Европе, Все делалось  само  собой.  Я  не  мог  быть
полководцем   и  не  хотел  быть  пацифистом.  Разум   мог  лишь  беспомощно
барахтаться в  этом  хаосе. И  потом...  Потом. там  удивительный  виноград,
крупный, душистый, вроде "изабеллы", но лучше. А в речке -- форели. Закинешь
удочку...  Я девять месяцев  не читал  газет.  Теперь -- другое дело, теперь
хаос принимает формы, сумасшествие становится бытом. Сидеть у речки я больше
не  могу.  Одевайся-ка, милый,  мы сразу  приступим к работе. Видишь  ли,  я
теперь   полномочный  представитель  Лабарданской  республики,  а   ты   мой
секретарь.
     И  Учитель  вынул  из  портфеля  огромные  листы с  красными  печатями,
оказавшиеся дипломатическими паспортами  и напугавшие меня так, что  я залез
под одеяло.  Спорить  все  же  я не  посмел и только показал  на свои брюки.
Хуренито сказал:
     --  Это не страшно, мы  сейчас  заедем к портному и в магазины. Гораздо
хуже то,  что  ты любишь говорить  о своих переживаниях.  Если ты не  можешь
вообще перестать переживать, то, во всяком случае, молчи. Говорить буду я, а
если тебя спросят -- отвечай что-нибудь невинное, например "мерси".
     На следующий день мы  подъехали ко дворцу, где помещалось министерство.
В   книге,   между  мистером   Уйльдом,  американцем-пароходовладельцем,   и
представителями  португальской  прессы  значилось.  "Миссия   Лабардана".  С
трепетом оглядел  я лакеев  в малиновых фраках  и одному,  особенно важному,
безо всякой  нужды,  исключительно из  стеснения, сказал  "мерси!". Министр,
наоборот,  оказался  совсем  не  страшным,  но   очень   любезным.   Учитель
торжественно  сказал ему, что  Лабардан хочет присоединиться к  союзникам  и
просит поэтому  точно  формулировать  преследуемые ими  цели.  "Они известны
всему  миру,--  ответил министр,--  мы  боремся за  право  всех, даже  малых
народов, самим определить свою судьбу, за  демократию,  за свободу". Учитель
был видимо  взволнован  этим  заявлением  и не скрыл  своего восторга. Я  же
раньше читал об этом в газетах и объяснил себе  волнение Учителя тем, что на
острове  он газет,  наверно, не  читал.  Я  скромно  сказал  "мерси",  и  мы
откланялись.
     Вечером  Учитель  составил  соответствующую  декларацию  и  велел   мне
разослать   ее  во  все  крупные  газеты  мира.  Вот  текст:  "Правительство
республики Лабардана не может оставаться нейтральным в великой  борьбе между
варварством и цивилизацией. При переговорах с представителями союзных держав
Лабарданское правительство окончательно  выяснило  высокие  цели  защитников
права.  Всем  народам,   даже  самым  малым,  будет   предоставлена  свобода
распоряжаться  своей  судьбой. Поляки,  эльзасцы, грузины,  финны, ирландцы,
египтяне,  индусы  и десятки  других  народов освободятся  от  ига. Кончится
угнетение  народов   иных   рас,   больше  не  будет  колоний.   Наконец,  в
деспотической  России   при   победе   союзников   будет   введена  свобода.
Правительство и народ  Лабардана  не  могут  долее  колебаться, и  они гордо
вступают в ряды борцов за истинное право!"
     Ни  одна  французская  газета   нашей  декларации  не  напечатала,  все
ограничились краткими  заметками о разрыве дипломатических  отношений  между
Лабарданом и Германией. Посланные же  в  заграничные  органы телеграммы были
возвращены  с пометкой "не пропущено военной цензурой".  В гостиницу "Люкс",
где  мы   поселились,  неоднократно  приходили  различные  чины  префектуры,
интересуясь  нами, явно не только с намерением  высказать  добрые чувства  к
представителям дружественной  державы.  Я спросил Учителя,  почему  разумное
толкование слов министра ведет к неприятным  результатам, но  он посоветовал
мне  не  утруждать  себя  абстрактными рассуждениями,  а  лучше принести ему
утренние  газеты.  Час  спустя  на  его  столе  лежали  отчеркнутые  красным
карандашом различные статьи и заметки, как-то: "Константинополь  -- России",
"Героманские колонии и  японцы",  "Рейн -- французская  река", "Исторические
права Италии на Далмацию" и прочие. Учитель сказал мне:
     "Я  сам виноват. Я  проявил непростительную  вульгарность, толкуя,  как
простак, буквально возвышенные образы господина министра. Когда-то в Америке
я   проштудировал  "Краткое  руководство  для  начинающих  дипломатов",   но
одновременно я  изучал  электротехнику, персидский  язык и стенографию,  так
что, очевидно, был  рассеян и  не затвердил даже основ этого ремесла. Ничего
не поделаешь, надо поскорее исправить ошибку, едем в министерство! " На этот
раз нас принял не министр, а чиновник и, судя по его чрезмерной важности, не
крупный. Хуренито любезно, но  вместе с тем непреклонно  изложил условия, на
которых Лабардан может примкнуть к союзникам:
     1.  В  городе  Нюрнберге, как это точно исследовано историками,  в XVII
столетии проживал часовщик, гражданин Лабардана.  Поэтому  Нюрнберг со всеми
прилегающими к нему землями, включая Мюнхен, должен перейти к Лабардану.
     2.  Жизненные интересы Лабардана требуют  колоний. Наиболее  подходящим
для колонизации является Гамбург.
     3.  Хотя Лабардан  не  имеет общей границы с Германией, опасность новой
войны будет угрожать ему, если не будут произведены некоторые стратегические
изменения  в Европе. Уступка  Смирны, парка  Пратера  в Вене и  Баден-Бадена
обеспечат спокойствие Лабардана.
     Чиновник внимательно выслушал  это, предложил  нам пока отправиться  на
фронт  вместе с другими  почетными  гостями, подарил дюжину открытых писем с
видами разрушенных немцами городов и обещал о дальнейшем довести до сведения
господина министра.
     На  следующий  день  мы поехали с  каким-то фабрикантом из Барселоны, с
журналистом-перуанцем  и  с весьма вежливым лейтенантом на фронт.  Лейтенант
долго выбирал то место фронта, где не было бы ничего напоминающего войну. Но
даже  туда  мы  не доехали.  Как  только  перуанец  услыхал далекие  отзвуки
канонады,  он  начал  жаловаться  на  сильные рези  в  желудке,  говорил,что
поездкой  вполне  удовлетворен  и   теперь   спешит  назад,  чтоб  отправить
телеграмму в свою газету. У нас было два автомобиля, в одном из них перуанец
поехал назад. Фабрикант  был, наоборот, очень  храбр  и все время  доказывал
лейтенанту, что, будь на месте французов  испанцы, Берлин был бы давно взят.
Отъехав немного  дальше, мы  позавтракали у очень милого  генерала.  Потом у
другого  генерала пили  чай. У  третьего  обедали. Всюду  были тосты,  среди
других "за нового  друга  --  -Лабардан!". На следующий день мы еще  немного
продвинулись по направлению  к фронту и наконец увидели батарею. Узнав,  что
сюда долетают тяжелые снаряды, фабрикант немедленно  переменился, потребовал
каску, дал мне адрес своей семьи и наотрез отказался  ехать дальше. Он  даже
не вышел из автомобиля, и лейтенант напрасно пытался  развлечь его беседой о
превосходстве  французской стрельбы  над  немецкой.  "Но ведь все-таки немцы
тоже стреляют",-- стонал испанец  и  потребовал лист  бумаги, чтобы написать
жене последнее письмо.
     Мы  отошли  в сторону. Было тихо и весьма мирно. Учитель разговорился с
офицером, командовавшим  батареей,  и тот  предложил, чтобы ознакомить нас с
ходом артиллерийской  дуэли, открыть стрельбу..Обыкновенно она начиналась на
два  часа позже.  Выстроенные в ряд,  стояли огромные  длинношеие  чудовища,
Крохотные гномы суетились вокруг  них,  подкатывая снаряды, дергали веревку,
отбегали.  Чудовища наклонялись, высоко выплевывали нечто  черное,  на  одно
мгновение  зримое, изнеможенные откидывались  назад.  В  ответ  несся грохот
экспресса, влетающего в стеклянные своды вокзала. Это были немецкие снаряды.
     Учитель долго,почтительно глядел на разъяренное, горячее, полное воли и
огня  чудовище.  "Можешь смеяться над господом и над  поэзией, над родиной и
над свободой,-- сказал он мне, -- но перед орудиями благоговейно преклонись.
Из их глотки вылетает  не только смерть  сотни-другой  людей,  но  черное, и
избежное будущее". И потом он сказал еще: "Кстати о свободе. Ты заметил -- о
ней  забыли все,  кроме  разве  профессиональных  журналистов.  Как эти люди
подчинили свои чувства, думы,  дни разумным  машинам, так вся Европа предана
сейчас  железному,  единому  закону.  О  свободе,   самой  простой,  не  той
торжественной, что в конституциях  "слова, совести,  передвижения" и прочая,
прочая, нет,  о свободе жить, думать, ходить, в гости, бить  полотенцем мух,
писать стихи, вешаться от любви на галстуке, о человеческой свободе  забыли.
Свобода стала, анахронизмом". И  потом  он добавил: "Кстати,  ее и не  было,
этой  свободы, был подлог, кукла,  игрушка.  Ее и  не могло быть,  пока была
подделка.  Конечно,  война уже убила  сотни  тысяч людей, но она  уничтожила
также одним железным дуновением, одним вот таким снарядом-плевком мерзостную
восковую красотку в витрине универсального магазина, свободу в  корсете  и в
игривом декольте (конечно, не ниже стольких-то сантиметров...)
     В это время раздался душераздирающий крик испанца, пережившего все муки
ожидания  смерти и  дошедшего до  агонии. Делать было нечего, мы повернули к
Парижу,
     Дома  нас  ждали  неприятные  новости. Оказывается, наши  телеграммы  с
декларацией и претензии на аннексии различных территорий вместо министерства
иностранных дел попали в префектуру полиции. Кроме того, выдающийся географ,
член  Академии,  проделав  различные  изыскания,  пришел  к  выводу,  крайне
изумившему  как  его,  так и  нас, что  республика Лабардан  якобы  вовсе не
существует, есть остров Лабрадор и еще Лапландия, но она  не республика. Это
сообщение было напечатано в воскресном номере "Фигаро" и также, очевидно, по
известной всем любви французов к географии, попало в префектуру.
     К  Хуренито  явился  полицейский  и  начал  с   ним  беседу  отнюдь  не
дипломатическую. Мне он также сказал нечто неприятное, но я, вспомнив лист с
красной печатью и наставления  Учителя,  в последний раз  промолвил  "мерси"
дипломата. Мы  оказались в трагическом положении, но, благодаря находчивости
и такту Учителя, все закончилось несколькими неприятными минутами и визитной
карточкой одного симпатичного депутата.


Глава пятнадцатая "чемпион цивилизации" и ожерелье айши


     Благодаря   горячим   симпатиям  к  делу   союзников,   красноречию   и
организаторским  способностям,  Хулио   Хуренито  вскоре  завоевал  всеобщее
уважение.  Он  был  лучшим устроителем различных  патриотических утренников,
благотворительных  базаров,   концертов.  Прекрасная  виконтесса  де  Буран,
получив за  гвоздику  сто франков  "на разумные развлечения для наших бедных
солдатиков",   долго  возбуждала  зависть   своих   подруг   рассказами   об
удивительном  мексиканце.  Он  помог  открыть невиданный по размерам "тир  в
голубей",  где  дамы,  полные  священного порыва,  а также молодые  люди  из
хорошего  общества с неизлечимыми пороками сердец, могли  стрелять если не в
кровожадных "бошей", то в раскормленных и разучившихся летать голубей. Плата
за  вход шла в  пользу раненых воинов. Хуренито не забыл также о  несчастных
беженцах:  для   них  в  особняке  маркизы  де  Жибье  он  устроил  интимный
бал-маскарад. Зал,  стараниями модного художника Гапаранды, был преобразован
в поле  битвы,  гости одеты солдатами, широкошта~  ными зуавами, индийцами в
тюрбанах,   матросами,  тюркосам  и   и   сестрами   милосердия.  Сенегальцы
сервировали  в  бокалах,  имевших  форму  гранат,  простой  солдатский  ром.
Шампанское  было  заморожено  в  ведерках,  напоминавших  снаряды. Различные
уютные уголки были ограждены колючей  проволокой. В саду пускали беспрерывно
ракеты.  Чистый  сбор   в  пользу   беженцев  достиг  восьмидесяти  франков.
Вдохновитель, верный помощник дам, не выносящих светского безделия, Хуренито
способствовал  организации  многих  полезных   учреждений:  в  ~,  одном  --
"Возвращенный очаг" -- жительницам  разоренных  войной мест  за какие-нибудь
десять  часов  неумелой  работы давали  чистую  койку  и  питательный  обед,
состоящий из супа и вареной чечевицы, в другом  --  "Кусочек сахара" -- всем
младенцам, отцы которых были ранены не  менее трех раз, выдавали  совершенно
бесплатно раз в неделю кусок сахара.
     Но бодьше  всего  Хуренито  любил организовывать делегации  к различным
памятникам.  Это были  великолепные паломничества  ко  всем конным  и  пешим
статуям  парижских  площадей.  Не  удовлетворенный  Парижем, он  выезжал  на
гастроли в  провинцию. Так им были отмечены  четырнадцать  Республик, девять
Свобод,  четыре  Гамбетты,  одиннадцать  Жан   д'Арк,  маршал  Ней,  аббаты,
открывшие хинин,  неизвестная  голая  женщина (по  всей  вероятности,  также
Свобода), Альфред  Мюссе и  бронзовый  солдат в Пуатье.  В  это время  облик
Учителя  стал  известен всему  цивилизованному  миру, так  как  ежедневно  в
тысячах  кинематографах,  после  бебе,  примирякщих  неверных   супругов,  и
похитителя сапфиров Индостана, обнаруженного  сыщиком, на  экране  появлялся
высокий    патетический   господин,   возлагавший,   под   бравурные   звуки
"Марсельезы", к ногам очередного героя большой венок с лентами.
     Особенно  удачно  прошла  последняя манифестация.  Это  было  в  начале
октября.  Учитель в  унынии рыскал  по  городку, ища хотя  бы  одну  еще  не
использованную им статую, но все  было тщетно. Две  тысячи  восемьсот  шесть
паломничеств  истощили  Столицу   Мира.  Хуренито  начал  уже  подумывать  о
заграничных  поездках  --  там  была  девственная  целина: полки  британских
адмиралов  с  невнятными  именами,  Витторио-Эмануилы, Скобелевы,  все,  что
угодно, и в любом количестве. Но совсем неожиданно,  проходя по узкой уличке
Мутон-Дювернэ,  недалеко от  кладбища  Монпарнас, Учитель вздрогнул и замер:
перед ним в грязном  дворе, рядом с мастерской цинковых ванн, стояла статуя,
пусть поврежденная, в пыли, без пьедестала, но настоящая неизвестная статуя.
Это  был некто  мужского пола, в одной руке державший  как будто бы книгу, в
другой, поднятой к небу, остатки весов.
     Началось  .  серьезное  научное  расследование.  Сотрудник  "Ля  Круаэ,
аббат-археолог,  заявил, что это архангел Михаил, измеряющий грехи Франции и
возвещающий  ее  спасение. Относительно  костюма  архангела  (статуя  была в
сюртуке)  он сделал доклад: "Религиозные предчувствия  и  ясновидения  наших
гениев  средневековьями. Другой  археолог  утверждал, что  найденная  статуя
изображает древнего галла, в руках его не книга и весы, а лук и шкура дикого
медведя;  статуя  происхождения  крайне  раннего,  но  сюртук  приделан  при
реставрации, в середине прошлого столетия.
     Совершенно  особого мнения придерживалась консьержка, во дворе  которой
.статуя была обнаружена. В ее наивном и вульгарном представлении эту статую,
лет  десять тому назад,  заказала мастеру  надгробных памятников мосье  Бэку
вдова  мосье  Краба,   владельца  большого   колониального  магазина  на  рю
-Фруадево.  По  настоянию  вдовы  мастер  изобразил  покойного  лавочника  с
любимыми  весами и приходо-расходной книгой. Но когда  статуя  была  готова,
легкомысленная вдова вневапно вышла замуж  за  содержателя  бродячего цирка,
уехала с ним в турне  и заказа не  взяла.  Мосье Бак четыре года  тому назад
бросил  мастерскую  (ту  самую,  где  теперь  делают  ванны),   не  заплатив
консьержке  денег  и  оставив  ей  вместо  этого изображение мосье  Краба  и
старого, лысого кота.  Кот  издох, а  статуя  осталась. Такова  была  версия
консьержки, достойная быть отмеченной как образец младенческого невежества.
     Но  Учитель  не  удовлетворился  и  соображениями двух  археологов.  Он
выставил свою  гипотезу.  Статуя  --  это  Чемпион  Цивилизации,  он  держит
"Декларацию прав человека и гражданина",  а также символ вечного  правосудия
-- весы.  Хулио  Хуренито объявил, что  28 октября  состоится  торжественное
паломничество  к статуе Чемпиона Цивилизации, Приглашались различные научные
и спортивные общества, а также академические делегации союзных и нейтральных
стран.
     Был  прекрасный,  солнечный  день.  Двор  пристыженной  консьержки  был
заполнен  важными делегациями. Академии наук,  "Кружок молодых пловцов через
Сену",  военный   атташе   Черногории,  "Общество   патриотов   непризывного
возраста", артистки театра "Сан-Прежюдис" и другие с приветственными  речами
возложили  венки.  Неожиданным и  трогательным было  выступление консьержки:
"Простите меня, господин Краб,  то есть  Чемпион Цивилизации! Я  вас  видела
каждый день за прилавком и здесь у себя во  дворе.  Но я не  знала, что ваши
весы  -- символ  правосудия,  и я никогда  не заглядывала  в вашу  книгу  на
конторке.  Теперь, когда к вам пришло столь почтенных господ, я  поняла все!
Примите же и этот скромный дар!" и она в экстазе бросила к ногам статуи свою
метлу. Последним выступил Хуренито.  Я удивился, увидав,  что он  не  принес
венка. Как это могло случиться? Ведь Учитель готовился к торжеству,  Говорил
он выразительно и с  глубоким чувством: "Дорогой Чемпион  Цивилизации! Я  не
буду после стольких прекрасных речей  напоминать  о твоих былых подвигах.  В
переживаемые  нами  трагические дни твой  образ светит миру. Здесь,  на этом
скромном дворе, зажжен неугасающий маяк.  Ты  создал божественную декларацию
и,  чтобы написанное  не осталось  мертвой буквой,  взял  бесстрастно  весы,
каждому отвесив по заслугам. Но вот дикие варвары, готы, современные Аттилы,
каннибалы, деспоты  посягнули на цивилизацию, на священные права человека  и
гражданина.  Ты  не уступил, сгрудив вокруг себя другие, младшие  народы, ты
поднял знамя борьбы за человечность, за гуманность, за любовь к слабым. Я не
принес  тебе венка. Какие цветы достойны лежать у твоих ног?  Не эти, мирных
садов и теплиц, но выросшие  там -- на поле брани,  И  я верю,  что  один из
миллионов  героев  принесет тебе высший  дар  -- победные  трофеи,  взятые у
поверженного варвара!.."
     Учитель  не  закончил  своей  проникновенной  речи.  Растолкав толпу  и
повалив какого-то  чрезмерно маститого академика,  к  нему  подбежал негр  в
солдатской  форме, с болтавшимся  рукавом  шинели  вместо  правой руки.  Мне
трудно  теперь  передать изумление и радость,  охватившие меня, когда  я его
разглядел  -- это  был наш дорогой  маленький Айша.  Он целовал руки и жилет
Учителя, Наконец, отдышавшис ь, он сказал:
     "Господин! Добрый господин -- Айша нашел тебя! Ты хорошо говорил, и бог
твой хороший бог!
     Если б у Айши была рука, Айша бы сделал тоже такого бога, но у Айши нет
руки.  Айша был на войне!  Страшно! Сначала Айша  был глупый! Не хотел идти!
Господин капрал, добрый господин, хотел убить Айшу. Айша очень боялся. Пушки
у-у-у! Потом Айша выскочил,  бросил винтовку,  вынул  ножик,  кричал, бежал.
Помнишь,  господин, ты спросил Айшу,  как он режет  ножиком?  Айша прибежал.
Немец,  два, пять,  десять,  много  немцев, он  всем головы  отрезал.  Потом
француз поймал пять немцев и не знал,  что с ними делать, глупый француз, он
говорит Айша: "Веди их к генералу". Айша не дурак. Добрый  капрал учил  Айшу
--  немец  враг,  немца надо убить. Айша  зарезал  всех.  Потом  пушки снова
бум-бум!  Айша  понял  -- --  злой бог, хитрый бог,  надо себя спасать, надо
взять  на  сердце "гри-гри",  Айша вырвал зубы у всех  убитых немцев, сделал
"гри-гри"  и положил на  сердце. Потом пуля ударила прямо в Айшу, злая пуля.
На сердце был "гри-гри",  Айша не умер,  только  руку  отрезали Айше.  Очень
больно, господин! Айша носит всегда свой "гри-гри"! Айша любит "гри-гри". Но
господин  говорит,  что это хороший  бог.  Господин не  знает,  что подарить
своему богу, Айша любит господина! Айша дает свой "гри-гри"!"
     Айша вынул из-за  пазухи большов  ожерелье  из пожелтевших человеческих
зубов,  искусно просверленных и нанизанных на голубенький шнурочек. Учитель,
повернувшись к статуе, торжественно  сказал:  "Великий  Чемпион, я  даю тебе
героическое  приношение  тв