тлее.
     Солнце  вырвалось  из  рамки окна, оно уже не било мне прямо в лицо, и,
когда  я подняла свободное веко - другое было прижато к чужому плечу, откуда
доходило  до  меня  биение  второй  жизни,  -  я увидела лишь океан золота с
вкраплением  пурпура,  что  предвещало  на  завтра  опять мистраль. Комната,
залитая  непрямым  источником  света,  который,  казалось,  сочится прямо из
стен,  тоже  вся  алела.  Мой  компаньон  непринужденным  жестом  - я только
недавно  обнаружила  в  нем  это  свойство - вылил горячую воду в чайник для
заварки,  и  над ним снова поднялся легкий парок. Он закурил сигарету, и эти
смешанные  испарения  -  запах звериных шкур, ещё какой-то неизвестно откуда
идущий аромат - стали благоухающей душой этого часа.
     Она   окутывала  меня,  проникала  мне  прямо  в  сердце,  в  сознание,
врезалась  в  память.  Мысленно я видела вокруг нас зияющие пасти чемоданов,
этот   восточный  базар,  эти  предметы,  ждущие  часа,  когда  в  доме  все
образуется.   И   столько   предугаданных   присутствий,  наслаивавшихся  на
присутствие  этого  почти  незнакомого  и  такого близкого мне человека; эти
отблески   чистого  золота,  пробегающие  в  прозрачности  мистраля,  тепло,
нерешительно    расползающееся    по    этому    ветронепроницаемому   кубу,
прилепившемуся  к  склону  горы,  -  все  это  словно  бы сливалось воедино,
облекая  меня  своим  покровом,  поддерживая  меня,  превращая  меня в живой
цветок,  хранивший  в  себе  пыл,  и  покой,  и  забвение. А весь прочий мир
развеяло ветром.
     Я  скосила глаза, не поворачивая головы. Он уже не курил, он смотрел на
меня.  Я  видела  его  со  слишком  близкого  расстояния,  то  есть видела в
укрупненных  размерах:  и  я  узнала,  что у него есть ещё одно лицо, мне не
знакомое,  со  своими  особыми  пометами. Рубец на лбу, похожий на трещину в
глиняной  облицовке; густые брови; глубокая борозда, идущая прямо от виска к
верхней  челюсти;  щетина  на  не  бритом  со  вчерашнего  дня подбородке. Я
вдыхала  обеими  ноздрями, я долго принюхивалась. Это пахло от него. Odor di
uomo  (3апах  мужчины  (итал.)).  Чуть-чуть  мускусом,  чуть-чуть виргинским
табаком  и  завитками  волос  на  груди,  и  - ещё один оттенок - человеком,
явившимся  из  другого  мира,  ворвавшимся  в мое существование. Словно бы в
ответ  на  мою  мысль  он  моргнул,  и  вдруг  я осознала, что после тех его
насмешливых  реплик, которые я по глупости принимала всерьез когда-то очень,
очень  давно, где-то в далекой дали прошлого, ни одно слово ещё не сорвалось
с  его губ. И вдруг губы шевельнулись; улыбнувшись мне глазами, он улыбнулся
уже по-настоящему, сейчас он заговорит... Я оробела.
     По  вполне  определенному  поводу.  Если он обратится ко мне на "ты" по
обычной  манере  мужчин  после таких минут, больше я его никогда не увижу, я
знала  твердо.  Подымусь,  уеду и в жизни его больше не увижу, просто сбегу.
Если  я хочу помешать ему произнести это "ты", надо заговорить первой, и как
можно  скорее.  Но  что  сказать?  Я уже набрала воздуха... скажу любое, что
подвернется на язык...
     - Не говорите.
     Это  произнес  он. Я с трудом расслышала его слова, скорее поняла их по
движению  губ.  Мой  взгляд  не отрывался от губ, прошептавших эти слова, от
этих губ, за которыми отныне я признала иную власть в минуты молчания.
     - Не говорите. Я вас и так слышу.
     Огромная   благодарность  затопила  меня.  Слава  богу.  Я  улыбнулась.
Опустила веки.
     А  когда я их снова подняла, в комнате было уже темно, темно за окнами.
И  я  поняла,  что  задремала.  К вечеру мистраль, как и обычно, затих, зато
ночью  он  разгуляется  вовсю. Теперь я уже не боялась ни наших вопросов, ни
ответов,  не  боялась неловкого слова; не чувствовала даже - и, осознав это,
удивилась,  -  что  нужно подыскивать какие-то слова, думать, каким тоном их
произнести;  у меня было такое ощущение, будто все, что произошло, произошло
очень-очень  давно  и  уже  нет больше необходимости приноравливаться друг к
другу.  Первоначальное  мое  удивление  растаяло  во  сне.  Сколько я спала,
полчаса, целую осень? Я заговорила первая:
     - Вам ещё не поставили телефон?
     -  Нет.  Когда  нужно  позвонить, я хожу в поселок... В табачную лавку.
Там автомат, открыто до десяти часов вечера. Вам надо позвонить?
     - Я должна предупредить своих.
     - Вы запоздали?
     - Я не успеваю вернуться к ужину.
     - Да сколько же езды отсюда до вас? Минут сорок пять?
     -  Даже  меньше.  Я  успела  бы.  Но  я  предпочитаю  вернуться сегодня
попозже, когда сын уже ляжет.
     С  минуту  он  постоял  среди комнаты, потом подошел и прижался лицом к
оконному  стеклу,  даже ладони к глазам приставил щитком, как бы вглядываясь
в темноту, но на самом деле, чтобы не стеснять меня.
     - Ладно, пойдемте позвоним из табачной лавки.
     В  поселке  кабинки  не  оказалось,  телефонный аппарат просто висел на
стене  в  коридоре. Мне уже были знакомы такие кафе, обычно носящие название
"Прогресс"  или  "Будущее" с многочисленными клиентами, сплошь мужчинами, не
слишком щедрыми на заказы. К счастью, в Фон-Верте трубку сняла Ирма.
     -  Меня  задержали  клиенты,  Ирма.  Садитесь  за  стол  без меня. Рено
вернулся из лицея?
     - Вернулся, сейчас я его кликну.
     - Нет-нет, не отрывай его. А что он делает?
     -  Они  дотемна  с  Пирио  в  прятки  играли.  Весь  вечер  вокруг дома
носились,  а  потом  оба  пошли  наверх.  Надо  полагать,  один спит, другой
зубрит. Раз ничего не слышно, значит, так оно и есть.
     Я молчала. Ирма решила, что нас прервали.
     -  Нет-нет,  я  у телефона. Сделай ему ужин повкуснее. Пусть ужинает на
кухне, если захочет.
     - Открыть паштет из дроздов?
     - Чудесно. И не ждите меня, ложитесь спать. У меня есть ключ.
     Поль  Гру повез меня ужинать куда-то очень далеко, в противоположном от
Фон-Верта  направлении.  К подножию холмов. Ресторан держали его друзья: муж
-  бывший  стюард  авиационной  компании,  жена  -  бывшая  стюардесса;  они
поселились здесь, в тиши олив и дубов, здесь же родились их дети.
     Мои  рассуждения  о  восстановлении провансальских жилищ не прошли мимо
ушей  моего  спутника,  и,  ставя  машину  на  стоянке,  он  сказал,  что за
внутреннее  убранство  помещения  ответственности  не несет. И в самом деле,
толкнув  дверь,  я  словно  бы попала на старинное ночное бдение, вернее, на
своего  рода  имитацию бдения; в очаге пылал хворост, несколько свечей, и то
не  на  всех  столиках,  темные своды и все прочие аксессуары в том же духе.
Электричество,  если  и есть, то скрытое, музыки никакой, даже из невидимого
источника.   Только   мерное   стакатто   гудящего  пламени  под  сдержанный
аккомпанемент  разговора. Но глаза постепенно привыкли к потемкам; стюард со
стюардессой  оба оказались красавцами; они сами обслуживали клиентов, причем
без  фартуков, а их детишки - девочка в душегрейке и её братишка в пижамке -
переходили  от  столика  к  столику  и  желали  посетителям  спокойной ночи.
Словом, мизансцена весьма удачная и неназойливая.
     - Какие красавцы! - сказала я.
     - Кто? Дети?
     - И родители тоже.
     -  А  как  же иначе. Гражданская авиация жестко отбирает свой персонал.
И, опустившись на землю, они среди гор и лесов хуже не стали.
     - И я уверена, что у них все очень хорошо.
     На  лице  моего соседа по столу - мы сидели наискосок друг от друга - в
отблеске  свечей  заиграла двусмысленная улыбка, хотя и не предвещавшая пока
саркастических  выпадов.  Правда  и  то,  что я чувствовала себя готовой все
принять,  все  одобрить,  и думаю, что впервые в жизни отведала здесь - надо
признать,  меню  было  обильное,  зато  единственное  в  своем  роде - такие
изумительные   колбаски,   зажаренные   на   углях  виноградных  лоз,  таких
перепелов,  кормившихся в можжевельнике, я даже попросила себе вторую порцию
в  ущерб  запеченной  в  тесте  бараньей  ноге  -  следующему  номеру  нашей
программы.
     Мое   гурманство   развеселило  Поля  Гру;  впрочем,  я  поспешила  ему
сообщить,  что вообще-то я не такая уж обжора и что обычно... Он сидел слева
от  меня,  упершись  локтями  в стол, и, видимо, ждал, какой оборот я придам
нашему  разговору.  Кистью  руки  он  чуть прикрывал полоску огня, бьющую от
свечи  и как бы образующую экран, мешавший нам смотреть друг на друга, но мы
и  не смотрели и одинаковым движением повернулись к пламени, которое плясало
на  театральных  подмостках  камина.  Полагаю,  мирная атмосфера, царившая в
ресторане,   объяснялась  именно  тем,  что  со  всех  столиков  можно  было
любоваться  игрой  огня.  Зрелище  это  сковывало языки самых болтливых. Еще
недавно  сердце мое переполняла радость, а теперь она наполовину сникла. Все
мои  предыдущие  любовные романы, если только можно применить слово любовь к
тому,  что  было  между мной и тем или другим мужчиной, мои предыдущие связи
ни  разу  не  дали  мне  того,  что  я  испытала  нынче  вечером. Шум в зале
доносился  как  сквозь  вату,  вокруг свечей дрожали светящиеся нимбы, время
как  бы застыло. Склонившись к своему соседу - на нем была серая вельветовая
куртка,  -  я, не удержавшись, погладила его по предплечью, пожалуй чересчур
мощному,  и  тут же поняла, что это половодье нежности, подымающееся во мне,
идет от него.
     - А теперь, - проговорил он, - расскажите о себе.
     Наконец-то  он, столь страстно жданный конфидент, был у меня под рукой.
Мне  стоит  только  заговорить,  и  он  сразу, возможно, откажется от своего
мнения  обо  мне  как  о  буржуазке. Конечно, нравы хищников с Плэн-Монсо не
будут  для  него,  исследователя,  видевшего  и  не  таких  зверей, каким-то
откровением.  Но  ещё  ни разу в жизни Буссардели не были так далеки от моих
мыслей.
     Он   повторил   свой   вопрос.  Глядя  ему  в  лицо,  я  несколько  раз
отрицательно качнула головой.
     -  Нет,  лучше  вы. Не думайте, что я вам не доверяю. И возможно, я ещё
удивлю  вас,  рассказав  о  себе  и  своих.  Но  сегодня вечером меня больше
интересуете вы, чем я.
     Он скривил губы.
     - Боюсь, вы будете разочарованы.
     - Что ж, рискну. И вы рискните.
     -  Ну  ладно, берегитесь. С моим невозможным характером... Смотрите-ка,
почему это она смеется?
     -  Так  и  знала, что вы это скажете. Когда мы с вами познакомились, вы
первым  делом  заявили  мне,  что у вас невозможный характер. И даже сегодня
вечером  начали разговор с этого заявления. Неужели вы так уж дорожите своим
невозможным характером?
     - Просто считаю необходимым предупреждать сразу.
     - А откуда он у вас? Семья наградила?
     -  Семья?  Бог  мой,  вовсе  нет. По-моему, на всем свете нет человека,
более далекого от своей семьи, чем я.
     - Золотые слова.
     -   Но   не  подумайте,  люди  они  славные.  Если  вам  требуется  моя
родословная,  пожалуйста: отец работал в таможне. Он уже умер. Мать стареет,
живет на вдовью ренту. В какой-то богом забытой дыре.
     - Итак, если плохой характер не семейный дар, то...
     -  Дар других. Всех подряд. Вы принимаете людей? Вам разве не известно,
что люди в основном подлы?
     - Ого! Альцест?
     -  Если угодно, Альцест. Они ещё существуют. Правда, их немного, и я об
этом сожалею. Я чувствовал бы себя не таким одиноким.
     - А я-то думала, что вы любите одиночество.
     - Только потому, что люди мне обрыдли!
     Он замолк, но, видимо, от этой темы не отказался.
     - ...Ну я и бегу от них. К дикарям и хищникам.
     - Можно бежать от людей, не забираясь в такую даль.
     -  Поверьте  мне,  чтобы  найти  то,  что  тебя  может  заинтересовать,
приходится рыскать по свету.
     Наша  беседа  шла  в  спокойном  тоне,  и  лишь  изредка  мы замолкали,
вглядываясь  в орифламму, высоко подымавшуюся над горящим хворостом, и так -
от  паузы к паузе - иная музыка, возможно только во мне одной, текла и текла
непрерывно,  сплошным  потоком. Но я считала себя достаточно искушенной и не
давала  себе  слишком  много  воли.  Сидя  вдвоем  за  этим столиком, в этих
потемках,  вскоре  после разыгравшегося в Ла Роке мистраля, я упорно думала,
что мы уже не дети.
     -  И  постепенно,  -  снова заговорила я, - вы полюбили продолжительные
экспедиции,   чувство  оторванности  от  родной  почвы.  Откуда  у  вас  это
пристрастие?
     - Вы задаете мне совсем такие же вопросы, как журналисты.
     - А вы скажите мне то, что от них скрываете.
     Хмурый лоб его разгладился, он улыбнулся.
     -  Я  ни разу не сказал им, откуда действительно у меня эта склонность.
Потому  что  началось  все  с  ужасных пустяков. С коллекционирования марок.
Мальчишкой  я  их  буквально  обожал, причем долгие годы. И потом, когда все
эти  манипуляции  с  картинками мне надоели, моя страсть переместилась с них
на то, что они изображали: пейзажи, животных, народы.
     - А сколько вам тогда было лет?
     - Лет четырнадцать-пятнадцать.
     - Я вас отлично представляю себе в этом возрасте.
     -  Да,  а  я  нет...  Короче,  я  пристрастился к чтению. Читал книги о
путешествиях,  статьи,  доклады  -  словом,  все  подряд.  Типичная мешанина
самоучек.  А  когда  подрос, стал бегать по журналам, просил их использовать
меня  в  качестве  репортера.  А  потом  взял  взаймы  деньги  и  купил себе
кинокамеру. Так что волей-неволей ко мне стали относиться серьезнее.
     - Пока ещё я не вижу причин для особой мизантропии.
     -  Поначалу нет. Но вскоре пришлось столкнуться с трудностями, и они-то
определили  мой взгляд на вещи. Трудности не материального порядка. Из своих
путешествий,  если  только  меня  посылали,  я  привозил кинофильмы, словом,
как-то  выкручивался.  Но сколько же мне ставили палок в колеса, сколько раз
приходилось  улаживать  проклятый  вопрос  с козой и капустой! С тех пор как
для  изучения  тех или иных проблем созданы международные комиссии, началась
настоящая  карусель  при  рассмотрении  соответствующих  вопросов.  Это  уже
политика, и самая коварная из всех - политика международная.
     - Не будете же вы меня уверять, что в этих высоких организациях...
     -  Вы  судите  о  них  с  вашей  колокольни, с трибуны для публики. А я
ежеминутно  наталкиваюсь на тайные интересы, на стену молчания, на различные
табу.   Стоит   только   вложить  персты  в  рану,  как  тут  же  подымается
какой-нибудь   делегат,  какой-нибудь  тип  и  орет:  "Вето!  Молчок!"  Ведь
политика  -  это  всего-навсего  люди.  Частные  интересы, лицемерие на всех
ступенях,   особенно  на  самых  высоких.  А  уж  когда  ставится  вопрос  о
биологическом  равновесии,  о  сохранении флоры и фауны... Подумаешь, велико
дело:  прежде всего двойная игра, отмена решений втихомолку, скрытый шантаж!
И  со  стороны  тех,  кого меньше всего опасаешься. Люди с престижем как раз
самые фальшивые и есть... Улыбаетесь? Очевидно, я кажусь вам наивным?
     - Нет. Просто кого-то напоминаете.
     -  Ох,  я  знаю,  что  я  наивен.  Но  что  вы  хотите, я до сих пор не
разучился  возмущаться. Постойте-ка, я знаю, кто я. Я - человек возмущенный.
Возмущенный  зрелищем  нашего  времени  и  зрелищем себе подобных. Словом, в
моем деле приходится играть без козырей.
     -  Возможно,  вы  метили  слишком высоко, - произнесла я медленнее, чем
обычно.
     -   Не   знаю,  -  ответил  он  с  великолепной  искренностью,  не  без
скептицизма  и  тут  же переменил тон: - Ну а теперь вы. Впервые в жизни я о
себе так разболтался, а я этого не люблю. Ну-ка, рассказывайте о себе.
     - Нет. Не сегодня. Как-нибудь потом.
     - Тогда, значит?..
     Он вопросительно взглянул на меня, готовый подняться со стула.
     -  Да. Уже поздно, а мне ещё ехать и ехать. Я оставила свою машину в Ла
Роке, и он непременно захотел проводить меня до дома.
     - Да ни за что на свете. Я в эскорте не нуждаюсь, я привыкла.
     -  А  я  вашего  мнения и не спрашиваю. Я поеду за вами следом: мало ли
что  может  случиться  -  женщина одна в такой поздний час на дороге... И не
пытайтесь от меня удирать.
     Я  и  не  пыталась.  Дружественный взгляд его фар присматривал за мной,
отражаясь  в  смотровом  зеркале,  терялся  на  виражах,  снова  догонял. На
повороте  дороги,  ведущей  в Фон-Верт, я затормозила. А он ограничился тем,
что,  догнав  меня, сделал перед самой моей машиной поворот на магистраль и,
проезжая  мимо,  бросил  на  ходу:  "Спокойной  ночи!"  Грубовато, но я была
благодарна ему за эту грубость.
     На  следующий  день  я ждала вопросов от Рено или Ирмы. Но нет: мой сын
против   обыкновения   не   осыпал   упреками  моих  капризных  или  слишком
требовательных  клиентов,  задержавших  меня  допоздна.  Так что на какое-то
мгновение  меня  даже встревожила его сдержанность, а возможно, и притворное
безразличие.  Такой  ли  у меня вид, как всегда? Усилием воли, желая быть до
конца  искренней перед самой собой, я принудила себя вспомнить, что иной раз
в  прошлом  я отваживалась на независимый шаг, в частности такой, как вчера.
Вряд  ли стоит играть комедию и делать вид, будто в течение пятнадцати лет и
на  нашем  острове,  и  здесь я ни разу не уступила искушению и что Фон-Верт
видел  меня  вечерами  все  с тем же невинно-чистым челом, с каким я выехала
утром  из  дома.  Я  женщина  самая  нормальная,  а  жизнь  любит устраивать
сюрпризы.   Но   все  то  в  прошлом  было  лишь  случайными  приключениями;
приключения  на  день,  на  месяц,  и столь малочисленные, что их можно было
перечесть  по пальцам одной руки, отстоящие далеко друг от друга по времени,
а  главное,  делалось  все  это  по-холостяцки, без иллюзий, без раскаяния и
ничем   не   осложняло   моего   существования.  Так  что  три-четыре  часа,
проведенные  наедине  с  мужчиной,  на сей раз интересным и моих лет, на сей
раз  моим  ровесником,  не  так  уж  терзали мою совесть. Никогда не следует
упускать  из  виду,  что все, в сущности, очень просто. В конце концов и моя
близость с сыном тоже угрожала равновесию.
     Однако  на  следующий  день  после  посещения  Ла  Рока,  послезавтра и
послепослезавтра  я, уезжая по делам, к своей классической фразе, обращенной
к  Ирме:  "Если  будут  звонить, скажи, что ты не знаешь, когда я вернусь, и
запиши,  кто звонил", теперь добавила: "Даже если позвонит мсье Поль Гру". А
когда  возвращалась:  "Никто  не  звонил?"  -  "Никто,  мадам".  - "Чудесно,
отвечай  так  и  впредь.  Мне  нужно ещё поработать". И я запиралась в своей
комнате.  Одна. Как раз в эту осень Рено отвык располагаться в моем кабинете
со  своими  тетрадями.  Таким  образом, руки у меня были развязаны. Рано или
поздно  такая  минута должна была наступить. Не могли же мы до бесконечности
продолжать игру в совместную работу.
     Мой  план  был  таков:  дотянуть до того времени, когда Поль Гру, как я
знала,  отправится  в  Женеву на сессию ООН, а до тех пор с ним не видеться.
Пока  что я и сама плохо разбиралась, почему после нашей первой близости мне
хочется  держаться  от  него  на известном расстоянии, перевести дыхание. Во
всяком  случае,  я не явлюсь к нему в первые же сутки, не брошусь ему на шею
под  тем  предлогом,  что,  мол,  в  один  прекрасный  день,  когда  бушевал
мистраль...
     Целую  неделю  он  не  давал  о  себе знать, что казалось мне, пожалуй,
хамством.  Конечно, я не ожидала встретить его на лугу с тремя дюжинами алых
роз,  но  все-таки...  Когда  он  наконец  позвонил, я возилась с машиной. И
услышала,  как  Ирма  повторила его имя. "Я подойду!" - крикнула я, стягивая
на  ходу  перчатки.  Мне  было  любопытно  послушать,  как  он выпутается из
положения.
     Он  вернулся  из  Женевы,  и это объяснило мне все; его вызвали туда на
неделю  раньше.  Но  и  сейчас  он  в  Ла Роке только проездом до следующего
самолета,  ему  нужно  взять  с собой фильм, который его просили показать на
сессии.
     -  Вы  могли  бы  позвонить  мне.  Я  заехала  бы к вам, нашла пленку и
отправила бы с надежн