  только  кто-нибудь
приходит  в  магазин,  он должен  перебирать четки и бормотать под  нос, как
будто   повторяет  молитву.   Лежать  нельзя,   плеваться   можно   тоже   в
исключительных случаях. Это  не жиэнь, а поганая  схима!  К черту! "Скажите,
синьор Хуренито, а вы теперь  не собираетесь устроить какую-нибудь маленькую
революцию?  Все-таки  это  гораздо  веселее,  чем  воевать   или  перебирать
паскудные четки!"
     "Наоборот,-- ответил Учитель,--  мы  до крайности мирно настроены, даже
приехали сюда, чтобы искать мира".
     "Ну,  это все равно,--  закричал  Эрколе,-- если  не революция,  то  по
крайней мере мир, и снова виа Паскудини! Я с вами!"
     Он  скинул  рясу, и  мы глубоко удивились, увидав воочию,  сколь сильны
традиции в  этом  народе.  Он сохранил  наслоения  различных эпох,  то  есть
первичные  тряпки,  заменявшие  ему  в  счастливые  дни  рубашку,  полосатые
кальсоны, подаренные Учителем, и военную куртку форменного покроя.
     Мы  доставили несколько  минут  радости засыпающим  от  скуки  часовым,
которых  уже  перестали  смешить свои собственные мундиры,когда  выходили из
вековых  ворот  Ватикана,  без  мира,  но  с обретенным вновь Эрколе,  в его
эклектическом костюме и с сохраненным пулеметом, выволакиваемым Айшой.
     В тот же вечер мы выехали в Париж.


Глава  девятнадцатая  1713  правил   гуманного   убоя.--  мы   тонем.--

необыкновенное устроение социалистической гостиницы "патрия"

     Поездка  в Рим  и патетическое  описание  войны,  сделанное Эрколе, еще
более   укрепили  нас   в  наших  миролюбивых   намерениях.  Особеино  остро
проявлялась  жажда  мира  у  Алексея  Спиридоиовича.  Прочитав в десятый раз
"Преступление и наказаиие" и  вспомнив  своего негритенка,  он твердо  решил
пострадать, чтобы искупить  вину. Пример  Раскольникова указывал  путь,  и в
одно  утро Алексей Спиридонович, выйдя  на площадь  Опера,  упал на  тротуар
возле входа в метро  и завопил "Вяжите  меня! Судите меня! Я убил человека!"
Быстро  подбежавши полицейский  спросил,  где совершено  преступленив. Когда
Алексей  Спиридонович  объяснил,  что  он  убил  негра  во  время восстания,
полицейский, вместо  того чтобы  его связать, стал  сразу  приветлив, поднял
его, хлопнул дружески по плечу и сказал "Вы молодец и храбрый солдат, только
не  следует с утра много пить!" Так неудачно кончилась попытка  нашего друга
пойти по стопам героев русской литературы.
     На церковь надежд мы больше не возлагали и решили направиться в Гаагу в
комитет "Международного Общества друзей и поклоннйков мира".
     Попавши в  нейтральную страну, мы  сразу почувствовали резкую перемену.
Все, включая разноплеменных дезертиров, говорили о мире с большой нежностью,
гордясь тем, что  они не  участвуют  в варварской бойне,  но, между  прочим,
ужасно Мялись, что война может скоро кончиться, так как поставляли различные
вещи,   часто  весьма   непацифистские,   воюющим   державам.   Несмотря  на
недостаточное  знание голландского  языка,  мы  легко их понимали,  так  как
подобное миролюбие вдохновляло и мистера Куля до поездки в Сенегал.
     Освоившись  несколько с  нейтральной  психологией,  мы  отправились  во
"Дворец  мира".  К  величайшему  нашему  удивлению,  мы  застали  там  очень
интеллигентных  людей, разглядывавших штыки различных образцов.  Я настолько
испугался, что подумал, не попали ли мы,  по  незнанию языка, вместо "Дворца
мира"   в  военное  министерство.  Но   интеллигентные   господа,  прекрасно
изъяснявшиеся на многих языках, успокоили нас, объяснив, что исследуют штыки
всех армий, нет ли  среди  них противных правилам,  выработанным, если  я не
ошибаюсь,  в  1886  году. Засим  мы узнали много занимательного: война  была
совсем не тем диким  убийством,  которым она  казалась нам, но чем-то весьма
облагороженным 1713  параграфами  правил  о  гуманных  способах  убоя людей.
"Поймите, я убил человека!"  -- рычал  Алексей  Спиридонович. "Чем?" --  "То
есть  как это -- чем? Выстрелил и убил!" -- "Пуля какая?" -- "Обыкновенная!"
-- "Если пуля не дум-дум, то вы поступили, не нарушая правил гуманности".
     Мы  решили,  что это простые  члены  общества,  и  прошли на  3аседание
комитета. В  уютных креслах сидели шесть старичков и сосали сигары.  "Мы все
очень, очень любим мир,-- сказал  нам самый старенький,-- но что делать, нас
шестеро в комитете и  еще  семеро в обществе...  Все мы граждане нейтральных
стран и люди  непризывного возраста. А другие  почему-то очень, очень  любят
войну.  Плохой мир лучше хорошей войны, а  хорошая война лучше плохой войны.
Поэтому  мы  отсюда  и  следим,   чтобы  все  убивали  друг   друга  честно,
по-хорошему".
     Мы  все  же спросили у  старичка,  не  может  ли  он  нам  посоветовать
предпринять что-либо  для замирения Европы. "Вы можете стать действительными
членами "Общества друзей и поклонников мира", тогда у нас будет девятнадцать
членов. Мы вам дадим интересную и важную работу. Как вам известно, теперь на
войне употребляются  газы, не предусмотренные ни  одним из  1713 параграфов.
Отрицать их вообще  значит проявить догматизм и реакционность. Вы сможете их
исследовать   и   классифицировать.  Тогда  на  будущей  конференции,  после
окончания   войны,   можно   будет  вынести  постановление,   ограничивающее
применение газов, наиболее неприятных для задыхающегося человека".
     Мы  обещали  записаться в  члены  общества,  но  от обследования  газов
отказались, мотивируя  это нашим  стремлением  активно добиваться водворения
мира. "Видите  ли,-- сказал другой  старичок,-- я тоже  могу предложить  вам
работу, но позвольте раньше осведомиться, какого именно мира  вы хотите?" --
"Как какого?" -- "Простите, но  просто  мира  я не знаю, у нас  есть газета,
проповедующая английский  мир,  и  другая,  отстаивающая германский  мир. Вы
можете  выбрать любую,  так  как обе хорошо платят, и в солидной нейтральной
валюте!  " Опять  не  подходит.  Мы  стали  прощаться.  Все старички,  кроме
бодрствовавшего  председателя,  успели задремать  и  со  сна шептали: "Долой
войну! Еще  Берта  Зутнер  говорила... Ну,  как  же  так  можно?.. Спокоиной
ночи!.."
     У ворот дворца,  видя  наши разочарованные  лица, к  нам  подошел очень
симпатичный скандинав  и  сказал:  "Не унывайте!  старайтесь, молодые  люди!
Пишите романы  против войны, и, может быть,  вы получите в тысяча  девятьсот
тридцатом году премию Нобеля, или займитесь пока контрабандным сбытом сыра в
Германию".  Среди  всеобщего  озверения  эти  нейтральные  сердца  сохраняли
истинное человеколюбие!
     Мы  уехали   из  Голландии   с  бутылочкой   отменного   "адвоката",  с
трогательными  воспоминаниями, но все  же без мира, и наша  тоска была столь
остра, что, казалось, судьба имела кое-какие филантропические  намерения  ее
пресечь. При переезде из Флиссенгена в Гулль, небольшой пароходик  "Аннибал"
был потоплен подводной лодкой, и мы в течение суток валандались по открытому
морю  в маленькой  шлюпке.  В эти  торжественные  часы  все были  убеждены в
близкой  смерти, и  каждый это выражал  на  свой  лад.  Только  Учитель  был
спокоен, я  сказал бы,  даже будничен. Он заботился о нас, шутил с  Айшой  и
рассказывал,  как ребенком вздумал  переплыть в пивной  бочке  Атлантический
океан,  но  был,  увы! выброшен  через несколько  минут волнами  на берег. Я
спросил его  неужели  он  совсем  не  воспринимает  неизбежной, по-видимому,
смерти? Учитель пожал  плечами:  "Привычка! Я  и на  земле не чувствую  себя
уверенным. Мой "Аннибал" давно потоплен..."
     Мистер  Куль  с  помощью ручки "ваттерман",  вырвав  из  чековой книжки
листок,  написал  завещание.  Он   оставлял  все  свои   капиталы  "Обществу
миссионеров". Потом, вспомнив  папу, приписал: выдать по одному доллару всем
сиротам солдат, погибших  от стрел, изготовленных фирмой "Куль и Ке". Кончив
писать, он положил записку в бутылку из-под "адвоката", случайно уцелевшую в
кармане Айши (ликер  мы предварительно  выпили),  и  кинул  в  воду.  Засим,
просветленный  и  верный   установившимся  среди  американских  миллиардеров
традициям, страшно фальшивя, он стал петь псалом "Ближе  к тебе, господи!.."
Айша, вначале испугавшись, плакал, но Учитель успокоил, даже развеселил его;
шаля, он незаметно уснул, положив голову на колени Хуренито.
     Легко понять,  что делал Алексей Спиридонович, --  он  рассказывал свою
жиэнь,  требуя,  чтобы  все  его  особенно  внимательно  слушали,  это  ведь
предсмертная  исповедь.  Рассказав  все   наиболее  интересные  места,  даже
повторив их два раза, он приветствовал смерть: "О  дочь  легчайшая эфира!" А
потом,  хныча,  начал отчаянно глядеть  в пустынное море --  не покажется ли
откуда-нибудь спасительное суденышко.
     Эрколе ругал Учителя, всех нас, мадонну, немцев, англичан, войну, мир и
море  всеми  известными  ему  ругательствами. Как?  Проклятье! -- Он мог  бы
теперь  бормотать  свои "аве Mария"  или  пить лакрима, и  вместо  этого  --
смертьI Стоило падать с диких высот! Предатели!..
     Мерная зыбь немного  укачивала  меня, и  я клевал носом.  Я видел самые
разнообразные  вещи. Мне  восемь  лет, я избиваю живым  котом, накрутив  его
хвост на руку, сестер.  С трудом  меня обезоруживают и запирают в сарай. Там
-- уголь,  я  раздеваюсь,  катаюсь  в  черной пыли и,  когда  дверь  наконец
открывают,  выскакиваю,  пугаю  нянюшку  Веру Платоновну; которая, присев на
корточки, в  ужасе  крестится,  вбегаю  в столовую и  бросаю  на пол горящую
лампу. Вероятно,  потушили.  Жаль!  Мне  пятнадцать лет. Я --  революционер.
Митинг на фабрике красок  Фарбэ в Замоскворечье. Полиция. Я  бегу. Перелезаю
через забор с колючками и оставляю на колючках штаны. Бух -- упал в бочку  с
остатками  красок!  Городовые  не  хватают меня,  а,  как  Вера  Платоновна,
шарахаются... "Тьфу, черт, как есть черт!.."
     Давние картины проходили у меня  перед глазами.  Я  искал смысла, точки
опоры,  но ее  не  было.  Потом образы исчезли,  и пошли. одни лишь глаголы:
сосал,  пищал, бил, учился, молился, целовался, шлялся, пил, скулил,  писал,
жевал! От них  еще  сильнее  качало. Вдруг  я  понял, что весь смысл  в этой
качке,   в   бесцельном  движении,  кружении,   смене.   Я  встал,   завопил
"благословляю жизнь!" и начал блевать.
     Вечером  английская рыбачьи шкуна заметила нас  и  подобрала, а два дня
спустя мы обедали в  парижском ресторане. Отдохнувши от пережитого, мы снова
взялись за  различные  склонения слова "мир" и,  после аббатов и пацифистов,
решили  прибегнуть  и  содействию  людей  темных,  подозрительных, а  именно
социалистов. Для этого мы направились в Женеву.
     Я видал на  своем веку немало. различных  способов  расселения людей: и
архитектурных  причуд: небоскребы,  подвалы  Реймса  в  дни  войны,  датские
паромы-салоны,  парижские  писсуары,   проект  памятника   Татлина  Третьему
Интернационалу, но все это  бледнеет перед свовобразным остроумием гостиницы
"Патрия", специально  оборудованной  для социалистических делегаций.  Мы шли
туда с большим волнением. Мистер Куль, зачинщик нашей поездки, не мог скрыть
страха. Он оделся как можно проще, а под рабочую блузу нацепил металлический
панцирь  от пуль. "Ведь как-никак, а это злоумышленники",-- оправдывался он.
Кроме того, Айша, по его приказанию, должен был нести огромный красный флаг.
Так вошли мы в  обширный  двор "Патрии" (были  два подъезда, но в них нас не
впустили, требуя  рекомендательных писем  от  министров). Mистер Куль  запел
"Интернационал". Но его голос терялся  среди  десятков Других, справа певших
"Дейчланд юбер аллее" и слева отвечавших "Руль, Британия".
     Высились два больших корпуса, один  был украшен флагами союзн