справлялся,
как здоровье бабушки.
     Всю  свою  жизнь не умевшая притворяться, я вдруг теперь вошла в полосу
сознательного  умалчивания,  полулжи,  мысленных оговорок. В этом лабиринте,
где  так  легко  ориентируются  женщины,  находя  в этой игре даже некоторую
пикантность,   я   чувствовала   себя  потерянной,  неловкой.  Под  взглядом
кого-нибудь   другого,  а  не  Поля  Гру,  я,  возможно,  ещё  как-нибудь  и
выкрутилась  бы,  но  под  этим  прямодушным  взглядом  я становилась совсем
беспомощной.
     Шли  дни,  и  я  продвигалась  вперед ощупью и как ясновидящая, хотя на
каждом  шагу  меня  подстерегали  недоразумения,  и тем сильнее цеплялась за
иллюзию  счастья,  чем  сильнее,  казалось  мне,  над ним нависала угроза. А
угрожало  ему  несходство наших характеров; я ещё не понимала тогда, что это
если  не  всеобщая, то весьма распространенная беда; угрожал мой возраст, но
и  это  не  такой уж исключительный случай. Мне доводилось наблюдать позднюю
любовь  у  женщин,  которые,  пройдя  через множество увлечений и всякий раз
влюбляясь  словно  впервые,  встречали новую любовь и подпадали под её чары,
но  на  этот  раз  не  в  лихорадке  страсти,  а в сознании того, что это их
последняя  любовь. Этих-то хоть воспитало их прошлое: они похожи на актрису,
которая  сумеет  сыграть вам комедию Мариво, даже если её лицо уже изглодано
возрастом.  А  я,  я  не  знала  роли,  у меня не было текста. В сущности, я
полюбила впервые в жизни, и полюбила слишком поздно.
     Все  эти  мысли я передумывала вдали от Поля между двумя посещениями Ла
Рока,  когда  я  туда ехала, когда я оттуда возвращалась; и даже порой в его
присутствии, в минуты молчания.
     Помню,  как-то  вечером  я задержалась у Поля дольше обычного. Я всегда
старалась  не уйти слишком внезапно, слишком быстро после минуты близости. Я
вышла к нему в зал, но в этот вечер он уселся за письменный стол.
     -  Разрешите,  Агнесса?  Я  хочу  поправить  два-три места в статье, на
которые вы мне указали, когда я вам её читал.
     - Я вам не помешаю?
     Поглощенный  работой,  он  не  ответил: нет, я ему не мешала. Я присела
неподалеку,  я  смотрела на него. Ситуация, для меня совершенно новая, новая
вот  в  каком  смысле: я смотрю на другого. Рено, о котором я подумала в эту
минуту,  так  как  он  всегда находился в орбите моих мыслей, - так вот Рено
часто  смотрел, как я работаю, вот так же, сидя под лампой, и я уже привыкла
к  этому.  Но  сама-то я ни для кого ещё не была нестесняющим свидетелем, на
чье  присутствие соглашается тот, другой, поглощенный работой. Когда статья,
подготовленная  для журнала, где её ждали, была выправлена, Поль поглядел на
часы.
     -  Лучше  передать  статью по телефону сейчас же, номер выходит завтра.
Уже поздно, и меня соединят сразу.
     Не  дожидаясь  моего  ответа, он снял трубку. Я вслушивалась вторично в
текст  статьи,  и  каждое уже знакомое слово вызывало целую череду образов и
картин.  Дело  касалось  охоты на китов, а всякий раз, когда речь заходила о
ней,  в  моей  памяти  невольно  возникали  недели ожидания на берегу, самые
высокие  минуты  моей  любви. Слушая, как Поль диктует статью стенографистке
журнала,  особенно  четко выговаривая каждое слово, чтобы избежать возможных
при  передаче ошибок, я обнаружила в себе новую ипостась терпения, о которой
и  не подозревала. От этого человека, склонившегося над столом и освещенного
только  отблесками света, падавшими на перепечатанные листки рукописи из-под
желтого  абажура, - от этого человека до меня доходило излучение властности.
Поль  терпел  мое  присутствие,  я чувствовала его. Какая жалость, что он не
может  следовать за ходом моих мыслей так же покорно, как следовала я за его
мыслями!  Я  была  рядом  с  ним,  здесь, в этой комнате, и я видела картину
домашней  гармонии,  доступной  другим,  заказанной мне. И мешала ей главным
образом  дальность  расстояний  между  нашими внутренними мирами. А особенно
Рено.  Потому  что после их спора о профессоре Паризе я чувствовала, что они
действуют  друг  другу  на нервы. Но, сидя возле этого человека с телефонной
трубкой  в руках, я отпустила себе полчаса иллюзий. Обжигающий вкус счастья,
которое  ещё  вкушаешь,  зная, что оно обречено, торопишься выпить последние
его капли. Я с грустью услышала, что статья приближается к концу.
     Когда  Поль  кончил диктовать, он откинулся на спинку кресла, потянулся
всем  своим  могучим  телом  и  заявил,  что  в такой поздний час - было уже
начало  одиннадцатого  -  он  поедет  меня  провожать.  Мне  не  удалось его
отговорить,  и  всю дорогу, как в тот первый день, фары его машины следовали
за  моим  автомобилем, и, как в тот первый раз, на перекрестке, где от шоссе
отходил наш грейдер, он сделал полукруг и крикнул: "Спокойной ночи!"
     Я  свернула,  проехала  между нашими тумбами, и сразу же передо мной из
мрака  возник  Фон-Верт,  освещенный,  как театральная декорация. Что бы это
могло  значить?  Два  генуэзских  фонаря,  висевшие справа и слева от входа,
скрещивали  свои  лучи.  В  дверях  показалась  Ирма, я подъехала чуть ли не
вплотную  к  ней.  Горло  мне сдавил страх. Все говорило мне, что на сей раз
дело много серьезнее, чем тогда, когда сбежал наш корсиканский песик.
     - Да что случилось?
     - Малыш не вернулся. Уже два раза звонили из полиции.
     - Из полиции или из жандармерии?
     - Из полиции.
     -  Ладно.  Значит, это не несчастный случай на дороге. Что же тогда? Ну
говори же, Ирма. Пирио, замолчи!
     - Да-а, говори. Рено арестовали.
     - Что? Что?
     - В городе учащиеся устроили манифестацию и...
     - И ты мне сразу не могла сказать? Вот дуреха-то!
     Я без сил рухнула на каменную скамью, будто мне перебили обе ноги.
     -  Ясно,  дуреха,  это вы правильно сказали. Трижды дуреха... Значит, я
во всем виновата?
     Ирма потерла себе запястье, очевидно, я слишком сильно сдавила его.
     -  Все  в порядке, не хнычь. Пойми, могло быть гораздо хуже, несчастный
случай, например. Соедини меня с полицией. Номер семнадцать.
     - А вы точно знаете?
     - Но ведь во всей провинции у них одинаковый номер.
     Сраженная  этим  открытием, Ирма соединила меня с полицейским участком;
я  выхватила  у  неё  трубку  и  узнала, что, выйдя из лицея, примерно сотня
школьников  двинулась  по  улицам города, они орали как оглашенные, дошли до
центра,  собрались  перед старым зданием университета, вырывали булыжники из
мостовой  и швыряли их в окна ректорского кабинета. Полиция устроила облаву,
двадцать  мальчиков арестовали и посадили за решетку под предлогом выяснения
их  личности.  Одно было для меня ясно во всей этой истории: останься я дома
(на  сей  раз  решение  принято  безоговорочно,  я  рву  с  Полем),  меня бы
немедленно  поставили в известность, и я сразу выцарапала бы Рено из их лап.
А теперь они держат его уже семь часов.
     Пирио  кружил  у  моих  ног,  умоляюще  повизгивая,  и,  когда  я снова
направилась  к  машине,  инстинкт  подсказал  псу,  что  я еду на помощь его
хозяину:  через  окно  он  впрыгнул  прямо  на сиденье. Отъезжая, я крикнула
Ирме:
     - Приготовь ему ужин!
     Чаша терпения Ирмы переполнилась:
     - Ужин? А ещё чего приготовить? Фанфары, может?
     Перед  полицейским  участком  на  площади, под холодным светом фонарей,
царило  спокойствие.  Я  даже  удивилась,  но потом нашла объяснение: уже за
полночь,  большинство  родителей  успели выполнить свой долг гораздо раньше,
чем  я.  Толкнув  двери,  я  вошла  в  залу  и увидела пять-шесть мальчиков,
сидевших на скамье в скучливых позах ожидания, и среди них своего сына.
     Под  глазом у него черный синяк, пуловер порван. Увидев меня, он встал.
Я бросилась к нему.
     - Эй, эй, мадам...
     - Простите, пожалуйста.
     Я  остановилась,  на душе у меня стало спокойно: я бы заметила, если бы
у  Рено  было  бы что-нибудь сломано. Я подошла к барьеру, за которым сидели
полицейские,  самые  обычные регулировщики уличного движения, возведенные на
сегодняшний вечер в ранг усмирителей мятежа.
     - Это все-таки полицейский участок, мадам. А не проходной двор.
     У полицейского был резкий провансальский акцент.
     -  Вы родственница арестованного? Пришли удостоверить его личность, его
местожительство?  Первым  делом зайдите к господину комиссару. Это на втором
этаже. Дежурный вас вызовет.
     Я  ласково  помахала  рукой  Рено: пусть поймет, что я не смотрю на все
это  дело  трагически,  впрочем, он меня и без того хорошо знал. На площадке
никто,  кроме  меня, не ждал, я сразу же вошла в кабинет господина комиссара
и  вытерпела  его  скучнейшую проповедь, которую он, по-моему, успел заучить
наизусть:  уже  раз  пятнадцать он произнес её с поправкой на отца или мать,
на  работницу  или  даму из общества. Говорил он с притворным изнеможением и
унынием,  чем  я  не  преминула  воспользоваться,  говорил о том, что уходят
былые  традиции, что город утратил свои благородные нравы. Хоть этот говорил
без акцента и говорил красно!
     Улучив минуту, я позволила себе заметить, что ещё не знаю сути дела.
     -  Как?  А  мятежные  выкрики,  а  булыжники, вывороченные на городских
путях сообщения, а покушение на общественное здание, вам этого мало?
     -  Но,  господин  комиссар,  я хотела бы знать мотив, так сказать, цель
этой манифестации. Словом, чего они требовали?
     -  Ничто не может оправдать беспорядков такого масштаба. Эти бесноватые
юнцы устроили манифестацию, потому что сняли какого-то их преподавателя.
     -  Господина  Паризе?  За  его  статью о войне в Алжире? Удалили его за
несколько месяцев, за несколько недель до экзаменов?
     -  Вот  оно  как!  Вы,  выходит, придерживаетесь их мнения. Они слово в
слово то же самое говорят. Ну если уж и родители туда же...
     Он  сдержался, я тоже. И отпустил меня. В нижнем этаже все формальности
были   выполнены   быстро.  О  дальнейшем  меня  известят.  Наконец-то  меня
допустили  к арестованным. Рено, которому ни чрезвычайные обстоятельства, ни
благородное   клеймо   под   глазом   (ничего   серьезного,   я   это  сразу
определила...)  не  помешали быть таким же, как всегда, представил мне своих
товарищей.
     -  Это  моя  мать,  -  и  добавил,  -  она  декоратор.  И  очень поздно
задерживается на работе.
     Все  они,  за  исключением  одного, учились экстернами и жили далеко от
города.  Понизив  голос, я спросила, не могу ли я чем-нибудь им помочь. Дома
у  них  телефона  не  было, поэтому, как я поняла, родители и не пришли; они
ровно  ничего  не  знали,  а  комиссар  известит  их  только  завтра,  через
жандармерию. Я взяла адреса и пообещала сделать все, что смогу.
     - Мам, мы уже шесть часов здесь сидим, жрать охота.
     - Тебя ждет ужин.
     - А они?
     Полицейские  поворчали,  но отпустили меня купить сандвичи и крем-соду.
Только  не  пиво:  алкогольные  напитки здесь распивать воспрещается... Рено
ждал  вместе  с  ребятами моего возвращения. Я вернулась, и мы устроили пир.
Но  тут  явился  пожарный, работавший до полуночи, и забрал своего отпрыска;
он  поначалу  схватился с полицейскими, правда в ином стиле, чем я, но с тем
же    провансальским    акцентом,   что   и   они.   Воспользовавшись   этим
обстоятельством, мы с Рено улизнули.
     Пирио ждал нас в машине и тоскливо вздрагивал всем телом.
     -  Привезла  его!  Нет,  решительно  ты  -  это  ты.  Посмотри на него,
клянусь,  он  все  понимает,  - добавил Рено, устраиваясь на сиденье рядом с
Пирио,  который  от  волнения  вился  ужом  у  него  на  руках. - Подожди-ка
минутку!
     И,  откинув  чуточку голову из-за своего синяка, мой сын обнял меня так
крепко, что у меня даже дыхание перехватило.
     С минуту мы ехали молча. Рено чего-то ждал. Я спросила, больно ли ему.
     - Глазу? Пустяки, я ничего не чувствую.
     - Тебя полицейский ударил?
     -  Ага...  Но  не  беспокойся,  я  в  долгу не остался. Как двину его в
поясницу...  Он  так  и  взвился.  Хорошо,  что  я  свои  мокроступы  надел,
посмотри-ка.
     И  в самом деле, я только сейчас заметила, Рено был в грубых охотничьих
ботинках.
     - Значит, бал-маскарад готовился заранее?
     -  Раз  надо, так надо. Если хочешь добиться успеха... Ну надел ботинки
и  надел, кому какое дело. Значит, когда мы с тобой с глазу на глаз говорим,
ты считаешь, что мы не правы?
     -  По  существу  правы. По-моему, непозволительно снимать преподавателя
чуть  не  накануне  экзаменов...  Надеюсь,  хоть  это  не обернется для тебя
плохо? Ты к экзаменам подготовился? Ты ни разу со мной об этом не говорил.
     -  Не  моя  вина,  что я больше не говорю с тобой об этом! Мы с тобой и
видимся  только  раз в месяц, и то тридцать второго числа. Нет, не волнуйся,
подготовился!
     Эти  слова  убедили  меня  лишь  наполовину.  Но  сейчас  не время было
углублять этот разговор, отложим на после.
     -  А  вот  в  чем  я  вас  действительно обвиняю, так это в том, что вы
повредили прекрасное здание семнадцатого века.
     - Не беспокойся о кариатидах: только кусочек откололи.
     - И все?
     - А тебе мало?
     Мы  оба  расхохотались.  Но что-то в душе меня мучило, и я решила сразу
же привести все в ясность.
     - Рено!
     - Да?
     -  Только  не  воображай, пожалуйста, что я с умыслом приехала за тобой
так поздно, потому что хотела дать тебе время одуматься.
     - Ей-богу, она с ума сошла! Вот уж на тебя это непохоже.
     -  Я  вернулась  домой  после  ужина.  Около  полуночи.  И только тогда
узнала, что ты арестован.
     -  То  же  самое  я  и подумал, когда увидел, что ты не пришла с первой
группой  родителей.  Не  кретин же я в самом деле, я сразу понял. Понял, что
тебя задержали.
     Дома  Рено  жадно  набросился  на  еду, хотя съел уже пару сандвичей, а
Ирма смотрела, как он ест, неодобрительно и восхищенно.
     -  Ты  нам  потом  все  расскажешь,  -  заявила я, чувствуя, что сейчас
начнется  подробный  рассказ  о  событиях этого дня. - Ирме надо идти спать,
она себе и без того сегодня немало крови попортила.
     -  Да  уж верно, дьяволенок! Мать тебе все с рук спускает. Если бы я её
не боялась, так бы и прихлопнула тебя на месте.
     И она влепила в щеку Рено звучный поцелуй.
     -  Ну  ладно,  -  сказала  я.  -  Доедай свой компот, подымайся к себе,
вымойся,  а  я  положу  тебе компресс. А сама попытаюсь съездить по тем пяти
адресам...
     - Я тоже с тобой поеду.
     -  Сделай  мне  удовольствие,  посиди  спокойно  дома.  Ты  уже сегодня
отличился, хватит.
     -  Ой,  как  же ты ночью поедешь одна, - затянул Рено и покачал головой
уже в новой роли. - Я буду беспокоиться.
     -  Вот  и будет тебе наказание, - бросила по-прокурорски Ирма, подливая
Рено компоту.
     Но  когда  наконец Рено лег, когда от компресса, который я сделала, ему
стало  лучше,  он  уже был более склонен ко сну, чем к беспокойству. Однако,
уходя, я услыхала далекое:
     - Скажи.
     - Что?
     - Правда нам с тобой будет что вспомнить?
     Все-таки пришлось пообещать ему взять с собой Пирио.
     И  я уехала. Удар был весьма чувствительный. Удар был нанесен пережитым
страхом  за  Рено,  и  удар не меньшей силы наносило решение порвать с Полем
Гру.  Все  равно  мне  не  удалось  бы  заснуть, и эта ночная гонка пришлась
весьма  кстати.  Составив  заранее  маршрут  и  строго  его придерживаясь, я
предупредила  все  пять семейств - кого в поселке, кого в деревне - и должна
прямо  сказать,  что  в  трех из этих семейств спали сном праведников. Когда
наконец  я  вернулась  домой,  выполнив  свою миссию, потушила фары, а Пирио
поднял  лапку,  заря  ещё не занялась, но какая-то пепельная дымка наползала
все выше с небосвода и уже тушила звезды.
     Спала я недолго. В девять часов мне позвонили из отеля "Консул Марий".
     - Матери хуже?
     -  Нет,  мадам,  все  так же. Как и в последние дни. Но мы предпочли бы
знать,  приедете  вы  к  ней  сегодня  или  нет.  Нам  хотелось  бы  с  вами
поговорить.
     Я  поняла  все.  И,  приехав в отель, не поднялась к матери. Меня ждала
сама  хозяйка,  мы  с  ней  виделись редко, но немного знали друг друга. Она
провела   меня  в  свои  апартаменты,  пожалуй  самые  немодерновые  в  этом
модернизированном  заведении.  Но  едва только эта милая дама открыла рот, я
её  перебила,  желая избавить от неприятной беседы, а также в силу внезапной
стыдливости,  удивившей  меня самое. В отеле обеспокоены состоянием здоровья
моей  матери,  её  одиночеством,  за  ней приходится ухаживать особо, соседи
недовольны. Было и ещё одно соображение, но его мне воздержались сообщить.
     - Я вас прекрасно понимаю. "Консул Марий" - отель, а не больница.
     -  У  нас  в  городе  есть отличная больница, мадам. Лечебное заведение
Софораса.
     Я отрицательно покачала головой.
     - Есть также больница францисканок.
     -  Дело  не  в  том, чтобы выбрать подходящую больницу. Скажите, мадам,
моя   мать  не  давала  вам  парижского  номера  телефона,  чтобы  в  случае
надобности  предупредить  кого-нибудь  из  родных? Пожилые или больные люди,
останавливаясь в отеле, принимают такие меры предосторожности.
     - В Париже - никого.
     - Даже врача?
     -  Тоже  нет.  Но, мадам, я сама ходила навестить её в номер, и она так
сильно  изменилась...  Я  ведь  видела  её,  когда  она приехала: верно, она
переменилась?
     -  Да.  Действительно  переменилась.  Это  тревожный  признак.  Болезнь
быстро прогрессирует.
     -  Я  её  спросила...  О, не беспокойтесь, самым деликатным образом. "У
меня  здесь  дочь",  -  вот и все, что она сказала. "Я приехала сюда, потому
что  у  меня  здесь  дочь".  Вот  поэтому,  мадам,  имея  честь  быть с вами
знакомой, я и позволила себе...
     - Она вам так сказала?.. Что ж, прекрасно. Я возьму её к себе.
     - О, в таком случае...
     -  Возьму  её  немедленно. Скажем, завтра. Надеюсь, вы можете подождать
до завтра?
     -  О,  сколько  вам  угодно! Особой срочности нет, я никогда этого и не
думала...  И  поверьте,  я  желаю ей только самого хорошего... Иногда бывают
удивительные случаи улучшения.
     -  Я  попрошу  вас только об одном, мадам. Пусть наш разговор останется
между  нами.  Больше  того...  сейчас я не зайду к матери. По ряду причин. И
ничего ей не говорите. Я сама предупрежу её по телефону.
     Все  прояснилось.  Все  разом.  Выйдя  на  крыльцо  отеля,  я  с минуту
постояла  неподвижно.  В  голове  у  меня,  как  на  том послегрозовом небе,
которое  фабрикуется  в  фильмах  с  помощью  особого  монтажа  и ускоренной
съемки,  кружились,  распадались,  таяли  облака.  Все прояснилось как будто
этим  светоносным  утром. Все равно, что бы я ни делала, Поль Гру не одобрит
моего  решения  перевезти мать к себе в Фон-Верт, и таким образом наш разрыв
облегчится.  Меня охватило предчувствие, что я на пути к решению, что найден
выход  из  всех  моих  трудностей и что, быть может, для того, чтобы решение
это сопровождалось удачей, надо принести вдобавок ещё и жертву.
     Именно  благодаря  этому  чувству  душевной раскованности я не отменила
очень  важного  свидания  у  дядюшки  Рикара,  назначенного на это субботнее
утро.  Один любитель одиночества желал приобрести домик, принадлежавший двум
глухим  старушкам,  который  я  как  раз  реставрировала:  полным  ходом шли
малярные  работы,  а  я  подбирала  мебель.  Цена,  которую мне предложили в
кабинете  мсье  Рикара,  за  какие-нибудь десять минут поднялась так высоко,
что  я  решила  пока  прекратить дальнейшее обсуждение условий. До того дня,
покуда  в кухне не будет вмазан последний таган и названа последняя цифра. Я
только  обещала этому клиенту дать преимущество перед другими, так как я уже
понимала, что получу прибыль двести на сто одним махом.
     За  обедом  я  объявила  Рено и Ирме одновременно, чтобы нейтрализовать
реакцию  одного  реакцией другого, о переезде к нам моей матери; её привезут
завтра  в