их по
улицам, раскрывают рты, с опаской тычут в него кончиками зонтиков, принимают
его  веселый лай  за  грозный  рык, а  жалобное  тявканье  за  боевой сигнал
хищника. Потом уходят.
     Бедный  пес!  Бедный поэт!  Ты мог  бы  честно делать свое  дело, мирно
писать стихи! Но от тебя  ждут всего,  кроме работы! Во-первых, ты "пророк",
во-вторых, "безумец", в-третьих, "непонятый вождь". "Канис вульгарис"! Когда
хирург режет  живот, когда портной  кроит  жилет,  когда  математик  изучает
законы  -- они работают. А когда ты потеешь над листком бумаги,  в сотый раз
перечеркивая  слово,  сбивая  крепкий  стих,-ты  "творишь"! И кретины вокруг
клетки изучают твои внутренности: куда именно ангел вставил "пылающий угль",
какая  "муза" вчера  спала с  тобой,  и сошло  ли на тебя  по  этому  случаю
"вдохновение"  или не сошло. Единственное, что тебе остается,-- принять игру
всерьез, раскрыть пасть  и  старательно  подражать  льву. "Падите  ниц перед
пророком!  На   меня  нисходит  вдохновение!  Tсс!.."  И  бедный,  грустный,
обиженный  пес, работая под тигра, сквозь прутья решетки  хватает зубами нос
зазевавшегося парикмахера. Браво! За ваше здоровье, мосье бенгальский тигр!"
     Учитель, к ужасу мистера Куля, любил часто проводить вечера  в обществе
поэтов, художников  и  актеров.  Он говорил, что  человек,  столь  преданный
трядущему, как он, может  позволить себе слабость  любить  две-три старинных
безделушки и веселое племя  цыган,  бурно  доживающее свой  век на  площадях
городов Европы. "Я люблю их за бесцельность, за обреченность, сам не знаю за
что. Каждый из них в отдельности молод, дерзок и жив, все вместе они дряхлее
средневековых  соборов.  Они  страстно  любят  современность,  и  это  почти
патологическое чувство восторга присужденного и  казни пред эшафотом. Бедные
кустари, они бредят машиной, тщатся передать ее формы в пластике, ее лязг  и
грохот в поэзии, не желая  думать  о том,  что под этими колесами им суждено
погибнуть. Машина требует не придворных  портретистов, не поэтов-куртизанов,
но превращения живой плоти в колеса, гайки, винты. Должны умереть  свобода и
индивидуальность, лицо и  образ,  во имя механизации всей жизни.  Радуйтесь,
мистер  Куль, эти великие  обормоты умрут вместе  с любовью, бунтом и многим
другим. Впрочем, как вам известно из вашей любимой книжки (нет, не той, не в
синей  обложке,  а  в сафьяновом переплете), умирающее снова  воскресает. Но
никогда уж эти цыгане не будут живописной сектой, маленькой мятежной кастой,
им  суждено,  расплывшись,   возродиться  в  далекие   дни  обесцеленного  и
освобожденного человечества".
     Как-то  Хуренито   обратился  с   нижеследующим   письмом  к   министру
просвещения и изящных искусств Италии: "Господин  министр! На днях я посетил
трогательную  и убогую  выставку  моих  друзей --  футуристов. Я ознакомился
также  с современной поэзией и театром. Во  мне вызывает величайшую  жалость
преклонение  молодых  итальянских  художников  перед  сломанной американской
мотоциклеткой, дурной  немецкой  зубной  пастой  и прошлогодними  парижскими
модами.  Хотя  область  гигиены находится вне  пределов  вашего ведомства, я
осмелюсь  напомнить  вам, господин  министр,  о  необходимости  своевременно
отлучать младенца  от  груди, в интересах  не тольк-о матери, но  и ребенка.
Отдельные наблюдавшиеся случаи  кормления  трех-  и  даже  пятилетних  детей
грудью заканчивались,  насколько  мне  известно,  слабоумием.  Лично  я  мог
убедиться в  этом  на  примере моего  котенка, который,  будучи вдвое больше
своей матери, продолжал ее сосать и,  оставшись неприспособленным  к  другим
способам  пропитания, когда кошка  наконец-то  освободилась  от него,  начал
худеть и  вскоре издох.  Я полагаю,  что бессилие  и худосочие  современного
искусства  является  виной  тех,  кто не  только  не  отлучил его вовремя от
мате,ринской груди,  но,  наоборот,  поощрял  и продолжает  поощрять  жалкое
высасывание последних капель уже  вредоносного  молока. В итоге  мы получили
обширные,  откормленные  стада   импотентов,  в   тысячный  раз   копирующих
художников Возрождения  или  Дантовы  терцины,  а  рядом  с  ними  отдельных
исхудалых,  одичавших "новаторов",  о которых  я уже  упоминал выше.  Будучи
иностранцем, но искренне любя вашу прекрасную страну,  я осмелюсь предложить
вам, господин министр, необходимые на мой взгляд меры для того, чтобы спасти
от  гибели последующие  поколения. Надо решительно отучить детей от соски, а
для этого обратить внимание на опасные очаги эпидемии  сосания  -- на старые
города, на музеи и на издания так  называемых "классиков". Хотя  применяемый
вами  по  отношению  к  ним  метод  искусственного  продления  жизни  крайне
негигиеничен, ибо никакие бальзамирования не  предохраняют  от разложения, а
следовательно, и от зара.жения, хотя ваши муниципалитеты все чаще склоняются
к   замене  тлетворных   кладбищ  практичными  крематориями,  я  не  решаюсь
предложить   вам  радикальный   способ   сожжения   всех  образцов  мертвого
искусства,--   я  вынужден  считаться  с  чувством  привязанности  многих  к
привычным  вещам, а  также  с  соображениями бюджетного порядка. Но  я  хочу
обратить ваше внимание,  господин министр, на  ряд вполне осуществимых  мер,
хотя паллиативных, но действительных.
     1.  Объявляется  ко всеобщему сведению,  что  существуют  Микеланджело,
Рафаэль, Тициан (если вы  найдете это необходимым, можно прибавить  и  Гвидо
Рени),  Данте, Торквато  Тассо,  Леонардо,  соборы  св. Петра,  Миланский  и
прочее,  поусмотрению. Этим  дается  полное удовлетворение законным чувствам
любви к предкам и национальной гордости.
     2.  Посещение  музеев, старых церквей и чтение так называемых классиков
разрешается  лицам,  к  искусству  никакого  отношения  не  имеющим, ни  как
созидающие, ни как  воспринимающие элементы,  а именно: скотопромышленникам,
историкам искусства и туристам англосаксонской расы.
     3. Все активно занимающиеся искусством переселяются за счет государства
из  городов  с художественным  прошлым  в  промышленные  центры  Ломбардии и
Пьемонта.  Особенно  строго  преследуются  прогулки  художников  по  римской
Кампанье и  поездки поэтов в  венецианских  гондолах.  Я  убежден,  господин
министр, что эти разумные мероприятия вызовут подлинный расцвет итальянского
искусства. Примите и пр.".
     Отправив  письмо,  Учитель ожидал приглашения от министра для выяснения
различных деталей, но этого  не последовало. Впоследствии  Учитель поделился
со  мной опасением -- не пропало  ли его письмо,  хотя отправлено  заказным,
вследствие преданности итальянской почты священным традициям.
     Таковы  некоторые   суждения  Учителя  об   искусстве.  Впоследствии  я
расскажу, как он пытался претворить их в жизнь в годы российской революции,

Глава девятая мосье дале, или новое воплощение будды

     Вернувшись  в  Париж, мы испытывали  некоторые финансовые  затруднения,
вызванные  сложными  опытами  Учителя,  отъездом  мистера  Куля  в Чикаго  и
необузданными  тратами  Алексея   Спиридоновича,  в   этот  период  особенно
пессимистически настроенного. Желая выйти с достоинством из затруднительного
положения,  Учитель направился  в знакомую контору по приисканию капиталов и
вернулся  оттуда  вполне  удовлетворенный,  с  адресом некоего рантье  мосье
Гастона Дэле, проживающего под Парижем  в Масси-Верьер и желающего вложить в
солидное дело сорокатысячный капитал. "Я предложу ему устроить фешенебельный
кабак или большой родильный приют",-- сказал  Хулио Хуренито,  отправляясь к
мосье Дэле.
     На  следующий вечер Учитель познакомил меня в отдельном кабинете  "Кафе
де  ля буре" с неким  жирненьким господином. У него имелись тощие, тщательно
закрученные усики на розовом, опрятном лице  и в петлице неизбежная ленточка
Почетного легиона. Сначала мы  решили выпить аперитив, и мосье Дэле, хлопнув
себя  по коленям, закричал: "Официант, пиконситрон! -- и пояснил нам: -- Это
удивительно  хорошо  для  пищеварения".  Потом  он  молчал, говорил Учитель,
который несколько  смутил меня, ибо, не упоминая ни о кабаке, ни о родильном
приюте,  обстоятельно,  с карандашом  в  руке,  доказывал  небывалые  выгоды
какого-то акционерного общества "Универсальный Некрополь". Сердце мосье Дэле
явно  откликалось на эти речи, но  нули цифр его смущали. "Почему так кругло
--  триста тысяч,  может быть больше или  меньше?"  И Хуренито  пояснял: "Вы
правы, триста тысяч сто четырнадцать франков  восемьдесят  сантимов". Ничего
не понимая в коммерческих предприятиях, я скучал. Зато я был вознагражден не
только прекрасным обедом, но и совершенно изумительным рассказом мосье Дзле.
Неожиданно  он объявил, что так как мы оба отныне его компаньоны по крупному
делу, то он должен познакомить нас со своей особой и со своими идеями: "Дело
-- не любовная интрижка, и, пожалуйста, все карты на стол!"
     Это   была    совершенно   необычайная    автобиография,    прерываемая
восхвалениями  блюд  и выбором  напитков.  Я попытаюсь здесь восстановить ее
моим, увы, притупленным годами пером.
     -- Официант, вы можете подавать! "Мой друг, я рекомендую вам тунца, это
самая  нежная  рыба   и,  потом,   исключительно  легко  переваривается.  Вы
удивляетесь, что  я  весел? Да, я всегда весел, находчив,  остроумен! Что вы
хотите?  Галльский  ум!  Вы,  иностранцы,  должны  быть  счастливы,  что  вы
находитесь в такой стране. Страна разума и свободы! Я сам никогда не  поехал
бы  за границу -- зачем?  Хочу  моря -- Бретань!  Хочу гор  -- Савойя!  Хочу
солнца -Ницца! Хочу лес  -- Фонтенебло! Хочу удовольствий -- хихи! -- Париж!
Вы,  конечно,  другое дело. У вас... Впрочем,  не будем говорить о печальных
вещах.
     Я часто скорблю.-- столько еще мрачного на свете! Вы русский, так ведь?
..  У вас  чертовски  холодно!  Но  зато  большая страна,  и потом  вы  наши
союзники! И еще у вас писатель... О, как они трудны, эти славянские имена!..
Вспомнил!  "Тольстой" --  зто вроде нашего  Дюма. Прекрасный салат! Скажите,
мой  друг, а не  выгоднее  ли  вместо этих акций  купить  русскую ренту?  Вы
уверены? С рентой как-то спокойней. Чик, и готово! Я вам не советую ростбифа
-- зачем вечером утомлять желудок? Вы, русские,-- мистики! А вы  мексиканец?
Это ведь в  Америке?  да?  да! Дядя Сам! Ну, я спокоен,--  вы  люди деловые!
Итак, о себе. Я уже ребенком  был гениален. Покойный отец, основатель нашего
бюро  похоронных  процессий, говорил всем: "Смотрите  на  Гастона, он  будет
депутатом!" Но я не люблю политики. Это мешает наслаждаться жизнью.
     -- Официант, бутылочку нюи, но смотрите, слегка подогрейте!
     Я  говорю  вам,  что  я  был  гениален.  Из  наук  я  признавал  только
арифметику. Я не выношу выдумок. Дайте мне  светлое, ясное! В пять лет я уже
знал, что Поля, сына прачки, можно поколотить, а Виктора, сына мэра, нельзя.
Хи-хи, наука жизни! И  я уже умел бить так, чтобы не оставалось синяков. Как
бьют полицейские. Когда  мне исполнилось шестнадцать лет, отец дал мне луи и
сказал: "Гастон, будь во всем умерен". Великие слова! Бедный отец! Они здесь
удивительно приготовляют кончики  спаржи!  Увы,  я был молод. Хи-хи! Я забыл
слова отца. Я потерял чувство меры! 0, вы не знаете, что такое чувство меры!
Это  разумная политика,  это  красота,  это  полный  кошелек, необремененный
желудок, приятная дрожь при виде хорошенькой женщины. Это все! Друг мой (это
-- Учителю), вы еще молоды, вы мне  нравитесь, скажу больше,--  вы похожи на
француза, вы почти француз -- помните --  мера! мера! Я был жестоко наказан.
У  меня сделался катар  желудка. С  тех пор  я  должен быть осторожен, очень
осторожен. Я принимаю пилюли "пинк" -- отличное средство! Я повторяю, я  был
молод, кровь шумела. Святой Антоний!.. Хи-хи! И вот -- к двадцати пяти годам
я уже ослабел. Иду по бульварам, солнце греет,  столько хорошеньких курочек,
а я спокоен.  Мне нужна диета.  У  меня  была миленькая подруга Минэт. У вас
такой  никогда не было.  А  что она знала! Хи-хи! Она повторяла мне: "Бедный
Гастон,  ты помнишь,  уже Дантон  говорил:  "Смелость,  смелость и  еще  раз
смелость!" (Это  на  памятнике, возле  метро  "Одеон".)  Я купил на выставке
картину  за шестьдесят франков -- охотник спасает утопающую в ручье девушку.
Повесил ее в спальне Минэт. Она мне придавала бодрость. Что? Порыв! Хи-хи!
     -- Официант, камембер хороший? А течет ли?
     Но вы не  думайте, что я только насчет любви. Я занялся делами. Я  взял
"Похоронное  бюро",  я  вознес его, расширил, сделал величайшим  делом всего
квартала Монруж.  Что  такое смерть?  Конец!  Ни поцелуев,  ни вина, ничего!
Дырка! Понюхайте  камембер  изумительно  пахнет.  Я в  глупости не  верю.  Я
свободный  человек,  без предрассудков,  Обо  мне  говорили  даже  в  палате
депутатов,  то есть не обо мне, но это все равно,-- я там был...  Я поехал к
дядюшке в Перпиньян. Там мэр -- человек широкий, философ, настоящий Вольтер.
Он приказал вынести из собора плиты со  всякими епископами, святыми -- одним
словом,   клерикалами   --   и  вымостил  ими  общественную  уборную.   И  я
присутствовал  на  торжественном открытии.  Довольно  они  нас  морочили!  А
клерикал Варрес  внес запрос в парламент. Я готов был пострадать за идею. Но
ничего,-- обошлось: теперь не времена инквизиции! Итак, смерть --. крышка...
Ждать после  смерти нечего! Но надо, чтобы похороны были приличными, как вся
жизнь, И вот я  внес в "Бюро похоронных процессий" глубочайшую философию, До
меня  было  пятнадцать классов,  я  прибавил еще два  --  один высший,  "вне
классов",-- для сумасшедших,  для дураков, которые  кидают  деньги в окошко.
Грех  не  подымать.  Но похороны  прекрасные,  художественные. Дамам раздают
надушенные кружевные платочки. Потом для бедняков  -- шестнадцатый  класс. Я
человек добрый и, потом, я люблю справедливость, Надо, чтобы все имели право
быть похороненными. Зачем озлоблять бедных? Это только на руку преступникам,
социалистам. Конечно, нужно, чтобы бедные знали свое место -- просто, честно
-- на три  года. Полежал, и хватит, пусти другого. Начиная  с шестого класса
-- в вечную собственность.  Люди солидные заслужили спокойствие. Это, друзья
мои,  целая  система,  лестница  мира,  глубина!  Я  хотел  бы,  чтобы  меня
похоронили по третьему или по четвертому разряду -- мило, прилично, не кричу
"я  такойто,  вне  классов",  нет,  вежливо  говорю  "я,  Дэле,  честно жил,
заработал честно,  умер  -- и вот покой, отдых, сон", Правда? Ну, довольно о
смерти.  В  сорок  один   год  я  женился.  Выбрал  молоденькую,  свеженькую
мадемуазель  Бое:  не  слыхали?  Дочь  фабриканта  санитарных  приборов. Еще
двадцать тысяч.  Хи-хи! Что дальше?.. Догадайтесь сами! ..  Я был  счастлив,
утром  кофе,  вечером  газета, а  рядышком Мари. Увы!  Судьба решила  иначе.
Несчастные роды, Сын жив. Мари умерла. Бедная Мари!.
     -- Официант, кофе и кальвадос. А вы? Это нектар! -- три кальвадоса!
     Сын! -- глядите карточку. Молодец! Гений! Четыре года, а как считает! Я
отвез его к сестре. И вот -- один. Живу тихонько. Нобиле всего пережитого  я
продал  "Бюро". Мари я  еще  сам похоронил. Я достаточно  наработался. Купил
хорошенькую виллу. Развожу фасоль и душистый горошек. Как прекрасна природа!
У меня экономочка. Хи-хи!  Зизи! Бутончик! Вот он видел!.. Что? Хочется?.. Я
еще  бодр,  свеж, живу.  Теперь решил поместить мои капиталы.  Хотел  купить
русскую ренту,  а он убедил по моей же части -- "Некрополь". Что ж, хоронить
так  хоронить! Я отдохнул за три года. Могу теперь поработать... Главное  --
заранее точно  высчитать.  А  будут доходы -- будут и  кальвадос, и Зизи,  и
горошек. Только в меру, тогда жизнь прекрасна! .."
     Мосье   Дэле  как-то  сразу,   видимо,  устал.  Прежде  чем  проглотить
кальвадос,  он  пополоскал  им  рот,  потом  откинулся  на  спинку   дивана,
расстегнул нижнюю пуговицу жилета и задремал.
     Тогда Учитель сказал мне: "Мосье Дэле будет  моим шестым  учеником". На
минуту  мосье  Дэле  как бы  очнулся и пробормотал: "Учеником? Нет! Мы будем
двумя   равными   компаньонами...   Он   расцветет  --   наш  "Универсальный
Некрополь"!" Но сейчас же вновь погрузился в безразличие.
     "Он  поспел, он  готов, он течет,  как  этот прекрасный камембер! Дитя,
если в  душу твою  закрадутся  сомнения, взгляни тотчас на мосье  Дале, и ты
поймешь, что близок конец.  Может быть, во всем  мире  сейчас  нет человека,
столь  далеко  зашедшего  вперед по  дороге  к  грядущему,  как  он,--  утро
рождается  из поздней ночи". Учитель встал и мне приказал встать "Гляди еще!
Гляди хорошенько на аегоl"
     Мосье  Дале  сидел,  уставив  вдаль  неморгающие, совершенные  в  своей
бессмысленности глаза,  с погасшим окурком,  прилипшим к  нижней губе, одной
рукой давя  лежащий  на столе  букетик фиалок,  другой чуть играя на  животе
брелоками "Вера -- Надежда  -- Любовь".  "Гляди, это  уже не мосье Дэле, это
Будда,  последний покой!  К  нирване  есть два пути  --  через полный отказ,
предельное отрицание, путь аскета или мятежника, и через эту сладость бытия,
через наслаждение. Гляди,  мосье Дале уже не  на  пути  к  концу. Он сам  --
конец, предел, ничто!" и, говоря это,  Учитель, а  за  ним и я, благоговейно
преклонились перед мосье Дэле. Едва скосив на нас глаза, мосье Дале в истоме
лениво  прошептал: "Да, да, я знаю! Это  варварские обычаи ваших  стран!  Но
теперь  вы  во Франции, вы свободные люди. Дайте  лучше  мне стакан воды,  я
должен принять пилюли. не то -- желудок, желудок, мой бедный желудок!.."


Глава  десятая  германия.-штраф   в  шесть  марок   и   организационные способности шмидта


     В  начале  1914 года  в характере и в  образе  жизни Учителя  произошла
резкая  перемена.  Ни успехи мистера  Куля,  после  возвращения  из  Америки
обратившего  на путь  истины одного Ротшильда (настоящего), двух радикальных
журналистов, захворавших подагрой, и более двадцати папуасов, привезенных на
международную  выставку  животноводства,  ни  драмы  Алексея  Спиридоновича,
который вздумал,  ввиду  отсутствия  бога и легкомысленного  поведения своей
новой  невесты, покончить  с собой, для  чего ежедневно принимал на глазах у
этой,  впрочем далеко  не пугливой,  особы английскую соль,  выдавая  ее  за
цианистый  калий,  ни  новый  бог  Айши   Флик-Флик,  созданный  по  подобию
полицейского, стоявшего  напротив  нашего  дома и особенно поразившего моего
черного   брата,   гордый,  жестокий,   указующий  судьбы  своей   державной
палочкой,-- ничто  уж  не занимало Учителя.  Он стал серьезен, почти мрачен.
Часто он уходил от нас, и я встречал его в обществе самых  различных  людей:
сербских студентов, германских коммивояжеров, до крайности подозрительных, и
французских  финансистов.  Как-то  я  застал его  даже  с  русским  монахом,
любимцем  аристократок,  кутивших  в  Паринсе, который кричал  на  Хуренито:
"Плюю, лягушка,  в  мурло твое!  Рассыпься, антихрист,  бисером  свиньим!" А
потом  шептал: "Накиньте,  батюшка,  сто  катенек --  проведу  без заминки!"
Учитель не  объяснял нам,  зачем ему нужны эти люди. Ночи  напролет он сидел
над скучными  изысканиями,  как-то: статистикой германского или  английского
экспорта, продукцией различных угольных бассейнов и прочим. На стенах теперь
вместо картин  Пикассо  и Леже висели карты  африканских  колоний и  сложные
диаграммы.
     В  марте месяце Учитель объявил, что ему необходимо на несколько недель
съездить  в  Германию,  и предложил  всем нам сопровождать  его, так как эта
поездка будет весьма назидательной. Мосье  Дале вначале заупрямился, говоря,
что ему вообще противно ехать за границу, а тем паче к пруссакам. Но Учитель
легко и быстро  убедил  его. Меня всегда  поражала  находчивость Хуренито  и
разнообразие   его   приемов   дрессировки   несхожих  между   собой  людей.
Действительно, как мог он заставить скупого и расчетливого рантье мосье Дале
отдать ему деньги, заработанные на всех  мертвецах? Ка