Филипп Эриа
   Время любить




                (Philippe Heriat. Le temps d’aimer, 1968)

                               Роман


  Оригинал:   BiblioNet http://book.pp.ru/




 * ЧАСТЬ I  *





     Началось  все  в  тот  самый  день,  когда  мой сын вернулся из города,
получив  по  математике  плохую  отметку.  Впрочем, я должна была ждать этой
неприятности:  математика  и  он...  Но тогда ещё я не могла предвидеть, что
все это будет иметь продолжение и будет тянуться долго, по сей день.
     Как  и  всегда,  в положенный час я услышала шаги Рено, он прошел через
весь  дом,  никуда  не заглядывая, только шагал не так легко, как всегда, и,
проходя мимо кухни, крикнул:
     - Мама дома?
     Вот  уже  год,  нет,  пожалуй,  даже  два,  как  он перестал звать меня
"мамми", а я его "Рокки".
     - В саде, - ответила Ирма со своим варским акцентом.
     Я  обернулась.  И увидела сына. Он вышел из полутьмы зала и сразу попал
в  зеленый  сумрак,  под тень шелковиц, где я сидела, и по его лицу я тотчас
догадалась: что-то неладно, но я притворилась, что ничего не замечаю.
     - Уже? Присядь-ка.
     Я  притянула  его  к  себе  и  усадила  в  плетеное  кресло. Полулежа в
шезлонге  под  сводом  ветвей,  куда  каждый  вечер из долины наползал поток
необъяснимой  прохлады,  я  не  шевелилась,  было  лень.  И произнесла самую
банальную фразу, какой обычно подбадривают собеседника:
     -  К  вечеру  стало все-таки полегче. А днем просто ад какой-то. И ведь
только-только  начался  май, а жара как в июне. Непременно свезу тебя завтра
к морю.
     Но  Рено  не  клюнул  на  мое  предложение, хотя мне самой оно казалось
заманчивым.
     -  Не  собралась  даже  посмотреть, что делается у меня на стройке, они
там никак не раскачаются. Впрочем, сегодня суббота! Баста!
     В  этот  спокойный  час,  когда  птицы  уже замолкают, мой голос звучал
особенно  четко.  Чуть слышное эхо, отбрасываемое стеной фасада, выходившего
на  восток,  -  она  первая  к  вечеру  отдавала накопленный за день зной, -
подчеркивало  каждое мое слово. Потом я не раз припоминала это вечернее эхо,
ещё  долго оно перекатывалось волной в моей памяти, и пришлось признать, что
оно  было неким предупреждением. Как могла я тогда же не насторожиться? Но в
тот  момент  я  была  как  глухая,  как  слепая;  день  кончался  привычно и
счастливо, я увидела сына, и это-то усыпило мои предчувствия.
     Рено  упорно молчал, стиснув губы, чуть вздернув подбородок; его черные
как  агат  глаза  утратили  обычную  живость  взгляда,  что  служило  у него
признаком  великой  озабоченности.  Но  этот загадочный и важный вид был для
Рено  вполне естественным, перешел к нему по наследству от настоящего отца и
вовсе  не означал, что мой сын размышляет о чем-то не по возрасту серьезном.
Я   сильно   подозревала,  что  во  всех  его  секретах  есть  немалая  доза
школярства.
     - А ты, значит, вполне в форме и выдержал по такой жаре зубрежку?
     Рено сел, и я поняла, что сейчас он заговорит.
     - Знаешь, я по математике последний в классе.
     Вот оно что, оказывается, дело только в этом.
     -  Что  ж,  бывает.  Возьми, к примеру, меня. Я была самой последней из
тридцати восьми. Правда, я была моложе тебя, мне было лет тринадцать.
     - Что тут общего? А потом, девочкам...
     Голос  уже  стал  мягче.  Неужели он боится святого материнского гнева?
Но,  слава  богу, я, столько натерпевшаяся в свое время от материнского да и
отцовского  гнева,  жившая  по  родительской  указке,  -  такой  глупости не
совершу! А Рено тем временем совсем отмяк.
     -  Ты пойми, через три месяца мне сдавать экзамен. Если дело пойдет так
же, меня из-за математики не допустят.
     - Значит, нужно что-то предпринимать. Я-то знаю что, а ты?
     -  Потому  что  ты  тоже беспокоилась, да? А ведь мне ничего никогда не
говорила.
     - Ждала, когда ты сам скажешь.
     Но  он  хранил  молчание.  Его  зрачки, их вновь застывшая чернильность
впились  мне в лицо. Взмахнув рукой, я порвала невидимую нить, протянувшуюся
между  нами.  Запретить  сыну  так  смотреть я не имела права, но не любила,
когда  он  так  на  меня  смотрит.  Он замыкался в этой неподвижности, и он,
такой  близкий  мне  душой  и телом, в какой-то миг, всего на один миг вдруг
приобретал  надо  мной  грозную  власть мужской отчужденности, присущей даже
подросткам.
     - А знаешь, ты обращаешься со мной совсем не так, как другие матери.
     Я  вздрогнула.  Уж,  кажется,  давно пора было привыкнуть к неожиданным
поворотам его мысли, и все-таки всякий раз они заставали меня врасплох.
     -  Я  знаю,  что говорю. Мальчики часто рассказывают о своих матерях. Я
же вижу разницу.
     Мне  была  воздана  дань  уважения,  и  я радовалась тому, что минутная
неловкость исчезла. Обращалась с ним совсем не так, как другие матери...
     Немало  я  для  этого  постаралась!  Но  я  уважала  своего  сына и его
непосредственность,  не  видя  в  ней ничего смешного. Через мгновение я уже
овладела собой.
     -  Пойди  скажи  Ирме,  чтобы она дала нам по стакану холодного оршада.
Будем   как  провансальцы,  упьемся  миндалем.  И  приходи  скорее  обратно,
поболтаем! - бросила я ему вслед.
     Рено  вернулся уже в шортах и сандалиях и без дальних слов сообщил мне,
что давно отставал по математике.
     -  Но  теперь мне окончательно каюк, теперь не догнать. Разве что чудом
смогу выбраться. А чудеса...
     -  Представь,  я  тоже  не  очень-то  верю в чудеса. Предпочитаю земное
вмешательство. Кого-нибудь, кто сумеет нам помочь.
     - Значит, ты это имела в виду?
     Да,  именно  это. Мысль эта уже давно пришла мне в голову. Рено успешно
шел  по  латыни,  греческому  и  особенно  по  французскому языку, и отчасти
поэтому  мы  перебрались  в город, расположенный неподалеку от университета,
славящегося  своим  филологическим факультетом. Но математика, математика...
Еще  мальчиком на нашем уединенном острове он с трудом научился считать. И я
не  могла  упрекать  сына  в  антиматематическом  направлении ума, напротив,
видела   в   этом   своеобразное   подражание,   если   только   не   прямую
наследственность.  Все  мои  ученические  годы,  и Рено это знал, прошли под
знаком  отчаянной  ненависти  к  математике,  к  которой  я не имела никаких
способностей,  а главное, и не стремилась её понять из чувства противоречия,
так  как  вся  наша  семья  превозносила  математику,  превознося её главным
образом  за  то,  что в ней есть цифры, а цифры, как известно, насущный хлеб
бережливости.  Двадцать  лет  спустя,  когда  я нежданно-негаданно сделалась
декоратором,  потом  специализировалась  на восстановлении местных старинных
зданий,  я  убедилась,  что  существенный  пробел одностороннего образования
мешал мне в спорах с подрядчиками, да и сейчас мешает.
     -  Понимаешь,  -  проговорил  Рено (это "понимаешь", которым он начинал
почти  все  свои  фразы,  вошло  у  него в привычку, и я догадывалась, что с
помощью  этого  "понимаешь"  он старается установить между нами более тесное
понимание).  -  Понимаешь,  как бы я ни старался, какие бы отметки в течение
года  ни  получал  по  французскому  языку,  по  латыни,  по  греческому, по
английскому,  даже  по  истории,  все  равно в конце концов в день экзаменов
алгебра и геометрия меня загубят.
     - А мы не дадим тебя загубить.
     Он  улыбнулся  впервые  после  возвращения  из  лицея,  но тут же снова
вспомнил что-то неприятное и покачал головой.
     - Брать уроки у учителя математики - это же скучища.
     - Почему же именно у учителя?
     - А у кого же тогда?
     - У ученика, только старших классов.
     - У математика?
     -  Хотя  бы.  Есть  же  у вас в лицее какой-нибудь ученик, который дает
уроки, чтобы улучшить свое материальное положение.
     -  Есть, - согласился он. - Но предупреждаю, все математики воображают,
будто вышли прямо из ляжки Юпитера.
     -  Попытаемся  найти такого, который не воображает, будет ещё забавнее.
А   как,   по-твоему,  разве  не  интереснее  тебе  заниматься  с  приятелем
семнадцати-восемнадцати лет, чем с тридцатилетним стариком?
     Рено  повернулся,  посмотрел  на  меня,  потом на сосновую рощу, идущую
вверх  по  косогору,  после чего с серьезным видом отхлебнул глоток ледяного
оршада и, очевидно, взвесив все за и против, сказал:
     - Это идея.
     Молчал  ли  он,  говорил  ли,  все  носило  на себе следы его одинокого
детства.  С  первого  дня  его рождения мы жили только вдвоем, и я нередко с
опаской   думала,   не  сказалось  ли  это  постоянное  одиночество  на  его
характере,   не  расслабило  ли  его.  Но  он  был  настоящим  мальчишкой  и
постепенно  на  моих  глазах  мужал, рос. И теперь отрочество брало свое. Не
было  в  Рено ни каких-то особенных талантов, ни тщеславных притязаний, зато
в  нем  чувствовалось  "noli  me  tangere" (Не тронь меня (лат.)), что равно
относилось  как  ко  мне,  так  и  ко  всем прочим. Самым редкостным благом,
пожалуй  единственно надежным в нашей с ним уединенной жизни, был врожденный
инстинкт  моего  сына,  не  позволявший ему прибегать в отношениях со мной к
ребяческой  дешевой  разнеженности  и  мелкотравчатой откровенности, которая
сплошь  и  рядом у единственных сыновей, воспитанных матерью, становится как
бы  вторым  дыханием,  дыханием  психического  свойства. И он сам не слишком
держался  за  свое  детство, да и я тоже не пыталась продлить его. Он удачно
избежал  опасности  стать слишком зависимым от меня, а я - опасности слишком
распоряжаться  им, к чему у меня, несомненно, имеется склонность. Далось мне
это  не  без  труда,  но,  стремясь уважать его натуру, я несколько утратила
свою и, как многие женщины, нашла в этом удовлетворение: забыла о себе.
     Но  как  только  мы  заговорили  о лицее, я увидела, что Рено рассеянно
смотрит  куда-то вдаль на сосновую рощу - то ли он надеялся обнаружить среди
стволов  силуэт  неведомого  репетитора,  то  ли думал о контрольной работе,
которую  ему  вернули  в  присутствии  всего  класса  и  под которой красным
карандашом  была  выставлена  отметка, отбросившая его на последнее место. Я
встала.
     -  А  знаешь  что?  Давай-ка поужинаем пораньше и сходим вдвоем в кино.
Хоть отвлечемся немного.
     -  Ох  уж  ты!  - И Рено, на чьих губах я не могла вызвать даже улыбки,
расхохотался  во  все  горло. - Нет, они правы, твои деятели, когда говорят,
что ты всегда всех обойдешь. Только я в шортах, пойду надену джинсы.
     -  Оставайся в шортах, вас, таких, что показывают голые ляжки, хватает.
А гляди-ка, по-моему, они у тебя за последнее время здорово окрепли.
     - По-моему, тоже, - охотно согласился Рено. - Это из-за баскетбола.
     Он  согнул  колени, чтобы нам обоим удобнее было разглядывать его ноги,
потом  вытянул  их,  расставил в виде ижицы, напряг мускулы и сам пощупал их
не без удовольствия.
     Прошло  много  лет,  а  до  сих пор я помню, какой фильм давали тогда в
нашем  любимом  кинотеатре.  Главную  роль играл американский актер новейшей
кинематографической  школы,  и,  если  судить  по  стечению публики, местная
молодежь,  очевидно,  многого ждала от этого зрелища. Не будь у меня тайного
замысла  во  что бы то ни стало развлечь своего сына, пожалуй, я пожалела бы
о  том, что мы сюда пришли; чем меньше я буду придавать значения его неудаче
с  математикой,  тем  легче  он  согласится  на  предложенное  мною средство
спасения.  Но  с другой стороны, я была не прочь ещё раз вникнуть в яростную
жажду  жизни  нынешних юнцов в её кинематографическом воплощении, сидя рядом
с сыном и зная, что пока сумела его уберечь.
     Мы  уселись на свои места, и, как только погас свет, Рено завладел моей
рукой.  Это  уж  никак не было в его привычках. Я разрывалась между чувством
радостного  волнения и гордостью при мысли, что могу вести сына куда захочу.
Но  осторожность,  осторожность!  Не  должен он, недоверчивый как жеребенок,
видеть  мое  оружие,  а  уж  тем паче мое торжество. Когда после кинохроники
снова  зажегся  свет  и  я  хотела  было принять руку, он вцепился в неё ещё
крепче.   Взглядом,  движением  подбородка  я,  улыбаясь,  показала  ему  на
соседей. Но он только пожал плечами.
     - Плевать мне на них с высокого дерева.
     - Тебя же примут за моего возлюбленного.
     - А разве я тебя не люблю?
     Во  время  фильма,  который  показался  мне  бесконечно  длинным в этом
душном  зале,  Рено выпустил мою руку, но когда именно? Однако, вспоминая об
этом  сейчас, я ещё чувствую на запястье это нежное касание, такое, казалось
бы,  банальное в темноте кинотеатра, но никогда этим минутам не суждено было
повториться.
     После   нарочитого  нагнетания  кинокадров  и  тесноты  при  выходе  из
кинотеатра  взбурлил  людской  водоворот,  растекся по тротуарам и мостовой,
вскипел,  разбился  на  отдельные  ручейки, и вот уже затрещали мотороллеры,
стреляя, несомненно, в честь тех самых мотоциклов, что бороздили экран.
     -  Давай  переждем на террасе кафе и закажем мороженое. Неохота в такой
давке садиться за руль.
     Под  сводами  платанов, освещенных электричеством, помещалось миленькое
кафе,  зеленое с золотом, славящееся на весь бульвар и в сезон закрывающееся
позже  других. Здесь можно было подышать воздухом ночной прохлады и воздухом
студенческой  молодежи, уже давно вытеснившей прежнего завсегдатая - буржуа.
Порывы  ветерка  налетали,  играли  моими  волосами.  Рено  уже не говорил о
фильме:  очевидно,  то,  что  показали  нам,  его  не  задело. Он смотрел на
снующую  вокруг  нас  публику,  кланялся товарищам, а я наслаждалась минутой
счастья.  Да  и  как  же  не  быть  мне  безоблачно счастливой? Я уже успела
сжиться  с  тем,  что лишена, как принято говорить, женской жизни, перестала
интересоваться  мужчинами моего возраста или старше, и вот сумела же в сорок
лет  добиться  подлинной близости с юношей, который принадлежит мне целиком,
с мальчиком, с собственным своим сыном.
     Мне  захотелось  посмотреть  на него, отдохнуть душой, глядя на дорогое
мне лицо, но тут он сказал:
     - Сейчас на бульваре стало потише. Пустишь меня за руль?
     Наша  машина  одним махом промчалась по боковой улице, и после внешнего
бульвара  навстречу  нам  понеслись просторы. Городская жизнь отступилась от
нас,  мы  возвращались  в  наше царство. Всякий раз, будь то ночью или днем,
покидая  город этим более коротким путем, через окраину, я как бы попадала в
чужую,  новую  страну.  Она  не обманывала моих ожиданий и, когда вечерами я
возвращалась  домой  к  сыну,  с первыми же оборотами колеса становилась мне
наградой  за  долгий  день  работы.  Порывы  ветра,  налетавшие  сразу же за
акведуком,  выметали  из  головы  нудные  разговоры  с  агентами  по продаже
недвижимого  имущества, с подрядчиками, поставщиками, клиентами - уже совсем
невыносимыми    спорщиками.   Тогда   я   забывала   замороженную   стройку,
отсутствующих  или  отлынивающих  от работы каменщиков, их вечное стремление
отложить   сегодняшние   дела   на   завтра   -   такова  оборотная  сторона
провансальской  медали.  Домой  я  приезжала  с  ясной  головой, с радостной
усмешкой  на  губах и ничем не давала понять Рено, что у меня, кроме забот о
нем,  есть  ещё  и  свои  дела, свои нерешенные вопросы, усталость, нелегкий
заработок,  о  чем  он, очевидно, догадывался и был мне за это благодарен. В
основу  его воспитания я положила золотое правило - избавить сына от того, в
чем  я пробарахталась все свое детство или, проще говоря, что искалечило мне
всю  жизнь. Программе этой стараются следовать многие родители, но редко кто
из  них  выполняет её с неукоснительной точностью. Кроме, пожалуй, одного её
пункта - ненужного попустительства.
     Нынче   ночью   при   свете  луны,  такой  яростно  яркой,  что  дорога
превращалась  в туннель, сплетенный из густых теней, этот процесс перехода в
чужую  страну  произошел,  по-моему, ещё быстрее и был ещё резче. Машину вел
Рено,  поэтому  я могла без помех наслаждаться минутой. Мы миновали сосновую
рощу,  бугристую, беспорядочную, задавленную серыми утесами, казавшимися при
луне  совсем  белыми,  выбрались  на  знакомую дорогу и замолчали. Я думала.
Итак,  типично  парижское  животное,  превращенное  старанием  семьи и самой
жизнью  в  медведицу,  я  окончательно  осела  в этих далеких краях со своим
медвежонком.  Я  жаждала,  искала,  но  не  сразу обнаружила теперешнее свое
убежище.  По  правде  сказать, я просто кочевала с места на место с тех пор,
как  покинула  свой  остров.  Тот  самый  остров, где скончался мой муж, где
родился  Рено,  где  мы  прожили с ним более десяти лет, тот самый остров, в
почву  которого,  как  мне  казалось,  я  пустила  глубокие корни. Изгнанная
оттуда   происками   родной   матери,   я   укрылась  в  маленьком  городке,
возвышавшемся  над морем, где надеялась найти себе тихий приют; но через три
года  старый  городок  стал  потихоньку выживать меня, когда его с боя взяли
картинные  галереи,  антиквары  и  ночные  клубы,  а  довершили  дело  моего
изгнания деятели кинематографии, разбившие неподалеку свой стан.
     Но  гнала  меня  также  и  мысль  о том, что поблизости от нашего жилья
должен  находиться  хороший  лицей,  куда  Рено  мог  бы  ездить  один,  без
провожатого,  на  мопеде,  потому  что дела мои ширились и я не могла каждый
день  отвозить  в  школу  сына  и  встречать  его  после  окончания  уроков.
Поэтому-то   я  и  старалась  уйти  подальше  от  смертоубийственных  шоссе.
Странная  это  была погоня за новым очагом, предпринятая женщиной, вырванной
из  родной  почвы  и таскавшей за собой своего ребенка, свою служанку и свою
мебель.  Иной  раз  я говорила себе: "Такова расплата за твое происхождение,
дочь  моя,  не  надо было бежать из наших ленных владений". Но я и думать не
могла  о том, чтобы туда вернуться. Я опасалась парижского воздуха и климата
Парижа  для  Рено,  выросшего под легким крылом мистраля, да и приобретенный
мною  профессиональный опыт вряд ли пригодился бы в столице. Не говоря уже о
том,  что  мне  отвратительно  было жить вблизи от нашей семьи, пусть даже я
буду избегать с ними встреч. Приходилось снова пускаться на поиски.
     Портовые  города,  отравленные,  изуродованные,  отталкивали меня ещё и
потому,   что   в   каждом  таком  городе  берег  моря  сжат  кольцом  вновь
отпочковывающихся   кварталов.   Одно   время   я   подумывала   о   долине,
расположенной   напротив  моего  острова  и  хорошо  мне  известной,  где  с
незапамятных  времен  разводили фрукты и добывали соль, но я знала: она тоже
заражена   зудом   строительства   жилых  кварталов.  Постепенное  опошление
Лазурного  берега,  непрерывное  размножение  огромных  зданий-муравейников,
которые  залезают  в  сосновые  рощи,  сползают  к самому берегу, превращают
порты  и  бухты  в  миниатюрные Бразилиа, их несметные полчища, которые, чем
ближе  к  сердцу  Ривьеры,  тем  становятся  гуще, погнали меня теперь уже с
востока  на  запад.  Все  эти  Ниццы, Эстерели и Моры были не для меня. Меня
соблазнило  селение,  расположенное  неподалеку  от  моря  на крутом склоне,
потому  что я люблю крутизну; мне нравились тесные домики эпохи Возрождения,
которые  там  можно  было  приобрести.  Но  я узнала, что внизу, у подножия,
буквально  на  расстоянии  человеческого  голоса  решено  в  ближайшее время
построить  площадку для посадки вертолетов. Тогда я остановила свой выбор на
маленькой  ферме,  прилепившейся  к  склону  холма, откуда открывался вид на
море  и  на  бухточки,  пригодные  для  купания.  Но  я  уже  была начеку и,
расспросив  виноградарей  и  рыбаков,  скоро  узнала  о надвигающейся на них
беде.   Крупное  общество  химических  препаратов  решило  спускать  отбросы
производства  прямо  в  море напротив селения. В борьбе против этой багровой
грязи  образовался  целый фронт сопротивления, люди забили тревогу, собирали
подписи   под