оден,  так  как  ещё  в  детстве  перенес туберкулез половых органов; и
скрыли  лишь  потому, что брак двоих самых "непутевых" Буссарделей устраивал
всю  семью.  Когда родным стало известно, что я беременна, чего они никак не
ожидали,   они   поспешили  открыть  моему  мужу  глаза  с  целью  устранить
незаконнорожденного    ребенка.    Ксавье,    натура    в   высшей   степени
впечатлительная,  после  этого  неожиданного удара упал - случайно, нет ли -
из  окна. В результате этого падения он скончался. Я увезла его, умирающего,
из  нашего  особняка  на  авеню  Ван-Дейка.  А  много лет спустя наша старая
родственница,   знавшая  тайну  моего  мужа,  перед  смертью  сделала  своим
единственным   наследником   Рено   -  "сына  Ксавье",  по  собственному  её
выражению,  но  моя  мать  добилась непризнания Рено законным сыном и лишила
его  наследства. Вот какую миленькую историю могла бы я рассказать судьям, и
об  этом  просили  меня Буссардели. А уж если бы я привела все драматические
перипетии  этого  дела,  представила  бы  доказательства,  сослалась  бы  на
неоспоримые  свидетельства,  сенсация  была  бы  полной. Одна лишь я в силах
выставить  на всеобщее позорище наше могущественное семейство, ввергнуть его
в  такие пучины, что положение юного преступника сразу же облегчится, снимет
с  него  ответственность  за  свои  поступки.  Таким образом, я представляла
собой единственный шанс на оправдание Патрика, на смягчение его участи.
     Анриетта  с  помощью  Жанны  опытной  рукой  обнажила  передо  мной все
пружины   своего   замысла,   и  обе  женщины,  объединенные  общим  усилием
продемонстрировать   его,   напомнили  мне  двух  злоумышленников,  которые,
задумав  hold  up  (Грабеж  (англ.)),  набросав  предварительный  план, сами
подвергают  его  всесторонней  критике,  и в конце концов вся эта сложнейшая
система  начинает  казаться  им простейшей и безотказной. Когда я возразила,
что  эта махинация бессмысленна хотя бы уже потому, что она разрушит то, что
желают  сохранить,  -  семью, Анриетта, снисходительно улыбнувшись, поведала
мне:  все  это  разработано  защитником  Патрика,  одним  из "душек-теноров"
адвокатуры.  Он  ссылается на прецеденты, делает ставку именно на теперешнюю
тенденцию - судьи весьма
     охотно  обвиняют  родителей  в  грехах детей - и, наконец, так уверен в
выбранном  им  способе  защиты,  что  прибыл  из Парижа вместе с двумя моими
невестками,  откомандированными  сюда  в  качестве послов; он теперь сидит в
городе, в отеле, и ждет результатов наших переговоров.
     -  Вы  сами  понимаете,  Агнесса, что он не мог приехать сюда, к вам, -
это  было  бы  серьезным  профессиональным  промахом. Адвокат не имеет права
встречаться   со   свидетелями.  А  мы  не  желаем  совершить  ни  малейшего
нарушения.
     -  Однако  это  в ваших возможностях, - Жанна указала на стоявший рядом
телефонный аппарат. - Вам-то ничто не мешает ему позвонить.
     - Но... - начала я. - А мать?
     -  Нет.  Тетя  Мари  не  приехала.  Впрочем, вы, должно быть, не знаете
того, что мы вам сейчас сообщим: у неё неважно со здоровьем - коллибацилоз.
     - Вы не поняли моего вопроса. Я спрашиваю: согласна ли она?
     -  На ваше вмешательство в судебный процесс? Агнесса! Разве иначе мы бы
приехали  сюда  для  переговоров?  Полностью согласна. Вы же знаете, как она
привязана к своим внукам.
     Верно.  Моя  мать  перенесла  на  детей Симона всю силу своей страстной
любви,  какую  питала  к  нему. Возможно даже, что именно матери, которой на
суде  я  должна  была  нанести  самый сильный удар, которая была полностью в
курсе  дела  моего  предполагаемого  выступления на процессе, - возможно, ей
первой пришло это на ум.
     -  Вы только представьте, - продолжала Анриетта, - при одной мысли, что
её  внук,  в  котором она видит как бы живого Симона... а вы знаете, до чего
Патрик  похож  на  отца!..  Так вот, при одной мысли, что бедному мальчугану
придется  ещё  месяцы  и месяцы находиться в предварительном заключении, что
он  рискует  на долгие годы попасть в тюрьму, при этой мысли несчастная тетя
Мари  совсем  перестала  спать,  грызет  себя  и окончательно разболелась. И
ничего  удивительного  - с тех пор как произошла эта драма, она отказывается
лечиться.
     -  Не забудьте еще, - вставила Жанна, - что состояние Патрика - он ведь
несовершеннолетний,  и мать назначена его опекуншей - будет урезано, так как
придется  выплатить  значительную  сумму сиротам полицейского, который попал
под   машину.   А  придется  ещё  возмещать  убытки  всем,  кому  вздумается
предъявить  иск,  едва  эксперты  возьмутся за дело. Словом, сумма получится
огромная.  Я  сужу  по  тем  деньгам,  что  уже  затребованы  в счет будущих
платежей. И уже уплачены.
     Невестка  бросила  на  Жанну  весьма  выразительный  взгляд,  чтобы  та
замолчала,  но  я  уже  успела  все  понять.  Значит,  в  деле замешаны-таки
денежные интересы. Я вновь очутилась в родной стихии.
     Я  сидела  оглушенная, растерянная, я задыхалась. Словно даже крошечный
глоток  этой  атмосферы Буссарделей стал для меня ядом, особенно после того,
как  я  так  долго  не дышала этим воздухом. Голова моя склонилась на грудь.
Гулкий  стук  маятника,  заключенного в деревянную клетку, вдруг стал слышен
особенно  отчетливо.  Кусок  пола,  отделявший  меня от моих невесток, уплыл
куда-то  далеко,  каменные  плиты  заскользили, стали раздваиваться, полезли
друг на друга.
     - Ирма!
     Голоса  я  не повысила, но у нас в Фон-Верте зала сообщается с прихожей
аркой  без  дверей, а к прихожей примыкает кухня, и, возможно, Ирма, которую
я  предупредила,  каких  жду  гостей,  была  начеку;  так и есть, она тут же
явилась на мой зов.
     - Виски, Ирма!
     -  Не  беспокойтесь, пожалуйста, - сказала Анриетта, светскость брала у
неё  верх  надо  всеми прочими чувствами при любых обстоятельствах жизни, но
она неправильно истолковала мою просьбу: - Нам ничего не надо.
     - А мне надо.
     И  я  подняла  голову.  Взглянув  на  невесток,  я  по выражению их лиц
догадалась,  что  вид у меня, должно быть, довольно странный. Я увидела себя
их  глазами.  И  первая  же  удивилась  своей  реакции,  вернее,  отсутствию
реакции, чисто физической несложности этого приступа дурноты.
     Ирма  принесла  виски,  и  как раз в эту минуту мне почудились за окном
знакомые  звуки.  Кровь  снова  заструилась по жилам. Дружественный гул двух
моторчиков  становился  все  громче;  мне  показалось,  будто  мопеды сейчас
ворвутся  прямо  в  залу;  но  шум  стих,  и  я  услышала  два  юных голоса,
прозвучавших в терцию и крикнувших в окно: "Это мы!"
     Я совсем отдышалась.
     Когда  мальчики показались в прихожей и встали, упершись плечами в свод
арки, я протянула к ним руки.
     -  Вот  и  вы!..  Нет, нет! - Я махнула им, чтобы они не входили. - Я к
вам  потом  приду...  Какими  судьбами вы так рано вернулись? Я думала, вы в
бассейне...
     - Нам захотелось искупаться с плотины.
     -  Почему?  -  радостно  спросила  я,  и уже всем телом ощутила объятия
ледяной воды, первую дрожь и блаженную расслабленность.
     - Почему? Еще спрашиваешь! Мы ведь туда все втроем пойдем!
     Я даже не старалась скрыть улыбки.
     - Но вы же знаете, что с плотины купаться запрещается.
     - Если старик увидит, что ты с нами, он пикнуть не посмеет.
     - Не уверена! Ну ладно, только переоденьтесь.
     Я  хохотала  от  души.  Но  говорила я с ними издали. И даже не сделала
вида,  что собираюсь кого-то кому-то представлять. Мальчики, разочарованные,
ушли.  Я  не  извинилась перед своими гостьями. Не то чтобы я с умыслом вела
себя  так  невежливо,  но они, должно быть, решили, что нарочно. Главное, их
сразило  то,  что  предложение их не произвело на меня никакого впечатления,
прошло  мимо,  не  задев.  Жанна  доверительно  нагнулась  ко  мне, не желая
упускать последнего шанса:
     - Этот блондин, да?
     - Что?
     -  Я  его  сразу  узнала, - произнесла она тоном матери, обращающейся к
матери,  ибо  во  время войны в Индокитае погиб её сын, и мне было известно,
что с тех пор она задрапировалась в тогу неутешного горя. - Словом, шатен?
     -  Да,  тот, который посветлее и повыше. - Я не стала объяснять им, кто
этот  второй.  Мне  так  не  терпелось  выпроводить  своих  невесток,  что я
сказала:
     - Мне необходимо подумать.
     - Что? Подумать? Ну да, конечно, конечно.
     Подняв  брови,  они  обменялись вопросительными взглядами. Было слишком
очевидно,  что  обе  подготовились к длительному, но результативному для них
турниру,  где одолеть меня можно только вдвоем; каждой отводилась своя роль,
каждая  подхватывала реплику союзницы на лету, но и ту и другую поддерживало
высокое  мнение  о  себе.  Однако  на  помощь  мне пришло мое полуобморочное
состояние,  так  что  я,  сама  того не желая, нашла наиболее надежный ход -
природа   помогла  мне  найти,  -  и  солидный  арсенал  убеждений,  мелкого
барышничества рухнул прямо к моим ногам.
     Я  сделала  вид,  что  подымаюсь  с кресла, надеясь, что они догадаются
уйти.
     -  Ну  что  ж,  пусть  подумает, коли надо! - произнесла Анриетта тоном
уступки, что было признанием отступления; однако с места она не тронулась.
     -  Верно,  -  подтвердила  Жанна;  она  меньше  говорила и поэтому была
посвежей. - Надо только, чтобы вы хорошенько поняли...
     -  Я  все  прекрасно  поняла.  Но  и  вы тоже поймите, что застали меня
врасплох.  И в таких случаях следует хорошенько подумать, надеюсь, вы с этим
согласны?
     Я  с нетерпением слушала собственные терпеливые разъяснения. А в висках
стучало:  пусть уходят, пусть убираются! Пусть покинут мой дом! Я поднялась.
Мои  гости вынуждены были последовать примеру хозяйки. Но в последнем порыве
они  запротестовали,  обе  о  чем-то  разом  заговорили и вдруг замолчали. Я
обернулась,  проследив  направление  их  взглядов.  На  том самом месте, под
сводом  арки,  где  несколько  минут назад появились оба мальчика, они снова
стояли,  как  в  рамке;  но  рядом с Рено, уже успевшим надеть шорты, торчал
Пейроль, все в том же костюме, в котором приехал из лицея.
     -  Он  собирался влезть в окно, чтобы попасть в свою комнату, - пояснил
Рено, - но там заперто.
     - Так пускай пройдет здесь, он у себя дома.
     И  я  сделала  знак  Пейролю.  Он сразу почувствовал нацеленные на него
взгляды  двух  незнакомых дам и прошел мимо, не подымая головы. Дверь за ним
захлопнулась.  Рено  исчез.  Всем  своим  поведением,  молчанием я побуждала
гостей  уйти.  Они  ещё  что-то бормотали, и хотя я пыталась перебить их: "Я
подумаю,  дайте  мне  время  поразмыслить",  - чувствовалось, что их великое
доверие  к  моим  обещаниям уже испарилось, но тут в рекордный срок вернулся
Пейроль,  -  оказывается, я не зря предлагала ему чувствовать себя у нас как
дома,  -  на  сей  раз  в таком же виде, как Рено, в шортах, и пересек зал в
обратном направлении.
     Мы  слегка  посторонились,  я  и обе горожанки в темных туалетах, чтобы
дать  ему  дорогу,  и  юный  лигуриец  прошел  мимо.  Чувствуя,  что  за ним
наблюдают,  теперь,  когда  он  сменил  на  шорты  свой  костюм,  бывший его
единственным  социальным  отличием,  он  прошествовал  мимо  нас  с каким-то
непередаваемым  видом:  в  нем  была  некая  смесь бесстыдства и скромности,
придававшая  ему  в  эту  минуту  осанку  юного чемпиона на стадионе. Шел он
подтянувшись, и его голые пятки незвонко шлепали по плитам пола.
     Наконец,  все  трое  мы  очутились перед домом, на площадке, выложенной
речной  галькой, и Анриетта, поняв, что пора менять тему, похвалила, как она
выразилась,  эту  "мозаику". Жанна махнула шоферу, поджидавшему на скамейке.
Тут Анриетта подняла на меня глаза.
     -  Физически,  Агнесса, вы совсем не изменились. Странное дело, будто и
года не прошло с тех пор, как мы с вами виделись.
     Увы,  я не могла ответить им тем же. Теперь, когда меня не отвлекали ни
наши  разговоры,  ни  собственная  моя  тревога, я при ярком свете дня вдруг
совсем  по-новому  увидела  их  и  нашла, что десять лет спустя со дня нашей
последней  встречи  обе  выглядели  старше  на  добрых двадцать. Они ли сами
вдвое  постарели  или просто отстали от века? Они явились в темных туалетах,
юбки  были  длиннее,  чем  требовала  современная  мода, в шляпках какого-то
прошлогоднего  фасона,  на лицах ни капли косметики, кожа серовато-грязная -
обычная  расплата за пуританское презрение к лосьонам. Драгоценностей они не
носили,  хотя  я  отлично знала, что им по наследству досталась куча дорогих
побрякушек.
     В  ответ  на  сдержанное,  но  лестное  замечание  Анриетты  я вскинула
подбородок,  чуть  опустила  плечи, выпрямила ноги, чтобы продемонстрировать
их  длину,  именно  благодаря  этому  я  без  ущерба для фигуры могла носить
сандалии  без  каблуков.  Пусть полюбуются моим ещё свеженьким сорокалетием.
Всего  четверть  часа  назад  кончился  бой  между  тремя  врагинями: теперь
остались просто три женщины. Мы вернулись к будничной жизни.
     -  Зато  характер ваш изменился, - продолжала Анриетта. - Разрешите вам
это  сказать  прямо.  Мы  предлагаем вам блестящий реванш. Но я не настолько
дурнотонна, дабы уточнять, какие именно преимущества вы могли бы извлечь...
     Я остановила её движением руки.
     -   Да-да.   Вы   изменились.   И...  разрешите  узнать  причину  такой
поразительной перемены?
     -  Но,  Анриетта,  вы  же сами видели, - ответила я каким только сумела
простым  тоном  и  кивнула  головой  на  наш  дом,  где  меня ждали два моих
мальчика.
     Жанна уже сидела в такси.
     -  Раз  она  нам  обещала,  она подумает. Садитесь, Анриетта. Завтра мы
позвоним, мы ещё не уезжаем сегодня вечером.
     Я  смотрела,  как  машина удаляется, становится все меньше, как дырявит
она  то полосу тени, то полосу света, лежащие рядами в платановой аллее, как
потом,  обогнув  две  большие тумбы, указывающие границы моих владений, она,
вильнув,  покатила  по  грейдерной  дороге.  Сколько раз в своей жизни после
оскорбительных  встреч  с  семьей  или  после  тщетных  попыток примирения я
стояла   вот   так   и  смотрела,  как  исчезает  с  моих  глаз  машина  или
железнодорожный  вагон,  или  постепенно  меркнут  огни  лодки  в  ночи, или
отступает вдаль жилище, откуда я сама сбежала...
     Когда  я  обернулась,  я  вдруг  заметила  за  углом  у подножия правой
башенки  два  голых  торса  и  два  мальчишеских  лица  с  вытаращенными  от
любопытства  глазами,  причем  одна  физиономия  торчала  чуть  выше другой,
совсем как в сцене из итальянской комедии.
     Пока  мы  спускались к плотине по козьей тропке, шедшей почти отвесно и
где идти можно было только цепочкой, я молчала о сегодняшнем визите.
     - Ну как? - спросил меня украдкой Рено.
     - Все в порядке. Я тебе потом расскажу.
     Но  инстинктивно  он  тревожился  за  меня, а, возможно, вместе с ним и
Пейроль.  Несмотря  на  то  что  нам,  на  наше  счастье,  удалось  обмануть
бдительность  сторожа, который действительно нас заметил и ничего не сказал,
несмотря  на  то  что  каждый,  влезая  в  ледяную  воду, задыхался и громко
хохотал,  несмотря  на все это, наш поход к искусственному водоему получился
каким-то  невеселым,  хотя оба мои кавалера заранее предвкушали удовольствие
порадоваться вместе со мной.
     Вернувшись  домой, Пейроль сразу же устроился работать в зале, где Ирма
успела  навести порядок: ничто уже не напоминало о непрошеных гостях; а Рено
прошел  со мной на второй этаж. Когда я, переодевшись, вошла в свою комнату,
он  уже сидел у моего письменного стола. Он просто ждал меня, даже не сменив
мокрых трусов, и следил за мной взглядом.
     -  Ладно.  Я  сейчас тебе все объясню в нескольких словах, - сказала я,
садясь с ним рядом. - Ты их узнал?
     Да,  оказывается,  узнал,  во  всяком  случае,  добавил Рено, ошибиться
нельзя,  "по стилю" видно, что это наши родственники. Сыну было известно и о
моем  конфликте  с  семьей  и  то, что сам он невольно стал причиной ссоры и
главной  ставкой  в  этой  игре. В раннем возрасте он узнал, что рожден не в
законе,  не  как все, знал также о враждебных действиях своей бабки, то, что
я  не  могла  бы от него скрыть; знал, что её стараниями и стараниями прочей
родни  его  лишили  состояния,  завещанного  ему  моей тетей Эммой; наконец,
пятью  годами  раньше мы вместе с ним пережили изгнание с мыса Байю, так что
все  последующие  судебные  дела были для него вполне конкретными эпизодами.
Память  об  этом жгла его. Все первые десять лет жизни он обожал свой родной
остров,  и думаю, что даже сейчас мечтал о нем, хотя мы никогда с ним на эту
тему  не  говорили. Насколько я считала разумным как можно раньше ознакомить
его  с  самой  мрачной  стороной  событий  -  я  имею  в виду его незаконное
происхождение,  - настолько по мере сил и возможностей я старалась скрыть от
него  развязку,  печальную  череду фактов, вызванных этим обстоятельством. С
редкостной   непогрешимостью  инстинкта  Рено,  подражая  мне,  тоже  хранил
молчание,  и  ни  разу ни одного легкомысленного слова по адресу нашей семьи
не  слетело  с  его  губ. Только изредка, когда разговора о семье уже нельзя
было  избежать, он говорил "Буссардели", но это было вполне естественно, так
как  я  сама  их  так  называла  в  уме  и  поэтому  не считала себя в праве
запрещать это сыну.
     Итак,  из  посольской миссии теток Рено я пересказала сыну только самое
существенное.  Меня  приехали  просить  свидетельствовать  против  нашей  же
семьи,  чтобы  добиться  смягчения  участи  одного  из  молодых Буссарделей,
которому  грозит  уголовная  ответственность;  это  объяснение, по-видимому,
вполне  устроило Рено. Однако, к великому моему удивлению, он сразу разгадал
их  маневр  и  даже  нашел его вполне естественным и логичным: "А то как же,
вали  все на родителей, так оно вернее получается, так нынче все делают". Но
по-настоящему  возмутило  его  то, как они посмели обратиться ко мне с такой
просьбой.
     -  Хитренькие  какие  нашлись!  Будто уже не нагрели тебя в свое время!
Если  у  них  с  полицией  нелады,  пускай  сами  и выкручиваются. А если им
требуется, чтобы их вызволяли, родных, слава богу, и без тебя хватает!
     -  Дело  в  том,  что  лучшую кандидатуру для этой роли, чем моя, им не
найти.  Как  бы  они друг другу ни пакостили, все это пустяки по сравнению с
тем, что я могу о них порассказать.
     Слушая  ответы сына, говоря с ним, я всматривалась в его лицо, стараясь
угадать  ход  его  мыслей,  я  ждала  вопросов, любопытства. Но из всех моих
рассказов  Рено извлек лишь одно: "Я тебя знаю, тебе же будет плохо". Это-то
его  и  заботило,  он  хотел  уберечь  меня  от этой истории, и в первых его
попытках   покровительствовать   мне   уже  чувствовался  тот,  кто  в  один
прекрасный день станет главой дома.
     -  Хорошо,  что  ты не согласилась. Сиди спокойно дома со мной. Не тебе
мириться   с   ними...  потому  что  все  их  вонючие  махинации,  по-моему,
неизвестно ещё к чему приведут.
     - Они намекнули, что это, мол, будет великолепный реванш.
     - А тебе плевать на все реванши! Ты же сама мне говорила.
     -  Ты  прав,  на  реванш  ради реванша я плюю. Но в данном случае можно
извлечь кое-какие выгоды - я точно цитирую их слова.
     -  Господи,  и  ты  им  веришь!  - Рено воздел руки к небесам. - Но они
опять  найдут  средство  обернуть этот трюк против тебя же. Нет, ты, я вижу,
совсем неисправима.
     -  Мне пришла в голову мысль, что они, очевидно, имели в виду пересмотр
дела о завещании.
     - Завещании тети Эммы? В мою пользу? Тогда уж мне на них наплевать!
     - А знаешь, там довольно много денег.
     - Их деньги меня не интересуют.
     -  Зато  ты  был  бы  обеспечен  на всю жизнь. Такие вопросы с кондачка
решать не стоит.
     - Я уже решил: я не капиталист.
     - Что это ещё значит? - улыбнулась я.
     -  То,