ажом.  Этот  жест  окончательно  покорил Учителя,  выявлявшего  все  время
признаки умиления; он  подошел  к итальянцу  и, дружески ткнув  его  ногой в
живот,  сказал: "Хочешь поехать в экипаже и вообще жить со мной?"  Итальянец
задумался, после, видно, думать  устал,  снова  плюнул в  ту  же злополучную
вывеску, не говоря ни слова, подошел к коляске и сел на самое удобное  место
мистера Куля. Потом он дружески сказал Учителю: "Мне  очень жарко, но вы мне
нравитесь...  Садитесь-ка  рядом!  "  --  и,  сам  о том  не  думая,  вообще
вследствие высокой температуры и благородной лени не  думая ни о чем, с этой
минуты  стал  пятым  учеником Хуренито. По дороге Учитель заметил,  что  его
новый  питомец одет  чрезвычайно  своеобразно, а  именно  обмотан  различным
тряньем,  которое,  в  зависимости  от  местонахождения,  важно  именовалось
"рубашкой" или "штанами". Хуренито предложил ему заехать в магазин и выбрать
одежду по своему  вкусу. Итальянец оказался  очень  скромным, он  решительно
-отказался от костюма,  но  взял высокий лакированный цилиндр,  несмотря  на
жару,  зимнюю куртку для шофера с  козьим мехом  наружу и, наконец, кальсоны
"зефир"  лососинного цвета в изумрудную полоску, которыми немедленно заменил
тряпицы, использовшие роль штанов. Облаченный в такой своеобразный наряд, он
вдвойне  почувствовал симпатию к Учителю и  даже какие-то угрызения совести,
ибо  воскликнул: "Синьор, я ваш  гид!" А  на углу, возле трехэтажного  дома,
недавно обгоревшего, схватил Хуренито за  рукав  -- "глядите,  это развалины
Рима!", после чего в изнеможении откинулся назад и  попросил  лиру на кувшин
вина.
     В  гостинице  "Звезда  Италии"  предупредительный  портье, сдержав свое
изумление при виде живописного  туриста, подбежал к нам с листком, прося его
заполнить. Но  странный  посетитель презрительно  заявил  ему, что он "слава
Мадонне, писать не умеет и учиться  этому скучному делу  даже за вторую пару
таких  же прекрасных штанов не станет.  Имя? Эрколе Бамбучи. Откуда приехал?
Он лежит всегда днем  на виа  Паскудини, а ночью под железнодорожным мостом,
что  близ церкви  святого Франциска.  Род занятий? Он на мгновение смутился,
поглядел себе  на ноги, оглянулся, как  будто  потерял что-то, но псом гордо
закричал "Никакой!"
     Мистер  Куль,  Алексей  Спиридонович,  даже Айша очень заинтересовались
выбором Учителя и начали всячески интервьюировать  Эрколе, который  разлегся
на софе  курительного  салона, Мистер Куль  интересовался, главным  образом,
отношением Бамбучи к библии и к доллару. Но итальянец  проявил и к тому  и к
другому  величайшее  равнодушие.  Впрочем, узнав, что  доллары  -- это нечто
вроде лир и даже лучше,  заявил, что он от них не отказывается, но полагает,
что не Бамбучи должен  добывать лиры, а, приблизительно, наоборот. Он  часто
думал, что какой-нибудь "английский осел" найдет его на виа Паскудини и даст
ему тысячу лир. За что? За то, что он настоящий  римлянин, за то,  что он --
Эрколе, и вообще... у этих ослов (жест в сторону Хуренито) нет Рима, но есть
уйма денег. Кроме  того, у него  были другие планы,--  например, жениться на
богатой американке.  "Вы американец?  Правда?  Может быть, у вас есть дочка,
которая захочет  выйти  за  благородного  и красивото  римлянина,  за Эрколе
Бамбучи?  Нет?   Жаль!   Скажите,   а  ваши  родители  не   выходцы   ли  из
Кави-диЛаванья?  Видите ли, оттуда многие уехали в Америку,  и это не плохой
способ найти  дядюшку.  Нет? Ну что ж, и без этого  тоже  хорошо. Дайте  мне
десять сольди.  На два сольди можно съесть у стойки макарон, на два -- живых
полипов, на  четыре  --  литр вина, на  остаток -- половину  "тосканы",  это
хорошая сигара, длинная, как собачий хвост. Или  на все  шесть вина, а возле
Колизея  подобрать  с дюжину  великолепных окурков,--  "эти ослы" бросают не
докуренные  до конца сигареты. Засим -- под мост,  и  уверяю  вас, что жизнь
превосходная  штука,  а   ваши  доллары  ерунда".  Произнеся  такую  длинную
сентенцию, Эрколе предался своему любимому занятию, то есть начал плеваться,
решив окружить сложным узором ботинки  мистера Куля. Американец почувствовал
крайнее неудобство и хотел было уйти,  но Эрколе остановил его: "Не бойтесь!
Я не буду Эрколе Бамбучи, если я задену кончик вашего башмака! "
     Но  отдаться  вполне  этому  мирному  занятию  помешал  Эрколе  Алексей
Спиридонович, проникновенным голосом  начавший допытываться: "Скажите, у вас
бывают  муки, терзания?" -"О  да, в особенности осенью,  когда  много дынь и
фиг; бывает,  что  я  не могу уснуть от  колик".-- "Нет,  духовные муки! Как
объяснить вам это?.. Чувствуете  ли вы иногда  потребность  все  уничтожить,
сжечь  старый хлам,  переродиться?"-  --  "Еще бы, он --  Эрколе --  обожает
праздники,  когда  из  домов  вытаскивают  старье, тюфяки с  клочьями  сена,
одноногие  столы,  провалившиеся ящики, складывают все в костры  и зажигают.
Шутихи --  бум!  бум!  Это все  в  честь святой Марии".-- "Вот  вы  говорите
"святой", значит, вы чувствуете, что есть нечто над нами, провидение..."  --
"Ну конечно! А банколотто? Никто, слышите, никто, даже  сам король не знает,
какие выйдут номера!  " Эрколе  очень любит играть в банколотто, один раз  в
складчину  он  выиграл  четыре  лиры.  А  почему  все так устроено --  вчера
выиграл, сегодня встретил богатого осла, завтра, может быть, умру -- об этом
думать не стоит.  Думать  вообще очень  трудно  и скучно,  тем более в такую
жару.  Лучше будет, если Алексей Спиридонович принесет две "тосканы",  ляжет
рядом, закурит  и  будет  плевать вокруг второго  ботинка  этого  бездарного
американца, у которого нет  дочери, который не  дядюшка, а  так  -- что-то с
долларами.
     Айша сказал: "Вы не знаете, почему господин взял его с собой, а я знаю.
Он, наверное, как я, делает  богов. Скажи, Эрколе, ты умеешь  сделать бога?"
Итальянец вознегодовал:  "Ну, кто этим теперь занимается!  У нас их  столько
понаделали!  На  каждого  римлянина  два  бога,   трое  святых  и  еще  одна
великомученица.   Ты  не  думай,   что  я  в  бога  не  верю  (Эрколе   даже
перекрестился),  но я вообще не хочу ничем  заниматься, а уж  тем паче таким
скучным  ремеслом.  Если  бы  я делал  что-нибудь,  то только подтяжки.  Это
удивительная вещь  (Эрколе оживился).  Я их никогда  не носил,  но видал  на
Джузеппе Крапапучи и  даже пытался ночью стащить, только он проснулся. Когда
мне приходится  вставать, я не могу разговаривать, потому что,  если я начну
разговаривать,  я должен махать руками,  а  если я  буду махать руками,  мои
штаны останутся на  мостовой.  Когда  я не лежу, я должен их  держать -- это
очень утомительно. Иногда я отпускаю их, вроде как  на честное  слово,  но у
них нет ни  чести, ни совести,-- лезут  вниз. Нет, лучше  подтяжек ничего не
придумаешь. Знаешь, если  тебе  не жарко и  ты хочешь обязательно что-нибудь
делать,  то  брось  своих  богов и займись  изготовлением  подтяжек,  только
пунцовых или голубых".
     Из бесед в последующие дни я узнал отдельные страницы биографии Эрколе.
Выяснилось, что три  события  наиболее  потрясли  Бамбучи  -- как он  утащил
косточку святой Плаксиды, как его били  из-за художницы карабинеры и как  он
устраивал  революцию. Косточку он стащил совсем маленькую,  меньше  мизинца,
помолившись  предварительно  и  отдав  ее  толстой  Розалии,  "такой,  такой
богомольной,  вроде  святой Плаксиды", которая косточку завернула в шелковый
платок  и  положила  рядом с пальмовой  веткой, освященной  самим папой. Он,
Зрколе,  за  это получил  большой кусок жареной  свинины  и  фляжку вина.  С
художницей  было хуже.  Она вздумала рисовать Эрколе,"англичанка какая-то...
ослица ", и нарисовала  скучно,  скучно  --  все, как  на самом  деле,  даже
вывеску  повивальной  бабки.  Эрколе   потребовал,  чтобы  она,   во-первых,
нарисовала б его в цилиндре, о  котором он давно  мечтал, во-вторых, рядом с
домом приделала бы пальму и птицу, в-третьих, пеленки на веревке заменила бы
красивыми  флагами.  Англичанка отказалась и вместо этого  предложила Эрколе
лиру. Эрколе лиру взял, но подошел к картине и, вежливо отстранив художницу,
сам принялся за дело. Англичанка стала визжать, как будто Эрколе ее душил, и
он  не  успел покрыть грязного серого дома прекрасной лазурной краской,  как
пришли два карабинера и начали  его больно бить. А вот делать революцию было
совсем  не больно и очень весело. За  границей, кажется в  Испании,  кого-то
застрелили, вот и устроили революцию -- повалили скамейки, омнибусы, фонари,
зажгли  фонтаны  газа и  пели, кричали,  стреляли до  самой  ночи. Это лучше
праздника, жаль только, что скоро кончается...
     Как-то  мы  катались втроем -- Учитель, Эрколе и я -- по  Риму.  Эрколе
попросил извозчика  поехать в  Транстевере. На виа Паскудини  он  слез, снял
куртку и цилиндр, отдав их на попечение мне, а сам в полосатых кальсонах лег
на прежнее место и занялся своей излюбленной вывеской, нопросив нас оставить
его хотя бы на один  час.  "Они удивляются,-- сказал мне Учитель,-- почему я
вожу с собой этого  босяка. Но что мне  любить, если не  динамит? Эрколе  не
Айша, он все видел и все сделал. В его руках перебывали все аксессуары мира:
скипетр  и крест, лира  и  резец, свод законов и палитра. Он строил дворцы и
арки,  храмы  с полногрудыми  богинями  Эллады, с  тощими Христами готики, с
порхающими святыми барокко. Посмотри на него  -- его жесты будет  копировать
примадонна Мюнхена, а его красноречию  позавидует лучший адвокат Петербурга.
Он с детства все знает и все может, но между прочим предпочитает  плеваться,
потому   что  ненавидит   крепко  и  страстно  всякую  должность  и   всякую
организацию. Он все делает наоборот. Скажешь, клоунада? Может быть, но не на
рыжем ли горят последние отсветы  свободы? Получив  цилиндр, он его  вежливо
отдает тебе.  В  этом  жесте грядущее возрождение мира.  на великой  фабрике
цилиндров, не забудь об этом, Эрколе будет с нами, как хаотическая  любовь к
свободе, как баночка с взрывчатым веществом в саквояже, рядом с брильянтином
и с духами Коти!"
     Эрколе, лежа, одним ухом слушал нашу беседу и, хитро подмигнув, сказал:
"я знаю  -- мы хотите устроить революцию,  вроде той,  из-за испанца! .. Что
же,  я не прочь  -- это ведь так весело!.. но вообще я -- ваш гид, синьор, и
десять сольди на сигареты!"


Глава восьмая различные суждения учителя об искусстве


     Учитель   не  любил   беседовать  пространно  об   искусстве.  Относясь
одобрительно  к разговорам деловым, как-то:  о достоинстве красок, о  корнях
слова, о  различных строительных материалах,--  он не выносил ламентаций  об
искусстве в плане метафизическом, полагая, что этим приличествует заниматься
лишь   землемерам,  подрядчикам  и  художественным   критикам.  Но  так  как
организующие и разрушительные  силы искусства  были ему  хорошо извеетны, он
должен был при различных обстоятельствах выявлять свое к нему отношение, тем
более что среди двадцати трех  ремесел, изученных Хуренито в  течение жизни,
были   поэзия  и  архитектура.  Я  разыскиваю  теперь  рукопись  его  поэмы,
озаглавленной  "Трепфэрт  N 1717",  написанной  в дни юности.  По  отрывкам,
которые мне  на  память читал  Учитель, я могу  судить  о достоинствах  этой
единственной  эпической  поэмы  современности,   посвященной  культу  акций,
рекламе грузовиков системы "Норт"  и грандиозной  борьбе рас и классов. Если
рукопись не погибла, я  издам ее как в оригинале (она написана по-исиански),
так и в переводах на другие языки. В области архитектуры я видел два проекта
сооружений, сделанных Учителем. Первый -- огромные грузоподъемники из стали,
со стеклянными корзинами, вращающиеся  и переносящие по воздуху тысячи людей
с одного  конца  Нью-Йорка  на другой.  Они  возвышались  над  городом,  как
гигантские железные цветы с блистающими  чашками. Другой  проект представлял
собой подземные писсуары, рассчитанные  на тысячи  посетителей. Увы! Папка с
работами погибла в день трагической смерти Учителя.
     Я  указал на труды Хуренито, чтобы всем  было ясно, что в  его  лице мы
имеем  дело  не  с  дилетантом,  но  с  человеком  больших знаний  и  опыта.
Большинство из суждений Учителя стало за последние годы достоянием общества.
Различные барахтающиеся  в  лапах  старого  "новаторы"  ходили  по  пятам за
Учителем, подхватывая его краткие замечания. По своему природному  тупоумию,
обкорнав мысли  Хуренито, они  выдавали  их  -за  свои. Так, редактор одното
"ужасно передового"  парижского  журнала, который выдает себя за поэта, а  в
действительности пиликает  на  скрипке,  пишет  туманные статьи о  живописи,
существовал исключительно тем, что на вернисажах поджидал у входа Учителя  и
записывал  его реплики. Хуренито, не зная, что такое  тщеславие,  и заботясь
лишь о распространении своих идей, не боролся с  подобными явлениями  и даже
мне завещал никогда никого в плагиате не обвинять, а также не писать никаких
писем  в  редакцию   с  "необходимыми  опровержениями".   Я  не  буду  здесь
восстанавливать различные суждения  Хуренито  об искусстве, которые известны
хотя  бы  в  искаженном  виде,  но  укажу  лишь  на  некоторые  практические
выступления, им предпринятые.
     Для  того  чтобы  эти  выступления  стали  понятными,  надо напомнить о
великом  пренебрежении  Учителя  к  роли искусства  в  современном обществе.
Обедая  с   мистером  Кулем,  который  под  влиянием  старого   бургундского
расчувствовался и заявил Хуренито, что больше всего  на  свете, даже  больше
долларов,   любит  красоту,  Учитель  чистосердечно  ему  признался:   "А  я
предпочитаю  эти  свиные котлеты с  горошком".  Учитель  говорил;  что смысл
существования  искусства в  том,  что  оно,  как и  всяческие другие  рычаги
культуры, способствует  организации  людей. Так  было  во все  эпохи истории
человечества.  Искусство  спаивало  отдельных  индивидуумов  в  тесные  соты
национальные, религиозные, социальные  для совместной  любви  или ненависти,
для  труда или для  борьбы,--  словом,  для жизни.  Не  только  пирамида или
готический  собор,  но  и  заунывная  песня  или  богоматерь   какого-нибудь
тречентиста  -- все это  лишь  цемент грандиозного  сооружения,  топливо для
поддоржания  быта.  "Какой  же  неостроумной  шуткой,  каким жалким харакири
является  гордый  разрыв искусства  с жизцью!  Искусство торжественно меняет
свое  назначение:  одна лошадь  выпрягается из колесницы и  пробует нелепыми
прыжками замедлить ее ход. Искусство больше  не  хочет организовывать жизнь,
наоборот,  оно  якобы  стремится  человека из жизни увести.  Но так как выше
положенното, будь то гений, все равно не подпрыгнешь, то все  эти судорожные
прыжки  остаются  в  пределах  самой   жизни,  являясь  лишь  ее   посильной
дезорганизацией. Так началась, так проходит борьба искусства с жизнью. Жизнь
применяет  сотни  других  организующих   средств.  А   искусство?  Искусство
обращается  в  бирюльки,  в спорт  немногих  посвященных, в  различные  фазы
душевного  заболевания,  в   послеобеденную  прихоть  мистера   Куля,  менее
необходимую, нежели рюмка  кордиаль-медока  или  мягкая подушка.  Искусство,
трижды   презренное,  издыхает,   по   профессиональному   навыку  изображая
победителя  жизни, издыхает  с  романтичеким  кинжалом в  руке,  издыхает  в
отдельном  кабинете, где  хозяин  для  наиболее просвещенных  Кулей  повесил
"Танцоров" Матисса, куда он пригласил  актеров, завывающих стихи Дюамеля,  и
музыкантов,  исполняющих  Стравинского. А так как я  верен древней мудрости,
гласящей,  что живая  собака  лучше дохлого  льва,  то я не плачу,  а честно
восхваляю свиные котлеты с горошком или даже без оного".
     В 1913  году  журнал "Мерккюр  де Франс" устроил  большую  литературную
анкету  о достижениях  и  возможностях  современной  поэзии. Хулио Хуренито,
получив  опросный  лист, тотчас  же послал ответ,  который почему-то  не был
напечатан.  Копия  его  сохранилась, и  я  ее  воспроизвожу.  "Получив  ваши
вопросы, я находился в  сильном затруднении, не зная точно, что называется в
современности  словом  "поэзия".  Правда,  мне  попадаются  среди  статей  в
журналах,  а  порой  даже   в   виде  отдельных  книг,  напечатанные  особой
типографской манерой рассуждения д политике, о  любви, о святости троицы и о
кофейном  сервизе  с  созвучными окончаниями  строк  или  без  них.  Если вы
называете именно Эти  странные  упражнения  поэзией,  то я ответить  на  ваш
вопрос  не  могу,  Я  также  не  имею  никакого  суждения  о  многих  других
бессмысленных  занятиях --  раскладывании  пасьянсов  или  чесании  спины  с
помощью   китайских   ручек,   Впрочем,   я  охотно   допускаю,   что  такое
времяпрепровождение нравится отдельным индивидуумам, и не вижу в этом ничего
предосудительного, Я  полагаю, что в подобных случаях  надо проявлять полную
терпимость,  руководясь  изречением, вырезанным на ошейнике собаки  Диогена,
попавшей в собачий  рай;  "Здесь каждый развлекается,  как может". В  давние
эпохи   под   словом   "поэзия"   подразумевались   занятия,  непохожие   на
вышеуказанные, но весьма осмысленные и полезные. Слово являлось действием, и
поэтому  поэзия,  как  мудрое сочетание  слов, способствовала  тем  или иным
жизненным  актам. Мне известна высокая  поэзия знахаря,  умевшего сочетанием
слов  добиться  того, что бодливая  корова давала себя доить. Но  как я могу
применить то же возвышенное слово  к головоломкам Малларме, которые тридцать
три бездельника разгадывают в течение тридцати трех лет? Слово некогда могло
убить или  излечить, заставить полюбить  или возненавидеть. Поэтому заговоры
или заклинания были поэзией. Поэты являлись ремесленниками, работавшими, как
все  люди. Кузнец ковал доспехи,  а поэт  слагал героические  песни, которые
вели  к победе.  Плотник  тесал колыбель или гроб, а поэт  писал колыбельную
песнь или причитания, Женщины пряли и за пряжей пели песни, делавшие их руки
быстрыми и  уверенными,  работу  леткой. Я читал  как-то  стихи, которые  вы
печатаете в вашем уважаемом  журнале,  и спрашивал кого они  могут пробудить
или повести на бой, чьей работе могут помочь? Единственное их назначение, не
вытекающее,   впрочем,   из   задания   авторов,   убаюкать  человека,   уже
подготовленного ко  сну статьей  о количестве гласных  и  согласных в  стихе
Расина. Итак, повторяю, вспоминая былое прекрасное ремесло и сравнивая его с
непонятным  мне занятием, я де знал,  как ответить на  ваш, с виду  простой,
вопрос, Но мой юный друг Э., русский, о которым я посоветовался, сообщил мне
о  факте  исключительном и  в известной  степени  уничтожавшем мои сомнения.
Оказывается,  в России живет поэт (фамилию его я, к сожалению, не запомнил),
который написал следующее стихотворение:
     Хочу быть дерзким! Хочу быть  смелым! Хочу одежды с  тебя сорвать! Хочу
униться роскошным телом, Хочу из грудей венки свивать!

     Э. утверждает, что,  когда  в городе  Царицыне  какой-то военный писарь
продекламировал это четверостишие горничной, бывшей к роману с ним отнюдь не
подготовленной, оно  возымело  столь  решающее действие, что  горничная сама
начала поспешно расстегивать  платье. Это важное  сообщение показывает,  что
для поэзии в современности  есть  некоторые возможности,  и я могу закончить
мой ответ не панихидными вздохами, а словами надежды".
     На банкете в честь  очередного "принца поэтов", состоявшемся в Париже в
январе 1914 года, Хулио  Хуренито выступил  со  следующей  речью: "Я пью  за
здоровье  одного  из  мучеников современной цивилизации. Положение  поэта  в
нашем обществе напоминает мне бессмысленного пса, честную дворняжку, которую
поместили  в  зоологический  сад  с  торжественной надписью не "Барбос",  не
"Жучка",  но "канис вульгарис".  Посетители, после  львов и гиен, подходят к
клетке пса, читают непонятную латынь и, вместо того чтобы дружески потрепать
его по  морде,  как  тысячи других "канис  вульгарис",  просто блуждающ