ом,  будучи очень отзывчивым, продиктовал Боку  совершенно необычайную по
предстоящему  успеху  заметку:  "Исключительное злодеяние. Вчера вечером,  в
людном месте Парижа на  рю СанОнорэ, известный парижский адвокат мосье Трик,
вице-председатель  "Лиги  борьбы  с  уличной  безнравственностью",  совершил
гнусное насилие  над  молоденькой  девушкой Люси 3., шестнадцати  лет. Самое
ужасное  в  преступлении  то,  что  оно  было совершено с  ведома  родителей
девушки, владельцев большого мыловаренного  завода, которые находились в это
время  в  той  же  квартире".  Мосье  Бок убежал в состоянии  беспредельного
энтузиазма. Заметка была напечатана, а через несколько дней журналист явился
к  Хуренито  с  забинтованной  головой.  "Вы  меня  подвели.  Все  оказалось
выдумкой. Этот негодяй Трик просто женился на Люси 3., и они поселились у ее
родителей на рю Сан-Онорэ. Меня уже три раза били  и собираются  еще бить. Я
не ночую дома, не бываю больше в редакции.  Кроме всего,  я получил повестку
из суда.  Вы  сделали меня самым несчастным  человеком на  свете..." Учитель
возразил: "Друг мой, я глубоко скорблю о ваших несчастиях, но я  не погрешил
против истины. Шестнадцатилетняя Люси не могла дать никакого согласия на все
над ней совершенное, ее ведь воспитывали в чистоте и неведении. Она не знала
даже,  почему люди  целуются. Жениха  своего она  видела только два  раза  и
сильно  его боялась. Родители  ее, разумеется, ведали о преступлении..." Бок
застонал:  "Но ведь,  поймите  же,  они  повенчались!.."  --  "Только  чтобы
избавить вас от еще больших неприятностей,  я не упомянул  в заметке о  том,
что в преступление  были замешаны  и представители государства, то есть мэр,
скрепивший  брачный  договор".  Эти  доводы  не  убедили  Бока,  и  он  ушел
расстроенным, захватив с  собой все  содержимое  кошелька Хуренито, дружески
ему предложенное.  Учитель  был  очень обрадован, узнав  неделю спустя,  что
мосье Трак, конкурент  и ярый враг мосье Трика, разыскав бедного журналиста,
предложил ему наградные и возмещение за диффамацию.
     Учитель говорил:  "Когда два  человека  основывают вместе  коммерческое
дело,  они интересуются  капиталом  и  соответствующими  способностями  друг
друга,  а  не любовью  к поэзии  или умением играть  в  футбол. Когда  хотят
посадить  в  саду  дерево,  то  не занимаются рассуждениями, что такое земля
-прах  или святыня,  не  любуются  ею, как  пейзажем, и не  оценивают  ее  у
соседнего перекупщика, но  смотрят, подходит ли  она  для такого-то  дерева.
Когда  заходят покупать  рубашку, то, как бы ни была красива окраска и низка
цена, никто не возьмет слитком большой или слишком маленький номер. Когда же
людей сводят  для супружества,  то исследуют все, кроме того, для  чего,  по
существу, их  сводят.  Узнают, каково  приданое  невесты  и  много  ли у нее
серебряных ложек, сколько получает  жених и есть ли шансы на увеличение  его
оклада, любит ли он играть в бридж или нет, умеет ли она готовить паштет  из
печенки,  добрые  ли  у  них  сердца,  здоровые  ли  легкие,  знают  ли  они
иностранные   языки   и  прочее.  Узнав,   ведут  не   в   контору,   не   в
благотворительное учреждение,  не на экзамен филологии, а к широкому уютному
ложу,  стыдливо  потупив  глаза,   и  потом   очень  удивляются   статистике
"несчастных  браков".  О,  лицемеры,  отцы,  мужья, вселенские матримониалы,
волочащие   земную   радость  по   захватанным  папкам  нотариуса,   маклера
пломбированных  товаров,   и   вы,  пришептывающие   при  сделках  всяческие
возвышенные  словечки, патеры, пасторы, попы и раввины --  какой  притон  не
покраснеет от вашего присутствия?"
     Учитель познакомил нас  в Севре с  четой Нольво. Оба были энтомологами,
то есть предпочитали всему на свете обследование гусениц. Помимо этого,  они
были молоды, не уродливы, милы, жили в уютной квартире, где среди стеклянных
банок  с червями  стояли фарфоровые статуэтки  и  вазы  с цветами,-- словом,
имели всю  видимость  людей счастливых. Мы  жили в это время  по  соседству,
часто встречались  с Нольво и  по какой-то особенной горечи мелких словечек,
почти неуловимых движений  заметили, что не все обстоит  благополучно в этом
очаровательном  домике.  Действительно,  вскоре  Нольво-муж  сделал  Учителю
соответствующие  признания. Оказалось, что супруги друг друга нежно  любят и
чувствуют истинную  взаимную близость  и понимание,  сидя по целым дням  над
распоротыми червями или вечером для отдыха читая трогательные элегии графини
Ноай. "Hаши души созданы одна для другой,-- сказал Нольво,-- но..." И  далее
он смутно коснулся  того,  о чем современные  моралисты  и  ханжи  разрешают
говорить лишь  в кабинете психиатра или  на судебном  процессе,-- о  роковой
дисгармонии  их тел.  Это убивает  радость,  это превращает страсть в оброк,
выполняемый двумя  каторжниками.  Выслушав  эти  жалобы, Учитель  познакомил
бедного  ученого  с  мадемуазель  Виль,  которая  к тому времени  совершенно
износила  своего аргентинца,  а  нам предложил чаще встречаться  с  госпожой
Нольво.  Очевидно,  страдания супругов были  длительны и чрезмерны, ибо дело
пошло быстрым темпом.
     Через две недели, возвращаясь из  Парижа после свиданий с Виль,  Нольво
не  мог  скрыть улыбки  полного удовлетворения. Госпожа  Нольво, как это  ни
покажется странным, остановила свой выбор на Айше и тоже, судя  по рассказам
нашего наивного брата,  не жалела об  этом.  Казалось, должно было наступить
совершенное  счастье.  Но  супруги,  вместо  того  чтобы   в   свободное  от
мадемуазель  Виль  и Айши время  продолжать рассматривать  гусениц  и читать
стихи,  предались раздумьям о любви  духовной и  недуховной. Засим Нольво-он
повез  Виль коллекцию особенно интересных червей,  найденных  им в различных
породах сыров,  требуя,  чтобы  она разделила с  ним все его  восторги перед
желудками этих существ, и был своей любовницей изгнан решительно и навсегда.
Нольво-она  решила читать Айне  сонеты о любви  греческих нимф, и когда тот,
убаюканный ее  голосом,  уснул,  начала  громко  рыдать:  "Ты  не  понимаешь
духовной  красоты..." Все это протекало, более или  менее, на  наших глазах,
так как ни господин Нольво, ни Айша скрытностью не отличались.
     "Вот вам  еще  один пример издыхания  Эроса,--  сказал нам  Учитель. --
Нольво  обязательно  хочет  поцелуев,  духовного  общения и  вытаскивает  из
кармана  червей.  Он  ведь  взращен на  понимании своей  плоти  как  чего-то
низменного -- не зал, а передняя. И он предаст свое тело, свой восторг, свою
любовь, вернется к госпоже  Нольво, будет ласкать ее без  страсти, без воли,
без радости, только  потому,  что,  проспав  с  нею  ночь,  он  утром найдет
духовное общение, два микроскопа и книжечку стихов в парчовом переплете".
     Другой раз семейное счастье  было нарушено нами в Милане, где мы  часто
бывали у депутата  Стрекотини. Он был плюгав  и  щупл, но мнил себя безумным
революционером, непонятым  пролагателем новых путей,-- словом,  чем-то вроде
Вранда,  ставшего  марксистом. Сдирая воротничок, потея и не успевая стирать
пот,   стуча  кулаком  по  изящному   столику  "ампир",  он  любил  поносить
"собственнические инстинкты" и  "мещанский уклад" современного  буржуа. Жена
его, итальянка в теле, слушала  эти речи с чуть заметной усмешкой, как будто
она знала к ним какие-то достаточно веселые примечания. Слушая, она все чаще
и все нежнее поглядывала на Алексея Спиридоновича, в то  время переживавшего
очередное разочарование жизнью. Один из  таких  многообещающих  взглядов был
перехвачен  товарищем  Стрекотини,  который,  оборвав  обличение  "проклятой
собственности" на. самом патетическом месте, отослал супругу якобы по делу в
редакцию и стал выразительно ждать, когда же мы уйдем.
     Вечером  Алексей Спиридонович получил письмо: "Гражданин, я счел вас за
честного  человека,  за русского  социалиста  и  пустил вас в свой  дом.  Вы
нарушили все святые обычаи и  посмели быть  назойливым  по отношению к  моей
жене. Будучи врагом мещанских  предрассудков, я не  вызываю вас на дуэль, но
прошу   больше  ко  мне  не  показываться.   С  социалистическим   приветом.
Стрекотини".
     Из этого  письма Алексей Спиридонович узнал о чувствах супруги депутата
к нему,  и поэтому,  когда на следующий  день увидал в  "Аванти" объявление:
"Мой ангел. Не  обращай  внимания на тирана. Я  твоя.  Приходи в три часа  в
галерею!" (быстрота появления и  экономия  места указывали  на  практический
опыт госпожи Стрекотини), понял,  к кому оно  относится,  бросил пессимизм и
пошел бриться.
     Учителя очень развеселило это  небольшое происшествие. "Что ты наделал,
Алексей Спиридонович?  Ты  забыл, что у  врага собственности есть не  только
собственная квартирка с изящной мебелью, но и собственная  жена. А ведь жена
или муж, это как вещь,-- мое, твое, чужое. Покушение на них -- наказуемая по
закону  кража. Мужа можно  взять,  как  добрый деревянный шкаф, бывший уже в
употреблении, но, конечно, чтобы потом  никто  им  не пользовался,  ключик в
шкатулке. Жена же  вообще, как кровать,  должна  быть новая, неподержанная и
служить  только  своему  хозяину.  Ты  пренебрег  этим,   разбойник,  ты  не
гражданин, а преступник, нарушитель священных прав величайшего революционера
мира".
     Учитель повел нас  в  воскресенье  в  лондонский Гайд-парк, "Глядите на
тех, которые  могут, но  которым не  разрешено", В траве сидели  молоденькие
парочки. Это женихи и невесты, принужденные долгие годы ждать свадьбы,  пока
молодой человек  не "станет  на  ноги",  то есть  не  станет более или менее
старым.  Они  могут  видеться  в  комнатах  только при  посторонних  или  по
праздникам в парке,  где и стараются, при всей невозможности этого, насытить
накопляемую страсть. У  них под глазами круги, глаза мутны  от  желания. Как
преступники они ерзают по траве, проводя  мучительные часы  в полуобъятиях и
касаниях,  распаляемые  беглыми  поцелуями.  Пройдет  лет пять,  может  даже
десять,  им,  усталым,  развращенным  всеми этими  ухищрениями,  больным  от
невольных пороков, родители, которые сами свою юность и  радость растеряли в
притоптанной траве, милостиво разрешат -- "теперь сколько угодно".
     Эти  парочки припомнил Хуренито в другой раз, входя  с нами  в  гнусное
заведение в  Париже  на рю Пигаль: "Здесь вы увидите тех, которым разрешено,
но  которые не могут". В зале за кружками пива мирно,  чинно и сонно  сидели
добрые буржуа. Я запомнил лицо одного, с красной ленточкой в петлице. Потом,
в  отделение, отгороженное от зала  решеткой, вошли голые мужчина и женщина,
проделывавшие  обстоятельно   все,  что   мнилось  бедным  дикарям  прошлого
священным, и получавшие по десяти франков за сеанс. Мало-помалу, разбуженные
зрелищем,   добрые   буржуа  зашевелились,  иные  хихикали,  другие  слюняво
возмущались  -- "о,  какой бык!  .." Из соседней комнаты выбежали  девицы  и
быстро расхватали гостей. Господин с ленточкой в петлице долее всех проявлял
безразличие  и  под   конец   потребовал,  чтобы  с  ним  отпустили   особу,
участвовавшую в представлении.
     В начале 1914  года  в Лондоне вышла  книга  "Энциклопедия механической
любви", нечто вроде  современной "Кама-Сутры".  По недосмотру типографии эта
книга  попала  в  склад   какого-то  "Евангелического   общества",  которое,
воспользовавшись  суматохой  первых  недель войны,  уничтожило  все издание.
Уцелело лишь шесть  экземпляров, один  из которых,  насколько мне  известно,
находится  в  "аду"  парижской  "Национальной библиотеки".  Эта  книга  была
составлена  одиннадцатью старейшими  проститутками Парижа.  Как известно,  в
Париже  женщины  указанного  ремесла в  молодости  не  ценятся, оставаясь  в
дешевых  кафе  левого берега  на  положении  учениц. Только к сорока  годам,
потеряв молодость и красоту, но приобретя искусство, они становятся модными,
ценными   и   могущественными.   Женщины    с   большим   стажем   составили
"Энциклопедию", и Хуренито охотно согласился написать к ней предисловие. Вот
как оно заканчивалось: "Вы сделали жизнь искусством, трудной наукой, сложной
машиной,  великолепной организацией. Не  удивляйтесь же и в любви встрече  с
тем   же   феноменом:   искусство   сменяет   наивную    непосредственность,
разнообразные   механизированные  ласки  --  жалкие  кустарные  поцелуи.  Вы
приехали на  семнадцать минут к вашей возлюбленной, вы смотрите на секундцую
стрелку, чтобы не опоздать.  У подъезда вас ждет автомобиль. Вы  приехали  с
биржи, где продали банкиру  в Мельбурне акции  хлопковых плантаций Бухары, и
едете сейчас  на  аэродром, чтобы  посмотреть  международные  состязания. Не
ждите, что  вас встретит Суламифь. Нет, вы  найдете перед собой  прекрасную,
усовершенствованную, согласно последнему слову техники, машину, которая даст
вам в  течение семнадцати  минут,  по вашему выбору, любые из 13  806 доселе
открытых развлечений, не  уступая вашему радиоприемнику, великолепному форду
и электрической ванне".
     Хулио  Хуренито  рассказывал нам, что он организовал  в Мексике "Кружок
проституток для  оказания помощи дамам общества". Проститутки, видя, с какой
завистью  рассматривают их в  кафе  "порядочные"  женщины, и желая отплатить
добром  за  различные филантропические  начинания светских дам, обратились к
ним,  при содействии Хуренито,  со следующим воззванием:  "Дорогие  коллеги,
наша  сходная  работа  одинаково  тяжела  и  требует  солидарности. Если  мы
страдаем от  разнообразия, то  вы,  отданные  в вечное  пользование зачастую
отвратительным вам мужьям, выполняете не  менее тяжкую  работу.  Поэтому  мы
решили  прийти  вам на помощь. Тем  из вас,  которым нравятся ласки мужа, мы
предлагаем подать соответствующие заявления в нашу  "секцию охраны брака" Мы
ограничим право  посещения  наших заведений  такими мужчинами  одним разом в
месяц, обязав  их, кроме того, формальной распиской  отдавать женам не менее
тридцати  шести вечеров в год. Но есть среди  вас другие, тщетно тоскующие о
радостях плоти. Мы среди тысяч находим одного, двух, трех, тапера, сутенера,
случайного  гостя,  они же обречены  на муки  тюрьмы. Мы  устраиваем для них
особые тайные "вторники", обещая соблюдение  секрета, и проверенное на опыте
общество наиболее одаренных из наших гостей". Хуренито говорил, что "кружок"
пользовался неслыханным успехом, но через  полгода  был обнаружен  "полицией
нравов" и председательницу его арестовали.
     Приведу  также речь Учителя  на  "Интернациональном  конгрессе борьбы с
проституцией",  происходившем  в  1911  году  в   Филадельфии.   "Милостивые
государи, я знаю,  что мои слова вызовут протесты, быть может,  негодование,
но я считаю  необходимым выполнить свой гражданский долг  и  выступить здесь
решительно  в защиту проституции. Наше общество покоится на великом принципе
свободы торговли, и  я  не  могу  допустить,  чтобы  вы  покушались  на  зту
священную  основу цивилизации. Я,  конечно,  всячески уважаю ваше стремление
оградить человеческое  тело, но никто  здесь не  будет  отрицать  наличности
разума и духа. Почему же, запрещая проституцию, вы  не совершаете дальнейших
безумий -- не восстаете против  прав; журналиста продавать себя еженощно  за
построчный  гонорар?   Почему   не  жаждете   сразить  депутатов,  раздающих
избирателям  различные  земные  блага, и миссионеров, награждающих  неофитов
отнюдь не  небесной  манной? Священно право облада ния своим  телом  и право
продавать его  за золото или за  ассигнации.  Проституция является одним  из
наиболее ярких выражений нашей культуры, и я предлагаю не только не бороться
с ней, но  поставить ее под охрану международных законов, отнести ее к числу
самых чтимых  учреждений  наравне  с  сенатом, биржей и  Академией искусств.
Прошу  немедленно  поставить на голосование  мое  предложение, переименовать
конгресс  в "Международное общество  насаждения проституции". При содействии
полицейских Хулио Хуренито был удален из зала заседаний.
     Учитель часто говорил нам о земной любви грядущего человека. Он как  бы
рассекал тяжелые туманы веков, и мы, изумленные, трепетали перед неописуемым
величием  человеческих  тел, радостно сопряженных, не  тех  тел,  дряблых  и
бесформенных, что мы привыкли наблюдать в общих банях, но новых суровых, как
сталь, и все же вольных. Он говорил нам, что путь к этим празднествам длинен
и труден. Через отрицание  любви, поношение тела, через скрытые тканями тела
и совокупления  по  разверстке  идет  он.  Будет  час, когда  мужчина вместо
поцелуя даст  женщине  аптекарскую пробирку. Но  затем  он или  его  правнук
объединит смутные атавистические  воспоминания и жажду созидания лучшего  из
миров в одно блаженное, никогда доселе не бывшее, объятие.


Глава седьмая эрколе бамбучи


     Из  Голландии  мы  направились в  Италию  и там, кроме  описанных  мною
назидательных   прогулок   по   монастырям  и  соборам,   занимались   также
обследованием  различных  вин  --  киянти,  барбера,  джензанно,  в  грязных
траториях,  сбором  пожертвований  на  памятник  д'Аннунцио  из  каррарского
мрамора и золота 56-й пробы (для этого Айша обходил с кружкой кондитерские и
шляпные  магазины,  ударяя в  кастрюлю  и  выкрикивая  "Эввива!"),  наконец,
совместными  с футуристами выступлениями, которые, впрочем, были однообразны
и  состояли  в  выявлении  бурных восторгов  перед поломанным  мотоциклетом,
брошенным  американским  туристом за  ненадобностью.  Так  шли дни легкие  и
беспечальные.  Приближалось время  отьезда, все церкви были осмотрены  и все
вина испробованы, в кружке Айши бренчали уже четыре лиры, одиннадцать сольди
и кольцо из американского золота, великодушно снятое с пыьца некоей маркизой
Нукапрути, а футуристы и мотоциклетка нам окончательно надоели.
     В жаркое  летнее  утро  мы  решили  направиться в любимый  квартал Рима
Транстевере,  не  зная  точно  зачем  --  не  то  поглядеть  мозаики  святой
Параскевы, не то выпить из глиняных кувшинов невинное фраскати, не то просто
проститься  с милым  нажим сердцам городом.  Поехали мы в  экипаже  и скоро,
вступив в  узенькие улички  Транстевере, услышали  дивный  запах  оливкового
масла,  сохнущих  на перетянутых  через  улицу  веревках пеленок, церковного
ладана,  насквозь  просаленных домов,-- незабываемый запах "Вечного города".
Вскоре извозчик остановил  лошадей,  и мы недоуменно стали поглядывать то на
колеса, которые  как будто все были на месте, то на конец улички, откуда мог
идти навстречу  очередной крестный ход  и  откуда никто не  шел.  А извозчик
пылко и красноречиво ругался с каким-то человеком, лежащим  поперещ дороги и
явно  не желавшим очистить путь.  Извозчик  приводил свои доводы:  он  везет
иностранцев,  к святой Параскеве проехать  иначе нельзя, на улице лежать  не
полагается, а ездить можно;  человек возлежащий --  свои: сегодня жарко, уже
два раза  ему пришлось вставать, и встать в  третий раз ему гораздо труднее,
нежели извозчику объехать  кругом. Спор этот продолжался долго, потерял свой
первоначальный  практический смысл  и  превратился  в  поединок красноречия,
достойный  древнего  римского  Сената. Мы вылезли из коляски и тоже,  правда
робко, как дилетанты, подавали свои реплики. Мистер Куль пробовал соблазнить
ленивца  лирой, но  итальянец, ловко  ногой  подобрав  брошенную  в  сторону
монету,  не  двинулся  с  места.  Тогда извозчик, впавши в предельный пафос,
начал  грозить бродяге  святой Параскевой, путь  к которой он преграждает  и
которая  нашлет  на  него  язвы,  понос  и  комаров,  карабинерами,  которые
артистически  изобьют его мокрыми полотенцами, связанными  в жгуты,  а потом
посадят в тюрьму, палкой мистера Куля,  своим  хлыстом, лошадиными копытами.
Так как все  это выходило из рамок абстрактной дискуссии, итальянец не  счел
возможным  возражать, но, сладко потянувшись,  зевнул,  почесал пуп и плюнул
высоко  в соседний дом, попав  прямо в вывеску повивальной бабки  над вторым
эт