её. Перед входом голые
клумбы,  так  как  весна  ещё не пришла, - экономия на всем, даже на зелени;
полусонный  персонал,  холлы  без  цветочных  ваз,  без журнальных столиков.
Здесь  был тоскливый неуют, обычный для мест ожидания, контрольных пунктов и
связанных с ними неприятностей.
     Моя  мать  выбрала  себе  не самый богатый, но и не самый бедный отель.
Отчаянно  гремевший  лифт, вызывавший, очевидно, в разгар сезона бесполезные
жалобы  клиентов,  доставил меня на нужный, словно вымерший этаж. "Войдите",
-  послышался из-за двери, куда я постучалась, голос ждавшей меня; я открыла
дверь и увидела мать.
     Она  мало  изменилась.  Вопреки  моим  ожиданиям.  Почти пятнадцать лет
прошло  со времени нашей последней встречи, и я считала, что скорбь по моему
покойному  брату, а также болезнь наслоились на печальные пометы времени. Но
нет.  Вернее,  не  совсем  так.  Моя мать обладала редкостной способностью к
самозащите,  почти  органическим  свойством собирать свои силы в кулак, чему
дивились  все:  родственники,  союзники,  просто знакомые, даже её жертвы. А
она с притворной скромностью называла это умением владеть собой.
     Сейчас  моя  мать,  полусидевшая  на железной кровати, провисшей под её
тяжестью,  с  грудой подушек под спиной, предстала передо мной во всем своем
величии;  по  правую её руку лежало вязание, спицы и клубок шерсти, по левую
-  её  дорожная  сумочка,  её  записная  книжка, ручка с неснятым колпачком,
очешник.  Она  сказала,  что  хочет  поблагодарить  меня  за то, что я к ней
заглянула,  и  этот  голос  вернул  мне  прежнюю женщину, вернул мою мать. В
комнате  было  тепло,  и  она  лежала без ночной кофточки. В глубоком вырезе
рубашки  были  видны плечи и верхняя часть груди, даже за время нашей долгой
разлуки  оставшиеся  столь  же  роскошными;  и,  глядя  на  нее,  я невольно
воссоздала   в  памяти  давно  забытую  картину:  в  раззолоченном  особняке
Буссарделей,  ещё  до  моего  замужества,  стоят  и  глядят  друг на друга в
зеркало  две женщины, одетые к приему гостей, уже начавших съезжаться: мать,
в  вечернем  платье  красно-лиловых  тонов, щедро обнажив то, что сама она с
гордостью  женщины  некрасивой именовала "своим декольте", и я в зеленоватом
атласе,  молоденькая  и тоненькая, с ещё не сошедшим калифорнийским загаром.
Платья для нас, женщин, служат как бы вехами минувшего.
     Больше  часа  я сидела в комнате больной, а моя мать даже не намекнула,
зачем  меня  вызвала.  На  мои  расспросы  о  здоровье она отвечала довольно
кратко:  у  неё  разыгрался  коллибациллоз,  впрочем, видно было, что она не
совсем  верит  этому  диагнозу;  потом  мы  поговорили  о  том  о сем, и она
намекнула  мне,  что  наша семья немного забросила её, впрочем, я поняла это
ещё  из  письма.  "Но  я  поддерживаю  с  ними  связь,  я  ещё  держу бразды
правления",  - сказала она, похлопав пальцами по письменным принадлежностям,
лежавшим  с  ней  рядом,  и  улыбнулась одной из своих добродушных улыбок, в
которых  давно  поднаторела. И очевидно, сказала правду, раз сообщила, также
кратко,  что  весь  план  защиты  Патрика, свидетельство дочери, порвавшей с
семьей,  целиком  созрели в её мозгу. Больше об этом деле ни слова, и я тоже
предпочла  промолчать. Задай я ей какой-нибудь вопрос, она решила бы, что я,
справляясь  о  шансах  Патрика  на успех, хочу таким образом выведать, какие
шансы  имею  сама на вознаграждение. Ведь бросила же мать коротенькую фразу:
"Если  он  благополучно  выпутается,  всем будет хорошо". Зачем же тогда это
письмо?
     Устав  от безмолвной борьбы, я заговорила об отъезде, взглянула на свои
часики.
     -  И правда пора, - согласилась мать. - Не пренебрегай ради меня своими
делами.  Знаю,  знаю, дела важнее всего. В сущности, Агнесса, ты продолжаешь
семейную традицию: занимаешься недвижимым имуществом, землей.
     После  этих  слов  она  сделала  паузу  и кинула на меня проницательный
взгляд,  хотя  на  лице её застыла маска простодушия. Я никак не реагировала
на эти слова.
     -  К  тому  же,  -  продолжала  она,  - я ведь о тебе осведомлялась. Ты
устроилась  совсем  близко  от  прелестного  города.  Мне  говорили, что там
прекрасные  бальнеологические  заведения,  великолепные врачи. Соответствует
это истине или нет?
     -  Вполне.  Кроме  того,  там прославленный филологический факультет. А
для матери взрослого сына это не последнее дело.
     В свою очередь она выдержала мой взгляд, мое молчание. Тут я решилась:
     - Мама, ты действительно хотела, чтобы я к тебе приехала?
     - Конечно, Агнесса. И я очень тебе благодарна за твой визит.
     Она  ждала  вопроса, которого я не задала. Мать никогда меня не любила,
зато  всегда  очень хорошо меня понимала. Сейчас лицо её было лишено всякого
выражения,  но  я-то  знала,  что  у  этой  женщины, преуспевшей в искусстве
притворства, это есть свидетельство полнейшей искренности.
     - Я хотела тебя видеть, Агнесса. Просто увидеть тебя.
     Она  хотела  увидеть,  какой  я  стала. И я немедленно удовлетворила её
желание.  Я  поднялась  с  места  со  всей  доступной  мне гибкостью. Мать с
постели  протянула  мне  руку, хотя при встрече не сделала этого. И, пожимая
эту   руку,   слегка   нагнувшись   к   ней,  я  узнала  запах  её  любимого
гелиотропового   мыла,   которому  она  до  сих  пор  хранила  верность.  И,
выпрямляясь,   я   ещё   лучше  рассмотрела  эту  по-прежнему  полную  грудь
семидесятилетней  женщины,  эту  грудь, на которую я молоденькой девушкой не
могла  глядеть  без  того, чтобы память упрямо и горько не подсказывала мне,
что  вскормлена я её молоком. Ибо мать кормила меня грудью, следуя традициям
Буссарделей, хотя после неё эта традиция уже перестала существовать.
     Думая  о  своем,  я  открыла  дверь. И остановилась: забыла перчатки! Я
снова  приотворила  дверь  и  увидела  мать. За какие-нибудь две секунды она
рухнула.  Утомленная  двухчасовыми  усилиями продержаться, расточать улыбки,
она  вся  как-то  осела, словно из неё вынули душу, и она покоилась на своих
подушках  без  взгляда,  без  дыхания,  опустив  веки,  щеки одрябли, и даже
великолепная грудь кормилицы и та вдруг опала.
     Я решила махнуть рукой на перчатки и бесшумно закрыла за собой дверь.
     А  тем  временем мною овладевала любовь. И особенно сильно тогда, когда
я  оставалась  одна.  Каждый  или  каждая, независимо от возраста, одинаково
снисходительно  наблюдают  себя,  участника любовной игры, видят себя как бы
со  стороны  в  этом  своеобразном  процессе отчуждения, так и я видела себя
подругой  мореплавателя,  которая  ждет на берегу его возвращения из дальних
стран.  Я  не  знала, когда вернется Поль. Знала, что он не собирается ждать
конца  навигации  на  китобойном  судне,  принявшем  его  к  себе на борт. В
большей  или  меньшей  степени  это  будет зависеть от собранных им фактов и
документов,  а  также  от  долготерпения  капитана  и команды, согласившихся
взять  с  собой  этого наблюдателя по просьбе международной комиссии. Но все
было  предусмотрено.  Поль  мог  в любой момент свернуть свои исследования и
возвратиться на сторожевом судне или вертолете.
     Он  завладел  всеми  моими  помыслами.  В  его  отсутствие  я тщательно
восстанавливала  его  облик  -  так  художник  дописывает на память портрет.
Будет  ли  похож  на  этот  портрет вернувшийся оригинал? Не раз, даже после
нескольких  дней  разлуки,  я  обнаруживала, что он не совсем такой, как мне
казалось.  Когда  я думала о нем, меня заносило в сторону; увидев его вновь,
я   понимала,   что   требуются   поправки,   но   не  испытывала  при  этом
разочарования,  и  я должна была бы догадаться, что это знамение. Тут только
я  обнаружила вполне банальную истину, а именно: калька, наложенная на того,
кого  любишь,  и  на  того,  каков  он  есть в действительности, смещается и
дрожит  под  твоими  пальцами. Два контура совпадают лишь на краткий миг или
для  того, кто плохо видит. "Ох, сдвинулось!" - вот какое восклицание должно
было  бы  срываться  с  наших  уст при каждой встрече. Так сдвигается клише,
когда  его  делает  неспокойная  рука.  Но  мы  молчим. И в сердце своем уже
вносишь  тысячи поправок и без устали, без передышки подгоняешь свои контуры
под  оригинал,  и  не  будет этим поправкам конца. Да ещё требуется узнать в
этих  чертах  того,  кого любишь. По-моему, величайшие минуты любви - это не
минуты  наслаждения,  ни  даже  блаженного  оцепенения  вдвоем, наступающего
вслед  за  тем,  а  первые полчаса одиночества после разлуки. Ничто тогда не
искажает  того  образа,  какой  ты  себе  создал, даже сама модель. Истинные
мгновения  моих  восторгов,  как  вехами,  отмечали  мой  путь  из Ла Рока в
Фон-Верт.
     Помню,  когда  мсье  Рикар  спросил меня, как прошла моя первая деловая
встреча  с  Полем  Гру, я вздохнула: "Это же медведь". "Ну в таком случае вы
прекрасно  поладите, мадам, ведь вы у нас тоже медведица". Но нет. Мы ладили
именно  благодаря  разделявшим  нас  различиям.  Я поняла и другую очевидную
истину:  любить  -  это  вовсе  не значит чувствовать себя близкой другому и
походить  на него, любить - значит чувствовать, что эта жизнь, совсем чужая,
порой  прямо  противоположная  твоей  жизни,  становится  тебе  необходимой.
Любовь  -  это  значит быть мишенью для другого. А для женщины - соглашаться
на эту роль.
     Мои    чувства   высвобождали   во   мне   лишь   молодую   девушку   и
неудовлетворенную  молодую  женщину, ту, которую до смешного неупорядоченные
романы  отметили  своей метой, и мету она до сих пор носит на своем мятежном
челе.  Подчас  я  удивлялась, даже пугалась той женщины, какой становилась в
присутствии  Поля, в его объятиях. Мне казалось тогда, что из самых тайников
моего  существа  подымается  нечто  темное, дикое, какая-то ещё незатронутая
сердцевина, джунгли моей души.
     Я   воздерживалась   говорить   с   Рено  об  отсутствующем,  старалась
перехватывать  почту,  прибывавшую  в  Фон-Верт,  тем  более что мой сын был
увлечен  этим  китобойным походом. Для него, как и для меня, Поль Гру словно
бы  распахнул  окно:  он  звал  нас  обоих  в  широкий  мир, дышавший совсем
по-иному,  чем  тот,  где  я  так настрадалась и где сформировался Рено; нам
обоим  был живителен глоток свежего воздуха, но я боялась выдать себя. Я уже
не  раз  испытала на себе проницательность Рено, его инстинктивное понимание
меня, обострявшееся в минуты моих радостей.
     Я  с  удовольствием  видела, что учится он легко и на сей раз не боится
попасть  в  число  отстающих.  Время  от времени к свойственным его возрасту
взглядам   добавлялись  ещё  новые  увлечения,  где  философия  окрашивалась
трансцендентальной  политикой, а великодушие - некомпетентностью. Я слушала,
как  беспорядочно  и  громогласно  слетали с его губ слова о жажде власти, о
слаборазвитых  странах,  ждала, когда прозвучит слово "деколонизация", и оно
прозвучало.  Преподаватель  философии,  поборник  этого  движения, несшего в
себе  тогда  огромную  разрушающую  силу,  не  то чтобы беседовал об этом со
своими  учениками,  но его статьи ходили по рукам, и одно присутствие такого
человека в лицее воспламеняло мальчиков.
     -  Знаешь,  звонил  Поль  Гру!  -  крикнул  мне как-то вечером из своей
комнаты Рено, услышав, что я вернулась домой.
     Стояли  предвесенние  дни.  Рено  снова  работал  при открытых окнах, я
вошла в прихожую, пройдя под сводом шелковиц, ещё только набиравших почки.
     - Что ты болтаешь?
     -  Звонил  Поль Гру. Из Женевы, я сам к телефону подходил. Он приедет в
субботу,  их  самолет  прибывает  в  семь часов вечера; я сказал, что мы его
встретим.
     - Он тебя об этом просил?
     - Нет, я сам предложил.
     Моя   радость   сразу  померкла,  перспектива  встречи  втроем  мне  не
улыбалась, и я спросила, в какой гостинице он остановился в Женеве.
     - Я-то откуда знаю?
     Рено  удивленно  глядел  на  меня  сверху  из  окна  своей  комнаты.  Я
отвернулась.
     -  Час от часу не легче! Значит, я не могу ему позвонить? Как же ты мог
распоряжаться моим временем, не посоветовавшись со мной?
     - Тебе неприятно его видеть?
     - Нет, но у меня весь день загружен.
     -  В  субботу?..  Знаешь  что,  постарайся  как-нибудь  отвертеться. Он
такого хлебнул на китобойном судне, что можно для него это сделать.
     И  вот  мы  снова  встретились  за столом. Сидели все трое и ужинали. В
обычной  форме  трилистника.  Поль ел с отменным аппетитом. Уже спала первая
горячка  рассказов  об  этом плавании-экспедиции. Все время пути с аэродрома
до  Фон-Верта  наш  путешественник говорил без умолку, Рено со своей стороны
так  бурно и в таком бешеном темпе подавал ему реплики, что я сочла за благо
выйти  из игры. Я не стала расспрашивать о том, что меня занимало, хотя были
вопросы,  которые  одна  я  могла  задать  Полю  и  за которые он был бы мне
признателен:  о  выводах,  сделанных  на  основании  его  доклада,  об  иных
трудностях  не  физического  порядка, о возможно враждебном отношении к нему
со  стороны  экипажа  судна,  об одиночестве на борту. Рено избрал себе иную
тему  -  его  интересовала  хроникальная  киносъемка, охота на китов, работа
гарпунеров,  гигантская  бойня.  Поль  упомянул, что зловоние от китовых туш
пропитывает  все  судно,  проникает  в  легкие, в желудок, въедается в кожу,
выделяется вместе с потом.
     -  Ого!  -  восхищенно воскликнул Рено. - Как же вам удалось отделаться
от такой вони? Ведь от вас сейчас совсем не пахнет. Спросите хоть маму.
     Если  судить  по многословию Поля в тот вечер, он, по-моему, натерпелся
от  отсутствия собеседников, от долгого молчания. По крайней мере я узнавала
его   по   этой  болтливости.  Как  большинство  людей,  живущих  одиноко  и
объявляющих  себя  мизантропами,  Поль  Гру, едва только он замечал, что его
слушают  с  интересом,  легче, чем кто-либо другой, изливал свои чувства. Он
уже  ступил  на иную тропу, и она уводила от борозды, оставляемой на морской
глади  китами,  которым  грозит  полное  истребление.  Во  время длительного
полета  на  "Боинге"  его  соседом  оказался профессор этологии и психологии
животных  из  Амстердамского  университета,  и  он произвел на Поля огромное
впечатление.
     -  Удивительнейший  человек,  не  дилетант  вроде меня, а, уж поверьте,
ученый  такого  масштаба,  что  рано  или  поздно  ему  присудят Нобелевскую
премию.  Он  мне  сообщил,  я  этого как раз не знал, что последние работы с
антропоидами, на которых изучают действие сыворотки протеина и хромосом...
     - Понимаешь, мама?
     - Конечно, не мешай.
     -  ...доказали  следующее:  ближайшие  родичи  человека  -  шимпанзе  и
горилла,  а  вовсе  не  орангутанг  или  гиббон.  Ископаемые, обнаруженные в
Африке,  позволяют  утверждать, что человек имеет общего предка с шимпанзе и
гориллой, предка, жившего на нашей земле миллионы лет назад.
     - А сколько миллионов? - спросил Рено.
     - Тридцать, сорок.
     - Ого!
     Рено  не  один  попался  в  ловушку  столь  заманчивого рассказа. Вилки
праздно лежали на столе, и Поль Гру сделал паузу. Тут к нему приступила я:
     - Ну а дальше?
     -  А  дальше,  вот  вам  гипотеза моего друга профессора. В отдаленные,
доисторические  времена,  в  третичную  эпоху  предки  современных шимпанзе,
обитавшие  в  этих самых саваннах, приобрели кое-какие знания и навыки, даже
механические  приемы,  изобрели  удары палкой, швыряние камней. Словом, были
на  пути  превращения  в  человека;  и некоторые из этих особей прошли более
быстрый  путь  эволюции, расширили свои знания и технические приемы, так что
в  конце  концов  истребили  более  слабых индивидуумов и оттеснили выживших
после  бойни  в  лесные  чащи.  А  мы  знаем,  что  лес задерживает развитие
личности  или  даже  отбрасывает  её назад. Шимпанзе так и остались тем, чем
были, - шимпанзе. Два родственных вида пошли разными путями.
     -  Теперь  все  понятно!  -  воскликнул  Рено.  -  Слава богу, нам хоть
повезло.
     -  Так  вот,  -  продолжал  наш  гость.  -  За  гипотезой идет проверка
гипотезы.  Хотите,  я сообщу вам главную мысль профессора, его концепцию, он
мне  о  ней  рассказал;  с  тех  пор  я просто мечтаю принять участие в этой
проверке. Если только он не отвергнет моей помощи.
     -  Конечно, скажите... Ирма, подожди вынимать жаркое из духовки. Я тебя
кликну.
     -   Остров,   -   проговорил   Поль  с  жестом  режиссера,  поясняющего
мизансцену.  -  Остров  на  озере, выбор уже сделан, это где-то на экваторе.
Туда  поселяют  группу  шимпанзе.  А  также инструкторов, обязанность коих -
вернуть животных к образу жизни древнего палеолита.
     -  Древнего  палеолита,  -  как  зачарованный  повторил  Рено,  вернее,
повторил как попугай.
     -  А делается это, как вы уже догадались, с целью вновь вызвать к жизни
утраченные  за  миллионы  лет  навыки  и рано или поздно подвести шимпанзе к
тому порогу, переступив который человек вошел в историю цивилизации.
     Он сделал выжидающую паузу, и я велела подать жаркое.
     - И вы хотите принять участие в этой поистине фантастической авантюре?
     -  Еще  бы, а фильм? Неужели вы думаете, что я упущу случай снять такой
фильм?   В   принципе  профессор  не  против  того,  чтобы  его  опыты  были
подтверждены  документально,  к тому же он видит, что меня увлекла его идея.
Скажу  не  хвалясь,  по-моему,  я  ему  не  слишком антипатичен. О, конечно,
проект  ещё в самом зародыше, международный комитет, содействующий прогрессу
науки,  ещё  будет его изучать, потребуется время и время. Но... ха-ха-ха! -
рассмеялся  он  и  откинулся на спинку стула. - Вот-то было бы здорово найти
новые  или  более  полноценные  решения, чем наши философы. Уже давным-давно
философы   барахтаются  в  проблеме  появления  homo  sapiens  (Человек  как
разумное существо (лат.)).
     -  Философы?  -  взволнованно  переспросил  Рено.  И  дернуло  же  Поля
заговорить  на эту тему! С началом учебного года для Рено слова "философия",
"философ" стали священными словами. - Барахтаются?
     - В решении этой проблемы, как и во всех прочих.
     Рено  даже  в  лице изменился. Плавание на борту зловонного китобойного
судна   вдруг   отступило  на  задний  план,  хотя  минуту  назад  Рено  как
зачарованный  следил за каждым шагом нашего друга. Но хуже всего было, когда
Рено  в  качестве  примера  привел  их  учителя Паризе, который никогда ни в
каких   проблемах   не  барахтается,  и  я  узнала  две  вещи  одновременно:
во-первых,   что   слава   этого   самого   Паризе  перешла  границы  нашего
департамента и что, во-вторых, Поль Гру не ставит его ни во что.
     - И вы попались на удочку этого лицедея?
     Я   толкнула  под  столом  ногой  своего  соседа  справа,  надеясь  его
образумить;  напрасный  труд.  По игре случая эти два человека, работающие в
двух   противоположных   областях,   встретились   на  каком-то  симпозиуме,
беседовали  и  не понравились друг другу. По своему опыту Поль Гру был более
склонен  восхищаться  коллегами  американской  школы,  изучавшими  все путем
практической  работы  и  опытов,  нежели пожирателями дипломов, победителями
всех  научных  конкурсов,  так  что  в  лице  профессора  Паризе  он бичевал
университетский  снобизм  как  таковой.  По  его словам выходило, что Паризе
типичный  всезнайка, который сам опровергает собственные взгляды, подписывая
антиправительственные    манифесты   и   исправно   получая   жалованье   из
государственной казны.
     Захваченный  врасплох,  зажатый  как  в тиски этими рассуждениями, Рено
сидел  с  горящим взором, но немотствующими устами, однако во мне вид его не
вызывал  желания  посмеяться, а главное, я не знала, как прервать речь Поля.
Я вытянула вперед руку и развела их жестом арбитра на ринге.
     - Предлагаю вернуться к китам и шимпанзе.
     -  Ага!  - буркнул Поль Гру. - Хозяйка дома не желает, чтобы ей портили
ужин.
     -