Совершенно  верно.  Не  сомневаюсь, что у вас в запасе есть и другие
увлекательные рассказы.
     Поль  кинул на меня взгляд, в котором читалось и сострадание, и досада,
и  сожаление:  Рено  или, вернее, Паризе пробудили в нем дух разоблачений, в
сущности  никогда  до  конца  не  засыпавший.  Он  вяло  рассказал несколько
историек,   столь  же  вяло  выслушанных  публикой.  Вдруг  Рено,  выйдя  из
состояния немоты, брякнул ни с того ни с сего:
     - А я утверждаю, что Паризе выдающийся человек.
     - Рено...
     -  И  если  он лицедей, то не в большей степени, чем кто-либо другой, -
закончил он, глядя прямо в лицо Поля Гру, который в ответ расхохотался.
     - Будь добр, Рено, не провоцируй нашего гостя.
     - Вправе я иметь свое мнение или нет? И высказывать его?
     -  Вот  ты  его  и  высказал.  Ты  же  видишь,  твой  противник тебе не
противоречит. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
     Но  Рено  уперся  и  продолжал  молчать.  И когда зашел разговор о том,
чтобы  отвезти  нашего  гостя домой на машине (свою он, уезжая на китобойном
судне,  оставил  в  гараже),  Рено  отказался  ехать  с нами. Желая избежать
прямой  невежливости,  мой  сын  не поднялся к себе в комнату, а заявил, что
ему  необходимо прогулять собаку, и вышел. Мы с Полем остались в зале вдвоем
и  молча  стояли,  глядя  друг  на друга. Из-за моего сына мы вынуждены были
кончать  сегодняшний  вечер  вдвоем, и я спрашивала себя, уж не усугубила ли
дурное  настроение Рено какая-нибудь иная мысль. Мне показалось, что садовую
калитку  открывали  как-то  особенно долго, и наконец появился Рено со своим
Пирио.  Мой  сын  сразу  заметил  наше  молчание и то, что мы со времени его
ухода не тронулись с места.
     -  Рено,  я требую, чтобы ты поехал со мной проводить нашего друга. Мне
не  хочется  возвращаться одной, в конце концов путь не близкий. Мало ли что
может случиться ночью.
     -  Боишься? Вот уж не в твоем стиле. Однако ты ездила к своей матери, а
это ещё дальше и в совсем уж незнакомом месте... Возьми с собой Пирио.
     - Очень мило. Но я предпочитаю, чтобы со мной поехал сын.
     -  Ладно, - проворчал он, словно уступая после долгих препирательств. -
Так и быть. Поеду.
     Но  весь путь, и туда и обратно, он не раскрыл рта. Моя смутная тревога
не  улеглась,  и  однако, сама не зная почему, я была благодарна Рено за это
молчание.  Возможно, я была благодарна ему за то, что он в качестве третьего
лица   помешал   нам  с  Полем.  Так  закончился  этот  первый  вечер  после
возвращения Поля, вечер, о котором я столько мечтала.
     В  начале  недели  мне  представился  случай  вырваться  в  Ла  Рок.  Я
предупредила  о  своем  визите  Поля  по  телефону  и  на сей раз без всяких
околичностей.  Во  время  его  отсутствия  ему  наконец поставили телефон, и
сразу  же,  с  первого  моего звонка мы выработали условный код. Поскольку я
дома  не одна, я сказала: "У телефона Агнесса, господин эксперт. Не могли бы
мы  с  вами  встретиться  на  стройке  в два часа?" Он сразу все понял и, не
пускаясь  в  дальнейшие  разговоры,  ответил:  "Да". При встрече Поль первым
делом  предупредил меня, что, когда будет звонить мне, то, если сниму трубку
не я, он не станет менять голоса и называть какие-то вымышленные имена.
     -  Но кто вас об этом просит? Дело проще простого. Скажите, чтобы я вам
позвонила, а я позвоню не вам, а эксперту.
     -  О,  господи, сколько хитрости!.. Просто удивительно, до чего женщины
упиваются любыми ложными положениями.
     -  Поль,  только  без  благородного негодования, особенно в первый день
нашей  встречи.  Слава  богу,  что вы можете упрекнуть меня только в этом! У
меня  достаточно  веские  основания щадить чувства моего сына. Давайте лучше
поговорим о вас. Из Женевы новостей пока нет?
     Он  не очень вслушивался в мои слова, а больше смотрел на меня, готовый
в  любую  минуту дать разговору иной оборот. Но из деликатности сдержался, и
мое  смятение возросло, потому что я почти физически ощутила, как подавил он
свое  желание.  Он дал мне отчет в своих делах, более подробный, чем у нас в
Фон-Верте, потом спросил:
     - Ну, а вы как? Что за это время у вас было нового?
     Мы  пили  чай  в  зале  со  сводчатым  потолком,  но  сидели  в креслах
честерфильд; окон, выходящих на горную цепь, ещё не коснулся закат.
     - Что нового? Да ничего. Все одно и то же, работа.
     - Нет, есть и новое. Вы виделись со своей матерью.
     Слова, случайно оброненные Рено в субботу, дали росток.
     -  Моя  мать  серьезно  больна, она сейчас лечится на бальнеологическом
курорте  и  чувствует  себя очень одиноко, в письме она дала мне понять, что
будет  рада  моему  посещению,  я  поехала  к  ней  и  считаю, что поступила
правильно.
     - Я и не говорю, что неправильно, но я никак не мог предвидеть...
     Он  не закончил фразы, он ждал хотя бы краткого объяснения. А я, вместо
того  чтобы  дать  это  объяснение, продолжить свой рассказ с того места, на
каком  его  оборвала,  вдруг как-то пала духом. Странно все-таки - так долго
мечтать   о   человеке,   которому  можно  излить  все  свои  навязчивые  до
маньячества  мысли  о  нашей  семье,  и вот, когда такой человек нашелся, не
рассказать  ему  сразу  же  всего.  Уехал наперсник и стал моим наваждением,
вернулся наперсник, и все как рукой сняло.
     - Возможно, вы сочтете меня нескромным...
     -  Если  уж  не вам, Поль, мне довериться, то кому же еще? И потом, мои
семейные дела теперь вышли на публичную арену.
     - Что?
     Он  откинулся  на  спинку  кресла жестом более красноречивым, чем любые
слова,  и,  не  спуская  с  меня  глаз,  с  силой  раздавил  сигарету  о дно
пепельницы, чтобы ничем не отвлекаться.
     - На чем же я остановилась?
     Я  поймала  убегающий  кончик  рассказа  и перешла к тем разоблачениям,
какие  меня попросили сделать в суде в пользу Патрика; сообщила, что сначала
отказалась наотрез, потом дала согласие и явилась по вызову следователя.
     - Но это же чудовищно!
     Огромные руки Поля судорожно сжали подлокотники кресла.
     -  Не  правда  ли? Но если бы вы только знали, как эта ловкая махинация
на них похожа!
     - Нет! Чудовищно с вашей стороны! Вы не сделаете этого, это неправда!
     Он   поднялся  с  кресла,  встал  во  весь  рост.  Я  сохраняла  полное
спокойствие. Возможно, эта вспышка с его стороны не застигла меня врасплох.
     -  Нет,  Поль, именно так. Сделаю непременно. Меня об этом просили, и я
дала  согласие.  Было  бы  по  меньшей  мере глупо с моей стороны отказаться
участвовать  в  их  игре и быть большим роялистом, чем сам король. На суде я
буду отвечать только на вопросы и буду говорить только правду.
     -  Ага,  из желания отомстить? Потому что ветер подул в другую сторону,
и вы хотите взять реванш?
     - Нет. Скажи я, что это так, я солгала бы.
     -  Тогда  почему  же,  почему?  Что вас толкает на этот шаг? Ведь вы же
сами сказали, что вначале отказались.
     -  Я  переменила  решение,  чтобы  сделать приятное сыну. Он целиком на
стороне  своего  кузена.  Это  не  значит,  что  они дружат, но если мальчик
теряет  голову,  просто  опьянен  машиной,  то  нынешнее  молодое  поколение
смотрит на это иначе, чем мы с вами.
     - Этот болван меня не интересует.
     - Как? Как?
     -  Я  не о вашем говорю, успокойтесь, а о том, что попал в тюрьму. Хотя
если  ваш действительно чувствует себя с ним заодно... Ради бога, прошу вас,
не  сидите  с видом жертвы! Как? Вы хотите, чтобы я молчал, чтобы я скрыл от
вас то, что думаю об этой идиотской истории?
     - Я хочу, чтобы вы не кричали, Поль.
     -  Тысячу  извинений!  Но  я не умею спорить шепотком. Когда я злюсь, я
ору,  а  сейчас  я  злюсь  потому,  что  меня  тошнит от всех этих судейских
махинаций,  куда  хотят  вовлечь  женщину.  Раз вы находите все это для себя
приемлемым,  значит,  вы  ещё  носите  на  себе клеймо своего семейства. Для
меня,  человека  иной формации, все это просто тошнотворно. Кажется, уж я ли
не  навидался  любых  мерзостей  и  по  своей  работе,  и в нецивилизованных
странах,  но  чтобы  дойти до такого!.. Простите, сударыня, за выражения. Но
если  я говорю, я говорю на своем языке. Могу, если угодно, проглотить язык,
-  крикнул  он  так,  что было слышно во дворе, и утер носовым платком лицо,
потому что его даже в пот бросило от негодования.
     Но  я  молчала.  Я сидела, опустив голову под ещё не затихшей грозой, и
думала,  что  чувство  этого  человека  ко мне достаточно сильно, раз он так
разбушевался  из-за  дела,  касающегося только меня. Но эта мысль не утешала
меня,  мне было горько. Я измеряла пропасть, лежавшую между нами, которая не
уменьшится  хотя бы потому, что он взрослый мужчина, а я взрослая женщина, и
всегда  будет лежать между нами. Что бы ни уготовило нам будущее, ничто не в
силах   стереть   следов   этого   сегодняшнего   столкновения,  куда  более
серьезного,  чем  наши  первые  стычки;  ничто  не  изгладит  в  памяти  это
неудачное свидание после разлуки, когда я горела как в огне.
     Столь  долгожданный  день  преподнес  мне  сюрприз,  стал  ловушкой:  я
пережила  одну  из  тех  минут,  которую женщины, умеющие видеть, а возможно
также  и  мужчины,  узнают с первого взгляда, ту минуту, когда ловишь первое
предупреждение,  тишайший  треск.  Еще  ничего  не  разрушено,  ни слова, ни
жесты,  ни  взгляды не предвещают разрыва, но где-то уже пролегла трещина, и
вскоре  мы  её  обнаружим.  Я  принадлежала,  да и сейчас принадлежу, к тому
сорту  людей, насчет которых обычно обманываются, - такие, мол, любят жизнь,
мужественны,  оптимистичны,  настоящие  философы,  но на самом деле их ни на
день  не  покидает внутренняя тревога. В глубине души я была из беспокойных.
Раздражающее беспокойство, как, бывает, раздражает левша.
     Я  оглядела  этот  зал,  где  месяц,  а  то и меньше назад решилась моя
судьба;  по  крайней  мере, я так считала. Не прерывая своего друга, но и не
слушая  его,  -  да  и  к чему? что бы это изменило? - я вспоминала все меты
того  золотого  вечера,  когда  бушевал  мистраль,  как  нечто уже ушедшее в
прошлое.  Звериные  шкуры,  восточные ткани, инкрустированное черное дерево,
дерево  с  мраморными  прожилками.  Нос  пироги,  которым я так восхищалась,
когда  впервые увидела его, четко вырисовывался на окрашенной охрой стене, и
он,  свободно  подвешенный  на  двух  кронштейнах,  чуть наклоненный вперед,
говорил  о  стольких загадках, о стольких приключениях, что я даже забылась,
глядя  на  него.  Поль  заметил  это  и замолчал. В последующие минуты, хотя
стояла   полная   тишина,   я   почувствовала,  что  расстояние  между  нами
увеличивается.
     - Вы даже не слушаете меня, Агнесса!
     -  Простите,  пожалуйста.  Я  забылась на минуту. И к тому же я отлично
знаю, что вы можете мне сказать...
     -  Верно,  я  плохо  взялся  за дело. Когда человек негодует, он обычно
действует  неловко.  Но  я  никак не возьму в толк, что подвигло вас на этот
шаг.  Даже  если  принять  в расчет, что это будет выгодно вам, вашему сыну,
пусть не в прямую...
     -  Поль,  я  уже  не  могу  отступать. Я была на допросе у следователя.
Сказала  ему  все,  что  могла  сказать.  Теперь  это  уже стало официальным
документом.
     -  Откажитесь  от  ваших показаний, постарайтесь как-нибудь отделаться.
Ваш  адвокат научит вас, что следует предпринять. Обещайте мне, что вы с ним
поговорите...  Ну,  что я могу ещё вам сказать! Если вы решились на подобный
шаг, значит, вы не та женщина, какой я вас себе представлял.
     -  Боюсь,  Поль,  что  вы создали себе мой несколько абстрактный образ.
Вам  кажется,  вы  знаете,  но вы не знаете, какой может быть женщина, пусть
даже  прожившая только половину своей жизни, если она рождена в той среде, в
какой  родилась я, если прошла через то, через что прошла я. Все это заводит
очень далеко.
     Поль  обогнул  сзади  мое  кресло  и  встал у двух пробитых рядом окон.
Стоял  он  ко мне спиной и, говоря то, что ему ещё осталось сказать, скрывал
от меня свое лицо. Не торопясь, он четко проговорил:
     -  Я  встретил вас, Агнесса. Это было для меня огромное событие. Я даже
и  не  надеялся на такое. Ну я и поверил... что и в главных вопросах тоже...
мы будем думать одинаково.
     Он  попал  в  цель.  Впервые  за  весь этот день я могла бы сказать как
фехтовальщик: "Туширован". И я услышала свой собственный ответ:
     - Я ещё подумаю. Видите, вы не напрасно со мной говорили.
     Почему  произнесла  я  эти слова? От усталости? Или пожалела о том, что
слишком  раскрылась  перед  ним,  или  просто  хотела  дать себе отсрочку? И
конечно,  из  малодушия,  так  как я сама чувствовала свою неискренность. Но
Поль  подошел  ко  мне с просиявшим лицом. Отсветы заката, ещё неяркие в эту
пору  года, проникли в комнату. Я поднялась, Поль хотел меня обнять, но, так
как  я  не  ответила  ему,  он  не стал настаивать, не желая воспользоваться
своей полупобедой, которая, возможно, удивила его самого.
     Я   сослалась   на   поздний  час,  на  обратный  путь,  на  сына,  чье
присутствие,  порожденное этими словами, я вдруг явственно ощутила. Сумею ли
я отныне отделять его от этих мест, от этого часа? Нет, надо возвращаться.
     Поль  проводил меня до машины. Самым естественным тоном мы сказали друг
другу  до  свидания.  И,  разворачивая  машину,  чтобы выехать на грейдерную
дорогу,  я  на  прощание помахала ему, стоявшему сзади, левой рукой, высунув
её  из  окна.  Дорога  делала  крутой  поворот, мне пришлось проехать совсем
рядом  с домом. Еще раз я могла взглянуть на очаровательный фасад, сложенный
из  белесого  камня,  на  фоне которого резко выделялись окна верхнего зала,
освещенные  изнутри своим собственным солнцем. Я притормозила, я колебалась,
я  готова  была  броситься обратно. Но в эту минуту я увидела лицо Поля, уже
успевшего  подняться  на  второй  этаж,  словно  заключенное  в  узкую рамку
оконницы,  и  вдруг этот портрет улыбнулся. Поль следил за мной, ждал, что я
вернусь. Я уехала.
     Моим  первым  впечатлением  от  суда  были стены. Я снова почувствовала
себя  в  среде  крупных  буржуа.  Я  попала  в зал заседаний, номер которого
значился  в  моем  вызове, а каменные галереи и холлы, где я ориентировалась
не  без  труда, как раз и были частью Дворца правосудия между Тур де л'Орлож
и  Сент-Шапель,  и  вот наконец передо мной открылся зал, очевидно служивший
при  Третьей  Республике  для  парадных приемов. Не случайно мне вспомнились
просторные  частные  особняки  минувшего  века  нелепых,  на наш современный
взгляд,  размеров,  которым ныне уготована иная судьба; их превращают либо в
торговую  палату, либо там размещается мэрия. Впрочем, дело Буссарделей и не
могло  быть  представлено  в  ином  обрамлении.  Наше семейство явилось сюда
прямо  с  Плэн-Монсо  вместе со своим оружием, своими обозами и перетащило с
собой все свои декорации.
     Но  я  не  успела оглядеться как следует. Едва только меня ввели в зал,
едва  только  я подошла к барьеру, отделяющему судей от публики, как мне уже
начали  задавать  вопросы,  ко  мне  обратился  судья,  сидевший  между двух
заседателей.  И  тон  его был тоже тоном крупного буржуа; правда, чуть более
сдержанный,  чем  некогда у моих родных, чье замечание, пусть даже о погоде,
звучало  так  же  громогласно, как речь оратора, обращенная к толпе. Все эти
соображения  промелькнули  у  меня  в  голове  беспорядочно и быстро, как бы
аккомпанируя  первым процедурным вопросам, на которые я отвечала машинально.
Я сняла перчатки, чтобы принести присягу.
     Но  тут  председатель  суда  движением  вытянутой  руки  прервал  меня,
любезно  извинился  и  начал  вполголоса  обсуждать  что-то  с заседателями,
очевидно  что-то выясняя, и потребовал предъявить ему какую-то статью, какую
-  я  не  разобрала.  И  я  догадалась, что люди в мантиях, сидевшие рядом и
сзади,  быстро  и дружно залистали свод законов. Передышка, необходимая мне,
чтобы  разобраться в своих мыслях, взять себя в руки. Как долго я готовилась
к  этой  минуте! Так долго и так фальшиво. В течение этих трех недель я вела
в  Фон-Верте  обычную жизнь с сыном, свою трудовую жизнь и даже нашу жизнь с
Полем  Гру,  для  которого  внешне я оставалась все той же Агнессой; получив
вызов  в суд, я никому ничего не сказала, вылетела только утром в день суда;
все  это  время  я  беспрерывно воображала себе сцену суда, репетировала для
себя  самой  жесты  и слова, а все шло совсем не так, как я себе рисовала, -
будто  бы в насмешку над моими опасениями, в салонных терминах, вроде как на
подмостках  любительского театра с партнерами, которые и говорят не так, как
профессиональные  актеры. Всю жизнь действительность издевалась над тем, что
создавало мое воображение.
     Нужный  для  справок  документ  переходил  из рук в руки, и судья снова
обратился  ко  мне.  И  я  вдруг  поняла, что ничего нового я ему сказать не
смогу.  Уж  не  пригласили ли меня сюда просто для проформы? Каждый заданный
мне  вопрос  уже  нес  в  себе  ответ;  это были, если так можно выразиться,
вопросы  утвердительные,  без  полагающегося  вопросительного  знака.  Судья
требовал  от  меня  подтверждения  наших маленьких семейных гнусностей таким
тоном,  как  если  бы  спрашивал:  "Вы  живете  в Провансе?" Все происходило
тускло,  и  именно  это  успокаивало, умаляло все. Я держала ухо востро; мне
явно  облегчали  задачу,  щадили меня. Эти люди закона, казалось, направляли
все  свои усилия на то, чтобы мои свидетельские показания против нашей семьи
не  превращались  в  вульгарное  сведение счетов, чего я так опасалась. Даже
адвокат  гражданского  истца,  представляющий  вдову  и троих сирот, который
будет,  как  сообщил  мне мой адвокат, требовать возмещения ущерба - крупную
сумму   вдове  полицейского,  крупную  сумму  каждому  из  его  детей  -  и,
безусловно,   раздует  цифры,  учитывая  положение  Буссарделей,  даже  этот
человек,  склоняясь  с  любезной улыбкой в мою сторону, и тот воздержался от
вопросов.  А  ведь мог бы, однако, воспользоваться моим присутствием на суде
как  свидетельницы, извлечь из моих показаний то, что пошло бы на пользу его
клиентам,  чего  я  заранее боялась. Нет, вопросов к свидетельнице у него не
было. И вдруг все кончилось, меня поблагодарили и отпустили.
     Я  удалилась со сцены. Принуждена была удалиться. Но не через ту дверь,
какой  меня  ввели.  Поклонившись  суду,  я  обернулась лицом к залу и вдруг
обнаружила,  что  публики  гораздо меньше, чем я предполагала. Когда я шла к
выходу,  никто  на меня не набросился - ни фоторепортеры, ни журналисты и ни
один  член нашей семьи, что было бы ещё хуже. Я решила рискнуть. Сделав свое
дело,  я не желала прятаться. Прятаться от моего крохотного мирка в Провансе
-  это  да;  но  здесь  я  хочу ходить с открытым забралом. В Париже я вновь
ощутила себя членом семьи Буссарделей.
     В   глубине   зала,   на  местах  для  публики,  народа  было  мало.  Я
остановилась,  повернулась,  оперлась  о притолоку двери, готовая улизнуть в
любую  минуту, и теперь взглянула на зал, который отсюда, из угла, показался
мне  более  просторным. Меня сменил другой свидетель, которого я не знала, и
говорил  он  о  делах,  не касающихся нашего семейства. Я разобрала название
лицея.  Обо  мне  уже  забыли.  Зрители,  сидевшие  возле  меня  на скамьях,
казалось,  забрели  сюда случайно, просто чтобы убить время, и на всех лицах
застыла  гримаса  пресыщения. Но каким это чудом слушание дела собрало такую
жалкую  аудиторию,  почему  не  поднялась  вокруг  него шумиха? Какой нажим,
какие  дипломатические  шаги были предприняты в отношении прессы? При первом
соприкосновении   Буссарделей   с  уголовным  судом  были  найдены  средства
избежать  публичной  огласки.  Будь Патрик на несколько месяцев моложе, дело
слушалось  бы в суде для несовершеннолетних при закрытых дверях, но и сейчас
сумели  добиться если