и подлости, имеющие хождение в той среде, откуда я
вышла.
     Но  напрасно  я  разыгрывала  из  себя этакую энергичную и свободную от
предрассудков  особу.  Я-то  считала,  что  вступила  на  путь  инициативы и
действия,  а  убедилась,  что вошла в полосу смятения чувств редкой для меня
интенсивности,  и  я особенно остро ощутила свое одиночество. Глупо сказать,
но  мне захотелось с кем-нибудь посоветоваться относительно нашего семейного
дела,  с  человеком  моих  лет  или  даже постарше. В конце концов, я только
женщина.  То  обстоятельство,  что Рено постепенно отстал от своей страсти к
противоречиям  и  парадоксам  и  с  юной увлеченностью ушел с головой в свои
новые  школьные  занятия  и в свою дружбу с Пирио, отдаляло меня от сына, но
не сближало ни с кем другим.
     В  сущности,  теперь,  когда  Рено  становился  юношей, в моей душе все
сильнее  росло чувство одиночества. Обычно утверждают, что дружба или любовь
уменьшают  разницу  лет  двух  людей,  принадлежащих к разным поколениям; не
думаю,  чтобы  это  было  верно в отношении матери и сына. А уж между нами с
Рено  и  подавно.  Приноравливаясь  к  его  детству, я как бы отошла от себя
самой,  но,  по  мере  того  как рос мой сын, он не только не приближался ко
мне,  а уходил за пределы моей досягаемости, и мне оставалось лишь вернуться
к самой себе.
     И  вот  поэтому-то  все  свое внимание я отдала Ла Року, тому самому Ла
Року,  где меня наверняка ждали споры с Полем Гру. Наконец-то он переселился
туда,  вернее,  помимо той обстановки, что я подобрала для него на месте, он
пригнал  только  грузовик,  набитый своими личными вещами и книгами. Так или
иначе,  он  обычным  своим  тоном  обратился  ко мне с просьбой привести его
жилье  в  порядок,  признав  за  нами, женщинами, хотя бы умение расставлять
вещи по местам.
     За  все  это  время у нас в Фон-Верте он был всего один раз, и то вышло
это  случайно.  Мне  удалось  убедить его по телефону - вот уж воистину чудо
неслыханное!  -  посадить  несколько  цветущих растений позади дома, где они

будут  укрыты от мистраля. Они обязательно примутся, уверяла я, при условии,
если сажать их в хорошо унавоженную землю и непременно в колоду.
     При  слове  "колода"  он,  должно быть, забеспокоился - все, чего он не
знал,  вызывало в нем подозрение. Я объяснила ему, что под словом "колода" в
наших  краях  подразумевается  буквально  все:  чан,  кормушка, даже сточный
желоб, делают их из молласа - местного камня.
     -  Теперь  крестьяне  уже не пользуются колодами. Во всей округе только
чужаки,  то  есть  мы,  разыскиваем  их, где можем, и употребляем в качестве
садового  украшения  Я  беру  их  повсюду,  где только обнаруживаю, и у меня
всегда  есть несколько штук в запасе. Особенно одна - создана специально для
вас.
     - Я за ней заеду, - буркнул он и повесил трубку.
     -  Но  вам не удастся погрузить её в свою машину, - заявила я Полю Гру,
когда  он  явился  в Фон-Верт. - Вы не дали мне времени, а то я объяснила бы
вам по телефону, что это за громадина. Пойдите взгляните сами.
     Колоду  он одобрил. Это был великолепный экземпляр, бело-золотистый, из
известкового  песчаника, отлакированный и временем и долгой своей службой, и
ждал  он  хозяина  уже  целый  год,  валяясь  в траве в углу нашего огорода.
Выдолбленный  посередине  чуть ли не в длину человеческого роста, он походил
на саркофаг, куда ещё не успели поставить гроб.
     -  Ну  и  что  же?..  -  сказал  Поль Гру. - Багажник у меня достаточно
большой. Не буду его закрывать, и все тут.
     -  Я  вам  не  о  размерах  толкую,  а о весе. Вы даже представления не
имеете,  какая  это тяжесть. Когда я свозила сюда колоды, я всякий раз звала
на помощь своего механика с подъемным краном.
     Он ничего не ответил и молча разглядывал колоду.
     - Поленья у вас есть?
     -  Поленья?  Ах  да,  чтобы сделать катки? Есть. Рено, - обратилась я к
сыну,  только  что  вернувшемуся  из  лицея,  -  пойди  принеси для мсье Гру
пять-шесть  небольших  кругляков,  только  выбери совсем ровные и прямые. Но
все равно ничего не получится, предупреждаю вас.
     -  И  доску  покрепче,  если  таковая  найдется!  -  крикнул мой клиент
вдогонку Рено.
     Ладонью  он  ощупал  камень,  попытался  сдвинуть  его  с  места. Потом
выпрямился  -  я  решила  было,  что отказался от своей затеи, - но он ушел,
ничего  мне не сказав, и задним ходом подогнал свою старенькую машину. Затем
открыл  багажник, подпер палкой крышку, чтобы не захлопнулась, и она торчала
вверх, как створка огромной раковины.
     -  Подождите-ка,  -  сочла  я  за благо снова вмешаться. - Как-то раз я
хотела  помочь  механику  поднять  колоду,  ровно  в половину меньше этой, и
заработала себе прострел.
     Поль  Гру  презрел мое замечание, он аккуратно укладывал поленья. Потом
зажал  конец  колоды  между  колен,  обхватил её обеими руками, качнул один,
другой,  третий  раз так, что низ колоды очутился на крайнем полене, и вдруг
она  послушно  сдвинулась с места, оставив после себя на траве лысый бледный
рубец, где копошились насекомые.
     -  Вот  это  да!.. - протянул Рено, потрясенный маневрами нашего гостя,
и, скинув свитер, бросился ему помогать.
     Поль Гру молча поднял голову, молча взглянул на Рено.
     -  Разрешите?  -  обратился  он ко мне и, не дожидаясь ответа, стянул с
себя рубашку и остался голым по пояс.
     Я  смотрела  на  все эти манипуляции без особого удовольствия, но и без
иронии.  Колода,  это-то  я  отлично понимала, не войдет с такой легкостью в
багажник,  с  какой шла она по земле. Но Поль Гру вместе с Рено подкатили её
как  можно ближе к машине, поставили вертикально у заднего моста, нагнулись,
взялись...
     - Ой, осторожнее! Берегитесь прострела!
     - Может, ты не будешь нам мешать? - крикнул Рено.
     -  Отойдите-ка,  - посоветовал напарник моему сыну. Он согнулся, уселся
верхом  на  колоду,  чтобы  её  закрепить.  Его голая спина, которая торчала
перед  моими глазами, вдруг от усилий как бы изменилась в размерах, на самых
неожиданных   местах   заиграли   мышцы,  явственно  проступили  под  кожей,
вздулись,  да  и  сам  Поль  Гру  вроде  стал шире. Я смотрела на эту спину,
завороженная  страхом,  близким  к  дурноте:  я  боялась, сама не знаю чего,
чего-то  страшного,  и  поспешно отвернулась. Когда я снова подняла глаза, я
увидела,  что  колода  уже  лежит,  опершись  на  край  багажника, потом она
шатнулась,  пошла,  полезла. Катки, перемещенные в открытое жерло багажника,
помогали  её  продвижению,  и  вот  она  вошла  наполовину,  на  две трети и
остановилась.
     Поль   Гру,   не  желая  злоупотреблять  своим  триумфом,  распрямился.
По-прежнему  стоя ко мне спиной, он глубоко вздохнул, перевел дыхание, сетка
мышц  расслабилась,  приняла  свои  нормальные  размеры,  и я заметила, что,
когда  этот  торс  находится  в спокойном состоянии, он чуть полноват, как у
древнего  римлянина.  Рено  в  пылу  уже  излишнего сейчас усердия засовывал
старые  тряпки между стенками багажника и каменной колодой. Более практичный
Поль  Гру  подложил  под  колоду  доску,  чтобы  защитить  камень от острого
металлического бортика багажника.
     - Должно быть, эти камешки бьются как стекло, - пробормотал он.
     Я  прикусила  губу,  как это на меня похоже. Кстати и некстати я давала
никому  не  нужные советы и забыла предупредить о том, как хрупок известняк,
а Поль Гру с первого взгляда догадался об этом.
     - Может, вы хотите умыться? Или принять душ?
     -  Да  что  вы!  Из-за таких пустяков. - Он уже натянул на совсем сухой
лоб  грубый  шерстяной  берет; потом примял его, приладил, заправил пятерней
коротко остриженные, тронутые сединой волосы.
     Но  в  тот  день,  когда он попросил меня помочь при переезде, я знала,
что  буду  ему полезна. Я не захватила с собой даже своего обойщика, мастера
на  все  руки,  он  уже  достаточно потрудился в Ла Роке. Я выехала сразу же
после  полудня,  и  по  дороге  меня  захватил дьявольский мистраль. Когда я
спускалась  от  старого  поселка  по  грейдерной  или,  вернее,  по булыжной
дороге,  описывающей  полукруг,  я  почувствовала,  что  от  этих  лобовых и
фланговых  атак  мою тяжелую машину сносит вбок, как тонущую в море лодку: я
испугалась,  что  автомобиль  перевернется.  Очутившись  наконец под защитой
стены,  где  не  так  свирепствовали  вихри,  я  вышла  из  машины, шатаясь,
добралась   до   порога   нижней   залы,   распахнула  дверь,  запыхавшаяся,
растрепанная.
     Поль  Гру,  вскрывавший  ящик,  поднял голову, увидел перед собой такую
растрепу и, к моему великому удивлению, даже не улыбнулся.
     - Выпейте-ка. Чтобы прийти в себя.
     Он  налил  мне  виски, подошел к радиатору и включил ещё одну секцию, а
потом  проверил,  хорошо ли заперта дверь, которая под порывами ветра ходила
на  петлях.  Я  отнесла  в  его  актив  то, что виски он подал мне без льда.
Комнаты были уже прибраны.
     - Подходит вам или нет та женщина, что я подыскала в поселке?
     -  Слишком  уж  она  любит порядок. Настаивает, чтобы стаканы и тарелки
хранились вот в этой штуковине.
     - И она совершенно права, это горка. Ардешская.
     -  Возможно, только горка мне не нравится... Какие-то переплеты, похоже
на  исповедальню. Каждый раз, когда я буду лазить за стаканом, мне все будет
казаться, будто я совсем ханжа.
     -  Можно  сдать  её  в  антикварный  магазин. Нет, не стоит, давайте-ка
поставим её вот сюда, так будет лучше.
     - Старинная? - спросил он, приглядываясь к горке.
     -  Все, что я для вас достала, - старинное. Все до девятнадцатого века.
Разумеется,  деревенское,  иногда  даже  починенное,  зато  добротное. Не та
мебель  в  сельском  стиле, которую выпускают партиями и которая обошлась бы
вам  вдвойне.  А  в  этих  комнатах  под  сводчатым  потолком я как-то плохо
представляю себе теперешний марсианский стиль.
     -  Опять она права! Я так её ждал, чтобы поругаться из-за этого хламья,
а  она дает мне уроки декоративного искусства. Ладно, давайте условимся, я в
обстановке ничего не смыслю. Оставим эту тему, перейдем к делу.
     Я  уже  успела  за это время приглядеться к нему и знала, что ворчит он
только  ради  самозащиты.  Очутившись  в  своей  сфере, где он не нуждался в
поучениях,  он  убрал  когти.  И  если  я была женщиной, он был всего только
мужчиной.
     Мы  проработали  с  ним  больше  трех  часов  без  передышки, отыскивая
подходящее  место  не  только для той мебели, что я для него приобрела, но и
для  всех  его  вещей,  запакованных  в  ящики; старались как можно выгоднее
разместить  экзотические  ткани,  звериные  шкуры. Большую часть мы пока что
положили  прямо  на  пол у перегородок. Я решила, что попозже велю приделать
металлические  прутья  и  стойки,  без шлямбура в стену нельзя было вбить ни
одного гвоздя, так как сразу же под штукатуркой шел сплошной камень.
     Из  хаоса чемоданов и ящиков мы извлекали на свет божий самые различные
вещи,   привезенные  из  дальних  стран,  здесь  мирно  соседствовали  ткани
Ближнего  Востока и Океании. Все это было подобрано умело, со вкусом, чего я
никак  не  ожидала.  Пусть  этот  вечный  бродяга плохо разбирается в стилях
французской   мебели,   зато   он  безошибочно  выбирал  ковры  и  старинную
колумбийскую  керамику.  И  среди  всех этих забавных и неожиданных для меня
вещиц  дешевки  не  было:  я  не  обнаружила  ни  одной  из  тех безделушек,
примелькавшихся  пустячков,  которые  сплошь  и  рядом  слабодушно  хранят в
качестве  сувениров  многие  путешественники.  Были  тут  носы полинезийских
пирог, действительно красивейшие. Я не удержалась и сделала ему комплимент.
     Но  главное  чудо  было  в том, что все эти чужестранцы сразу прижились
здесь;  образчики  далекого  искусства на диво подошли к этим сводам, к этим
французским  потолкам,  к  этой  сельской мебели. Ла Рок сразу принял в лоно
свое Поля Гру и его бутафорию, как некогда принял меня наш Фон-Верт.
     Мистраль  не  унимался,  хотя  день  уже  клонился  к закату. Мы решили
немножко передохнуть.
     -  Чашечку  крепкого  чая?  -  спросил  он. - Что вы на это скажете? Вы
потрудились на славу.
     Я  хотела  было  сама  приготовить  чай.  Но Поль Гру отказался от моих
услуг,  заявил,  что прекрасно умеет заваривать чай, и исчез. Залу на втором
этаже,  с  балками  на  потолке,  где  я  ждала  своего  хозяина,  он  решил
превратить  в рабочий кабинет. Огромный стол был обращен к западу, и как раз
в  этой  стене я велела пробить рядом два одинаковых окна - единственное мое
отступление  от  классического  провансальского  зодчества, которое признает
лишь  малое  количество  окон,  да ещё в глубоких нишах, - в качестве защиты
как  от  зноя,  так  и  от мистраля. Рядом с письменным столом, тоже лицом к
окнам,  мы,  пока  ещё  в виде пробы, поставили турецкий диван. Я присела на
этот   диван.   Солнце  садилось  чисто,  мистраль  прогнал  все  облака,  и
волшебство  красок  изливало  себя на эту гряду каменистых холмов, почти мне
не известных.
     Когда  Поль  Гру  вернулся,  неся  в  руках поднос, я успела разглядеть
термос  с  горячей водой в виде кувшина и благодаря этой изящной безделушке,
свидетельствовавшей   о  любви  к  комфорту  именно  этого  человека,  моего
клиента,  мне  впервые  захотелось  присмотреться к нему внимательнее. Как к
личности  на сей раз, а не как к совокупности тех или иных поступков. До сих
пор  я  только говорила с ним, отвечала ему, выносила его дурное настроение,
пыталась  его  понять.  Тогда,  в Фон-Верте, при погрузке колоды я отвела от
него  глаза,  а  теперь  я  их  от  него не отводила. Характер его внешности
определялся  именно  этим  контрастом  между чуть грубоватой тяжеловесностью
его  черт и грустным взглядом, между загорелым, почти кирпичного цвета лицом
и  коротко  подстриженными  волосами,  тронутыми  сединой.  Но  он  был, так
сказать,  изваян  из этих контрастов. Этот мужчина лет сорока пяти, а может,
сорока  восьми  двигался с какой-то неожиданной легкостью, словно бы сбросив
с  себя  груз,  если  можно так выразиться. Будь черты его лица потоньше, он
походил  бы  как две капли воды на одного американского киноактера, которого
я  видела,  уж  не  помню  в  каком  фильме,  специализировавшегося  на роли
стареющих  дон-жуанов;  по  ходу  действия  он  попадает  в компанию молодых
людей,  они  зовут его танцевать, он сначала отказывается, отбивается, потом
входит в круг танцующих и танцует, как юный стиляга.
     Поль  Гру  налил  мне  чаю;  вдохнув  аромат,  подымавшийся от чашки, я
успокоилась.
     - А вы умеете заваривать чай. Что правда, то правда.
     - А вы как думали? Что и чай нужно заваривать в стиле Агнесс?
     - Почему вы заговорили о стиле Агнесс?
     -  Потому что этот стиль уже стал классикой, освящен гласом народным, и
вы  его силком мне навязали, - проговорил он, обводя комнату широким жестом.
- Если бы мне когда-нибудь кто-нибудь сказал!..
     -  Пожалуйста,  не подумайте, что здесь есть хоть капля стиля Агнесс. И
запомните,  скорее  уж  это стиль, так сказать, причудливый. Вот, к примеру,
стены,  они достаточно характерны, и приходилось им повиноваться. А иначе...
Если  уж  говорить  начистоту,  то я лично считаю просто глупым, чересчур уж
дачно-парижским  слепо  подражать  провансальскому стилю просто из принципа,
под тем предлогом, что дом-де находится в Провансе.
     - Возьмите-ка лучше кусочек кекса, дорогая моя разумница.
     -  Не  подшучивайте  над моими словами, все это гораздо сложнее, чем вы
воображаете.  Вы  когда-нибудь  задумывались  вот над каким вопросом: почему
нашим  современникам  нравится стеганая мебель, керосиновые лампы, тарелки с
виньетками?  Потому  что они тоскуют о прошлом, вздыхают втайне об утерянном
стиле ушедших веков.
     -  Ого,  вы  мне  тут целую теорию изложили. Помолчите-ка лучше, мадам.
Уже  не  принимаете  ли  вы  меня  за  клиента  из  Америки? Стиль Агнесс не
нуждается  в исторических экскурсах и давным-давно имеет название: это стиль
буржуазный.
     -  Боже,  что  за  несносный  человек! - Он снова заговорил со мной тем
тоном,  который я терпеть не могла и надеялась, что это уже в прошлом. - Да,
да,  несносный,  с  вами  невозможно  разговаривать,  вы  и  святую  из себя
выведете, - проговорила я уныло, почти в отчаянии и отвернулась к окну.
     Я  готова  была  расплакаться,  а  ведь  я  плачу лишь в исключительных
случаях,  но  тут  я  была  не  в  силах  сдерживаться.  Полдня  я возилась,
устраивала  ему  жилье,  вкладывала  в  работу  всю свою изобретательность и
терпение:   мне   удалось   установить   между  нами  своего  рода  трудовое
содружество,  а  теперь  вдруг  после  того,  как я с открытой душой... Да и
усталость сказывалась.
     Мой  хозяин  замолчал,  внимательно  следя  за тем, как на его глазах в
мгновение  ока  все круто повернулось. Я чувствовала на себе его пристальный
взгляд,  но  избегала  смотреть  ему  в лицо. Мы провели безоблачный день, а
теперь  я  вдруг  провалилась  в  открывшуюся  между  нами  воздушную  яму с
чувством,  близким  к головокружению, я откинулась на подушки дивана, закрыв
ладонями глаза от больно режущих лучей солнца.
     Долго  я  оставалась  в этой позе. От радиатора веяло жаром, и я совсем
разомлела.  Я не шевелилась, и мне было все равно, что может подумать о моем
поведении  этот  человек. Я достигла высших степеней безразличия, фатализма.
Со мной могло случиться любое.
     Когда  рядом  прогнулись диванные подушки, именно благодаря этому, а не
настоящему  прикосновению, я поняла, что около меня очутилось чье-то тяжелое
тело,  но  я  не  сделала  никакого  движения:  не  выразила  ни  досады, ни
возмущения.  Я  считала  себя  вне посягательств. Но умные руки не обхватили
меня,  а  тихонько  скользнули  по моим плечам, слегка задержались на талии,
словно  бы  затем,  чтобы  поддержать, остановить на краю головокружительной
бездны, хоть я и не предчувствовала её близости, не дать мне рухнуть туда.
     И тогда-то я рухнула.
     И  чувство,  которое  постепенно  росло  в моей душе, возвращало меня к
жизни,  наполняло  меня  всю  -  было  удивление,  безграничное удивление! Я
удивлялась,  именно  удивлялась  себе, ему, дню, который почти не клонился к
закату,  необъяснимой  легкости  случившегося.  Но у меня все ещё не хватало
сил   подняться,   встать,  пройти  в  маленькую  комнату,  которую  я  сама
оборудовала,  где  можно  освежиться, поправить прическу. Я чувствовала себя
на  той  последней  грани  бессилия,  слабости,  когда  человек уже не может
рассчитывать  на  себя.  Хорошо  еще,  что  я  сумела накинуть на мое смятое
платье край леопардовой шкуры, покрывавшей диван.
     И  как  только  я опустила руку, мужчина, лежавший рядом со мной, обнял
меня,  и  мое  удивление  ещё  усилилось,  круги  его  расходились все шире,
прорвали  рубежи  моего  сознания,  ибо я сделала движение, казалось, совсем
забытое  в  моей  жизни,  самое  далекое от меня: положила голову на мужское
плечо.
     Мистраль  по-прежнему  яростно  бросался  на стены дома, и я радовалась
тому,  что  его  волна,  разбиваясь о каменную преграду, способна извлечь из
неё  такой  сильный  гул.  Целую  симфонию  гиканья  и  воя.  Однако ни одно
дуновение  не  проникало  в  эту  комнату,  где  рабочие  по  моему указанию
аккуратно  законопатили  окна  и  двери.  Этот человек и я, мы оба покоились
здесь,  мы  стали  как  бы  частью  этого корабля, прочно стоявшего на якоре
среди  бушующего пространства. Нас, неподвижных, несло вдаль против течения.
Я  физически  ощущала,  как  угол  дома  рассекает ветер, словно форштевень,
блистательно    оправдывая   тысячелетнюю   традицию   здешнего   зодчества,
придающего  домам  такие  вот  очертания.  Только  рука  профана,  моя рука,
поднялась,  чтобы  пробить  отверстия в этих высоких защитных стенах под тем
предлогом, что так, мол, будет све