к мог Хуренито убедить
этого толстяка, до сорока пяти лет  просидевшего у себя в бюро или в кафе на
углу. своей улички, бросить горошек и Зизи, чтобы следовать на край света за
каким-то   проходимцем?  О,   конечно,  Учитель  соблазнил  мосье  Дале   не
обновлением  человечества,  -- нет, с безукоризненной точностью он доказывал
французу, что только "Универсальный Некрополь" ведет к богатству, к счастью,
к сладости  жизни. Действительность как будто  опровергала эти доводы, сорок
тысяч франков  исчезли, а доходов  не  предвиделось, зато  безукоризненность
исчислений оставалась, и когда  мосье Дэле слабел духом, неизменно появлялся
Учитель  с  карандашиком   в   руке,   вышучивающий  мелкие  затруднения   и
прозревающий за ними кущи рая. Так было и на сей  раз. Учитель доказал Дэле,
что  немцы более других  заинтересованы  в "Универсальном Некрополе"  и что,
презрев все предрассудки, они  наконец-то поставят дело на ноги.  "Ничего не
поделаешь -- дела, дела!." --  сказал  мосье  Дале, садясь  в вагон и  давая
последние  наставления  мадемуазель  Зизи,  как поливать грядку с любимой им
каротелью.
     Итак,  мы попали в Германию и, надо признаться, чувствовали себя там не
слишком хорошо. Больше всех страдал  Эрколе,  и  его  страдания  становились
уязвимым местом нашего бюджета. Не по  злой воле, а исключительно вследствие
своей детской непосредственности  он делал все наоборот, нам приходилось  до
пяти  раз  в день  выплачивать  различные штрафы. Он запаливал свой  любимый
"собачий  хвост"  в  купе для  ! некурящих,  кидал  корки бананов  под  ноги
шуцмана, ходил именно по тем аллеям, по которым ходить запрещалось, садился,
чтобы отдохнуть,  на  спины мраморных дев, которые,  как  назло, оказывались
аллегориями,  окружающими  памятник  Бисмарку,  и   совершал  тому  подобные
проступки.  Особенно  дорого  обошлась  ему  невинная   страсть   плеваться:
арестованный полицейским  во  Франкфурте  и  приведенный  для допроса, он  в
кабинете  разок  плюнул  --  как  он утверждает  очень  ловко поверх папок с
бумагами,  между  головой  чиновника  и  бюстом  кайзера,  в  плевательницу,
стоявшую  в углу, за что  и попал в тюрьму, откуда  Хуренито освободил  его,
уплатив солидную  сумму и  представив  медицинское  свидетельство  о нервном
заболевании Бамбучи,
     Дэле сильно  грустил, потерял свою бодрость и "порыв". Он  говорил, что
если бы у всех женщин  были  такие толстые икры и  во всех  ресторанах  мира
давали  бы вареную картошку,  то жить явно не  стоило  бы.  "Понятно, почему
немцев  интересует  наш Некрополь",Что  же  делать  в  этой  стране, если не
умирать?.."
     Алексей Спиридонович,  хандря, изловил наконец  магистра  философии  из
Галле  и  решил  отвести а ним  душу, высказав все  свои сомнения  по  части
существования логики вообще и иллюстрируя это, в иксов  раз, историей  своей
жизни. Но магистр проявил непонятное равнодушие, В начале беседы он  снабдил
Алексея  Спиридоновича  обстоятельной  библиографией  по интересовавшему его
вопросу, но  потом  список книг  вежливо отобрал  и  вместо  него  дал адрес
водолечебницы с усовешенствованными душами.  Алексей Спиридонович с  горя ту
же  историю жизни вечером изложил  кельнерше  Клерхен, белокурой  и  пухлой,
которая, искренне прослезившись, предложила ему немедленно свои услуги, "как
любящая  сестра", и за  все попросила только десять марок, потому что копила
сумму,  достаточную,   чтобы  выйти  замуж  за  Отто,  приказчика  сигарного
магазина.
     Айша просто и тихо мерз, кутаясь в клетчатый плед Учителя.
     Я  тосковал  по парижским кабачкам и  тщетно пытался заменить "Ротонду"
кондитерскими  с  клетчатыми  скатертями  на  столах  и  с подавальщицами  в
гофрированных  чепчиках. Только мистер  Куль не  выявлял  никаких  признаков
неудовольствия, он любил путешествовать и считал Хуренито способным гидом. В
любом городе он немедленно осведомлялся о том, каков  курс доллара,  сколько
церквей  и школ, а  также  много  ли  учреждений, где  можно  поставить свои
автоматы.
     Учитель,  по  утрам  уходя  на какие-то  деловые свидания, после  обеда
осматривал  с  нами города,  которые  мы  проезжали.  Все останавливало  его
внимание,  и все явно приводило его  в хорошее настроение. В особенности  он
любил  показывать  нам  университеты,  казармы и пивные;  это  были,  по его
словам, "личинки  нового общества" Изрубленные наподобие котлеток, во  время
периодических дуэлей, "бурши", как  послушные дети, положив кончики  пальцев
на пюпитр, постигали великолепное  построение вселенной в пафосе Канта или в
остроте Гегеля, готовясь к честной карьере дрессировщиков крестьянских детей
или   чиновников  государственного  акциза.  На  военных   занятиях  Учитель
восторгался   равномерно   выпяченными   грудями,   подобранными   животами,
потерявшими  всякий  индивидуальный  смысл   лицами  и  криком   "направо!",
"налево!", мгновенно  передвигавшим сотни великолепных игрушек. Когда  унтер
ударял   по    щеке    какого-нибудь    Фрица,    скосившего    свою,    еще
недисциплинированную  голову,  все,  в  том  числе и  Фриц, выявляли  полное
удовлетворение, ибо суть дела была не  в выбитом зубе Фрица, а в исправлении
дивного механизма. Далее, мы шли в одну из пятиэтажных пивных, где регулярно
две тысячи посетителей пропускали через свои желудки от десяти до пятнадцати
тысяч  литров пива.  Все  сидели за  одинаковыми  столами: мужчины, женщины,
дети. Кельнерши, подбегая к кранам, вделанным в стены,  ежеминутно наполняли
пивом десятки  монументальных  кружек. Сотня посетителей дружно подымалась и
переходила  в  соседнее  обширное помещение для того,  чтобы, облегчив себя,
потом   снова  возобновить   прерванную  работу.  Впрочем,  это   называлось
развлечением,   оркестр  играл  военные   марши,  некоторые  папаши   читали
юмористические журналы и гулко хохотали, другие тупо смотрели на  стены, где
были развешаны пословицы и мудрые изречения: "Пей спокойно! Бог бережет этот
дом!" -- и тому подобные.
"Смотрите, говорил после таких  прогулок Учитель,--  везде люди просто живут
для тихого благополучия, для радости, говорят, что любят,  болеют, мучаются,
потом умирают. Здесь же люди, стиснув зубы, с утра до ночи, и в школах, и на
военных плацах, и в этих "биргалле", куют великие цепи себе и другим,  цепи,
а может быть, нежнейшие пеленки из железа, для крепко любимых деток".
     Когда во время одной из таких прогулок  по  Штутгарту мы проходили мимо
прекрасных   цветников   городского  сада,  случилось  нечто  для   Германии
необыкновенное  и  приведшее  в экстатическое  состояние  нашего  Эрколе. По
пустынной дорожке навстречу  нам шли бедная  женщина с  грудным младенцем  и
какой-то  молоденький  студентик  в  клеенчатом  картузе,  вида  кроткого  и
мечтательного. Студент вежливо поздоровался с женщиной и, проговорив  с  нею
минуты две-три, задумчиво отошел в сторону. Далее последовало невообразимое.
Студент совершенно спокойно переступил через решетку клумбы  и начал усердно
топтать первые мартовские гиацинты.  "Вот это  жест! --  закричал в  упоении
Эрколе.-- Сейчас его схватят, как меня тогда!.."  Но  кругом никого не было.
Постояв немного, студент пошел к воротам  и,  отыскав полицейского,  начал с
ним объясняться.  Это было окончательно любопытно, и мы последовали за  ним.
Вот что студент заявил шуцману:
     "Меня зовут  Карл  Шмидт,  я  студент техникума.  Только  что в парке я
вытоптал   клумбу,   протестуя  против   плохой   организации  государства!"
Полицейский  равнодушно  выслушал его и  вынул  квитанционную  книжку:  "Вам
придется   уплатить  штраф:  шесть  марок!"  --  "У  меня  всего  две  марки
восемнадцать пфенниговв.--  "Тогда  будьте  любезны следовать  за  мной!" Мы
также отправились с ними и  зашли в городскую полицию, оставив на улице лишь
Эрколе и Айшу, чтобы не вводить чинов полиции в излишние соблазны.
     "Объясните ваш  поступок",-- сказал Шмидту дежурный чин. "Я протестовал
против дикой системы общественного хозяйства. В саду я встретил фрау Мюллер,
вдову  рабочего-каменотеса. В прошлом году она стирала мне белье по дешевому
тарифу. Она спросила меня --  не  знаю ли я, где она может найти работу, так
как  после смерти  мужа  ей  приходится очень  туго.  У фрау Мюллер  грудной
ребенок, и она  не может  найти себе  места. Она  сказала мне  также, что ей
пришлось  заложить одеяло  и что у  нее,  вследствие недостаточного питания,
пропадает молоко. После этого я поглядел  на цветники общественного сада. На
их  содержание уходят  большие  суммы, а  сын  фрау Мюллер,  член  общества,
будущий избиратель рейхстага,  может умереть из-за  отсутствия  материнского
молока. Мне отнюдь не  жаль фрау.Мюллер, хотя она вполне порядочная женщина.
Я  готов одобрить уничтожение тысячи  младенцев для  блага общества, но я не
могу  вынести бессмысленности. Я вытоптал  цветы, которые я к тому же вообще
ненавижу,  как  вещь  явно  ненужную,  для  того,  чтобы  обратить  внимание
общества, прессы и правительства на эти позорные противоречия! "
     Полицейский,  не  говоря ни единого  слова,  записал показания, а засим
осведомился о шести марках. "Штраф может быть заменен арестом!"  Тут в  дело
вмешался  Учитель.  Дружески  предложил  он  Шмидту  недостающие  три  марки
восемьдесят  два  пфеннига,  говоря, что  человек с подобным  умом  не может
терять время в тюрьме.
     Засим  все мы, захватив  Айшу и Эрколе, отправились к Шмидту. Он жил на
чердаке,  столь тесном, что мы  были вынуждены все время стоять не двигаясь,
как на  площадке  трамвая,  но отменно опрятном.  На стене  висели  портреты
различных особ:  кайзера  Вильгельма,  Карла Маркса,  философа Канта,  герра
Ашингера, владельца двухсот семидесяти ресторанов в Берлине, организаторским
талантом которого Шмидт немало восхищался, и  большая разграфленная "Система
распределения будничных и праздничных дней студента техникума Карла Шмидта".
Все время,  с  семи часов  утра,  когда  Шмидт  просыпался, и до одиннадцати
вечера,  когда он засыпал,  было  строго разделено на различные  занятия. По
субботам с 10 до 11 часов  вечера Шмидт предавался любви. Он  объяснил  нам,
что   любовь   его  мало   интересует,   что  он  собирался  даже   остаться
девственником,  но  это требовало бы напряжения воли,  необходимой для более
серьезных  дел.  Тогда,  посоветовавшись  со знакомым  студентом-медиком, он
остановился  на  решении  пожертвовать  одним  часом  в  неделю  и  подыскал
скромное, но гигиеническое заведение фрау Хазе.
     Придя домой,  Шмидт из  экономии (проживал  он всего шестьдесят марок в
месяц) снял  костюм, положил  его  бережно  в  сундук,  ибо  другой мебели в
комнате не было,  сам  же  остался  в нижнем белье. Из бесед с ним мы узнали
немало живописных фактов,  подтверждавших  его страсть  к порядку и системе.
Оказалось, что, кроме расписания занятий, существует еще другое, посвященное
шестидесяти маркам  и объемлющее все расходы  от стирки  носков  до суббот у
фрау Хазе. Пять месяцев тому назад Шмидт получил от матери дополнительно три
марки "на развлечения". Он долго думал, как их разумно истратить, не нарушая
воли  матери. Ему  хотелось купить новую  готовальню,  но она стоила  четыре
марки. Он решил было в день рождения тетки Берты устроить  праздник, то есть
пойти в кафе "Метрополь", выпить кофе  и съесть вишневый пирог  со  взбитыми
сливками, но это обошлось бы всего шестьдесят пфеннигов и  остающуюся  сумму
было  бы еще труднее истратить. Три марки продолжали  лежать  в  сундуке,  и
Шмидт объяснил, что не может, чтя глубоко свою мать, отдать их Хуренито.
     Засим, разговор перешел  на общие темы. Шмидт очень интересовался всеми
нами. Существование  Айши его  смущало,  и он признался: он не может вынести
мысли,  что огромная  Африка продолжает  пребывать  в первобытном  состоянии
хаоса. Но  он оптимист и верит в лучшее будущее. Главное,  организовать весь
мир, как свою жизнь. Он  убежден, что в своей  конуре на шестьдесят марок он
живет разумнее и прекраснев  всех миллиардеров. Он может быть одновременно и
националистом, поклонником  кайзера и социалистом  -- по существу это одно и
то же. И Вильгельм и любой социалист, оба понимают, что  мир неорганизован и
что организовать его  надо силой. Наш враг -- анархизм,  все равно, будь  то
герр Бамбучи, революционер  с бомбой, или  герр Дэле, который станет  завтра
министром, но  останется  рантье, признающим  лишь  удовольствия. (Служа  за
переводчика, я перевел  эту  фразу мосье Дале, и он очень  обиделся, главным
образом сравнением с Эрколе, одно присутствие которого его всегда стесняло.)
Он,  Шмидт,  много  работает  в различных  областях  и механики, и химии,  и
политической  экономии. У него  есть  множество  планов,--  к сожалению, при
существующем  беспорядке  их  трудно  осуществить.  Например,  окончательное
отделение   сложных   половых  проблем   от   коренного  вопроса  увеличения
народонаселения.    Он   настаивает   на    осуществимости    искусственного
оплодотворения.  К сожалению, он не может произвести необходимых  опытов. Он
убежден  в  успехе.  А в таком  случае, им разработан закон  об обязательном
деторождении. Далее, не  менее важный  вопрос -- замена первобытного питания
химическим: устранение голода, нищеты, выигрыш миллиардов рабочих часов.  Но
когда же он сможет приступить к практической деятельности? Кайзер увлекается
пацифизмом,  а  социалисты  о  каждым  годом  домифицируются.  Откуда  ждать
спасения?
     Все эти рассуждения, мною переведенные, вызвали взрыв возмущения. Мосье
Дэле старался  быть спокойным и даже, считаясь  с местом, логичным. "Хорошо!
Пусть все эти басни могут стать действительностью. И что же? Вместо эскалопа
а-ля жардиньер -- пилюли  (мало мне "пинка"!), вместо Зизи... О, какой ужас!
Ни природы,  ни красоты, ни любви, ни  аппетита -- расписание! Но  спросите,
спросите его, -- зачем тогда жить?" Эрколе просто сказал, что, будь это не в
проклятой Германии, где за все, абсолютно за все берут штраф, а у себя дома,
в Италии, он бы немедленно прирезал этого мерзавца. Какой негодяй! А  он еще
думал, тогда в саду, что это порядочный человек! Алексей Спиридонович ничего
не  мог  вымолвить. Прижатый  мистером  Кулем  к  двери,  он  вдруг  жалобно
расплакался и начал шептаты "чур-чура! Господи! Господи! Господи помилуй!" Я
же  испытывал  перед  Шмидтом  смущение и даже страх, как на  фабрике  перед
непонятной машиной в ходу, готовой оторвать голову зазевавшемуся рабочему,
     Несмотря на протесты и  даже слезы мосье Дэле, Учитель, протиснувшись к
Шмидту, сказал:  "Я сразу  оценил вас.  Вы будете моим седьмым, и последним,
учеником.  Вашим  надеждам суждено  сбыться  скорее,  нежели  вы  думаете, и
верьте, я помогу вам  в этом. А вы, господа, смотрите --  вот один  из  тех,
кото рым суждено надолго стать у руля человечества!"
     Шмидт  стоял,  добродушно улыбаясь, с кудряшками на  голове, в  больших
очках,  в  старой  заплатанной  рубашке.  Выслушав Учителя,  он  кратко  ему
ответил: "Хорошо, герр Хуренито!"


Глава одиннадцатая пророчество учителя о судьбах еврейского племени


     В чудный апрельский  вечер  собрались мы  снова в  парижской мастерской
Учителя, на седьмом этаже одного  из новых  домов  квартала Гренелль.  Долго
стояли мы у больших окон, любуясь любимым городом с его  единственными,  как
бы невесомыми,  сумерками. С нами  был и Шмидт, но тщетно я пытался передать
ему  красоту сизых  домов,  каменных  рощиц  готических  церквей, свинцового
отсвета медленной Сены, каштанов  в цвету, первых огней вдали и трогательной
песни какого-то  охрипшего  старика под окном. Он сказал  мне,  что все  это
прекрасный музей, а музеев  он  не выносит с  детских лет, но что есть нечто
чарующее и его,  а именно  -- Эйфелева башня, легкая, стройная, гнущаяся под
ветром, как тростник, и непреклонная, железная невеста иных времен на нежной
синеве апрельского вечера.
     Так, мирно беседуя, поджидали  мы Учителя,  который  обедал с  каким-то
крупным интендантом.  Вскоре  он пришел и  спрятав в  маленький  сейф  пачку
документов, измятых в кармане, весело сказал нам:
     "Сегодня я хорошо  потрудился. Дело идет  на лад.  Теперь можно немного
отдохнуть и поболтать.  Только  раньше,  чтобы не  забыть, я заготовлю текст
приглашений, а  ты,  Алексей  Спиридонович, снесешь  их завтра в  типографию
"Унион".
     Пять минут спустя он показал нам следующее:
     В  недалек.ом  будущем   состоятся  торжественные   сеансы  уничтожения
еврейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжиро и во многих иных местах.
     В программу  войдут,  кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных
погромов, реставрированные в  духе  эпохи сожжение  евреев,  закапывание  их
живьем в  землю, опрыскивание полей еврейской кровью, а  также  новые приемы
"эвакуации", "очистки от подозрительных элементове и пр., пр.
     Приглашаются   кардиналы,  епископы,  архимандриты,  английские  лорды,
румынские  бояре,  русские  либералы,  французские  журналисты, члены  семьи
Гогенцоллернов, греки без различия звания и все желающие.  О месте и времени
будет объявлено особо.
     Вход бесплатный.
     "Учитель! -- воскликнул в ужасе Алексей Спиридонович. -- Это немыслимо!
Двадцатый век, и  такая  гнусность! Как я  могу отнести  это в "Унион",-- я,
читавший Мережковского?"
     "Напрасно ты  думаешь,  что это несовместимо. Очень скоро, может  через
два года,  может  через  пять  лет, ты убедишься  в обратном. Двадцатый  век
окажется  очень  веселым  и  легкомысленным  веком,  безо  всяких  моральных
предрассудков,   а  читатели   Мережковского   --  страстными   посетителями
намеченных  сеансов!  Видишь  ли, болезни человечества не  детская  корь,  а
старые закоренелые приступы подагры, и у него имеются некоторые привычки  по
части лечения... Где уж на старости лет отвыкать!
     Когда в Египте Нил бастовал и начиналась засуха, мудрецы  вспоминали  о
существовании  евреев, приглашали  их, резали  и  кропили  землю  свеженькой
еврейской кровью.  "Да минует нас глад!" Конечно, это не могло  заменить  ни
дождя, ни разлившегося Нила, но все же это  давало некоторое удовлетворение.
Впрочем, и тогда были люди осторожные,  воззрений гуманных, говорившие,  что
зарезать несколько евреев, разумеется, полезно, но землю окроплять их кровью
не следует, потому что это ядовитая кровь и даст вместо хлеба белену.
     В Испании, когда начинались болезни -- чума или насморк, -- святые отцы
вспоминали о "врагах Христа и человечества" и, обливаясь слезами, впрочем не
столь обильными, чтобы погасить костры, сжигали несколько тысяч  евреев. "Да
минует нас мор!" Гуманисты,  опасаясь огня  и  пепла, который ветер разносит
всюду,  осторожно, на ушко,  чтобы какой-нибудь  заблудившийся инквизитор не
услышал, шептали: "Лучше бы их проста уморить!.."
     В южной Италии, при  землетрясениях, сначала  убегали  на север,  потом
осторожно, гуськом, шли назад поглядеть -- трясется ли еще земля. Евреи тоже
убегали и тоже возвращались домой, позади всех. Разумеется,  земля  тряслась
или  потому,  что  евреи захотели  этого,  или потому, что земля не захотела
евреев. В обоих случаях полезно  было отдельных представителей этого племени
закопать живьем, что и проделывалось. Что говорили люди передовые?..  Ах да,
они очень боялись, что закопанные окончательно растрясут землю.
     Вот, друзья мои, краткий  экскурс  в историю.  А  так как  человечеству
предстоит и глад, и мор, и вполне приличное землетрясение, я только проявляю
понятную предусмотрительность, печатая эти приглашения".
     "Учитель,-- возразил  Алексей Спиридонович,-- разве евреи  не такие  же
люди, как и мы?"
     (Пока Хуренито  делал свой "экскурс",  Тишин протяжно  вздыхал, вытирал
платком глаза, но на всякий случай отсел от меня подальше.)
     "Конечно, нет! Разве мяч футбола и бомба одно  и то же? Или, по-твоему,
могут  быть  братьями  дерево и топор? Ев