санитарной машине. Мои слова были встречены двойным изумлением. Я
поспешила добавить:
     -  Спасибо  вам  обоим,  что  вы  не начали вопить, не завели споров. Я
понимаю, от этого никому не весело. Но я рада, что могу это сделать.
     Так  как оба мои собеседника продолжали молчать, я снова их похвалила и
добавила,  что больная ещё ничего не знает и что я, прежде чем предложить ей
перебраться к нам, решила посоветоваться с ними.
     - А она, по-вашему, согласится? - спросила Ирма.
     - Уверена, что согласится.
     - А кто вам сказал?
     - Просто уверена...
     Ирма  ушла  к  себе  на кухню. А Рено не спускал с меня глаз - один был
меньше  другого  и  лиловый из-за опухоли, - но мне не казалось смешным, что
эти  два  глаза  разного  цвета  смотрят  на  меня так пристально. Что-то он
скажет?
     - Это твое дело, - сказал мой сын, и загадка так и осталась загадкой.
     Я  позвонила  матери  по  телефону.  Предложила ей переехать. На другом
конце  провода  наступило  молчание,  такое  долгое,  что  я  решила  -  нас
прервали.
     - Алло? Алло?
     Никакого ответа. Наконец я расслышала голос, слабый, но четкий:
     - Согласна.
     После  кофе  Рено объявил мне, что сейчас он отдохнет, а потом пойдет в
бассейн,  он  по  субботам  часто  туда ходил. В этих словах я увидела перст
судьбы. В отношении Поля Гру у меня были развязаны руки.
     Я  предпочла  не  предупреждать  его заранее о своем приезде. Иначе это
облегчило  бы  мой шаг, значительно снизило бы цену того, что стоило мне так
недешево.  Я  решила  ехать самым длинным путем, по лесной дороге, которую у
нас  здесь  называют  Римским  мостом,  по очень красивой, но очень разбитой
дороге.  Ее  мне  показал  Поль  Гру.  Рессоры машины жалобно скрипели, но я
твердила  себе,  что  еду здесь в последний раз. Никогда больше я не вернусь
сюда,  где над ракушечником, пересеченным рытвинами и пересохшими ручейками,
гуляет ветер, где в рощицах ещё доживают свой век одинокие патриархи-кедры.
     Я  остановила  машину  на маленькой площади старого поселка, бросила её
здесь  и  пошла  дальше  пешком. Мне не хотелось ехать по грейдерной дороге,
делавшей  здесь  такой  крутой поворот, что машина шла чуть ли не вплотную к
фасаду  дома.  Теперь дом был мне виден сверху, и я остановилась. Приют Поля
Гру  стоял  среди  высоких, источенных временем стен, и, если бы хозяин даже
выглянул  в  окошко  второго  этажа,  меня  все  равно скрыли бы от его глаз
каменистые  осыпи  и  самшитовые  кусты.  Я  присела. Старая овчарня ожила в
короткий  срок.  Еще  когда  мы  только  начали  восстановительные работы, я
велела  посадить  серебристый  кавалерник,  который, как я сумела убедиться,
особенно  хорошо  переносит  мистраль;  и  теперь его кружево уже обтягивало
фундамент,  цепляясь  за  каменную  кладку.  Только стенку дворика - отсюда,
сверху,  она  казалась  очень низенькой - я оставила в суровой её наготе. Не
только  старики  и старухи, но и многие деревенские жители уверяли меня, что
эти  стены,  окружающие  овчарню,  в  наши дни прекрасная защита от ветра, а
раньше  были верной защитой от волков. Я все как-то позабывала рассказать об
этом  Полю,  который  или пришел бы в восторг, или молча пожал бы плечами: с
ним никогда ничего не угадаешь, а теперь уже поздно рассказывать.
     Сейчас  стенка охраняла главным образом цветы. Те, которые он, по моему
совету,  посадил  в  колодах.  "Совет  вы  мне дали хороший, - говаривал он,
видя,  как  дружно  принялись  растения,  - одно с ней плохо - всегда-то она
права".  С  того места, где я сидела, я не могла их разглядеть, но вспомнила
по  прежним  посещениям  Ла  Рока,  что  они  уже  распускались. В частности
вербена  многоцветная  - лиловая, желтая, рыжеватая, белая; но Полю особенно
нравилась  зензолиновая. Услышав впервые от меня это слово, он дико хохотал.
"Но,  Поль,  не я же это слово выдумала, а те вербены, которые вам нравятся,
и  есть  как  раз зензолиновые, другими словами, лилово-красные". Он заявил,
что  я  презабавная, что нет мне равных по части определений, но я стояла на
своем. А он все хохотал. Оба мы хохотали.
     Во  всяком  случае,  дом,  который  я  для  него  соорудила,  получился
удачным.  Все,  что  вложила  я сюда своего, не унизит меня в его памяти. На
спуске  пыльной  дороги,  всего  в пятидесяти метрах от голых ланд, сразу за
воротами,  во дворе возник заповедник зелени; он радовал глаз, удивлял, да и
попав  в  комнаты,  человек  испытывал  то же чувство изумления. Трудно было
поверить,  что  за  этими  простыми  деревенскими  стенами  царит  атмосфера
богатой  личной  жизни, каких-то воспоминаний, путешествий, мечты. У каждого
тот  дом,  какого  он  заслуживает... Эти слова моей покойной подруги вполне
относились также и к Полю.
     Ну  да  ладно! Я и так совсем раскисла от умиления, тянула. "Еще только
одну  минуточку, господин палач!" Я дала себе слово порвать, и порву. Локтем
я  опиралась  о каменную осыпь. Начну с самого первого жеста, не сяду, а там
все  пойдет само собой. Причин у меня много, с добрый десяток. Вернее, всего
одна,  до того простая и до того убедительная, что содержит в себе прочие: я
как  была,  так  и  осталась  Буссардель,  я  слишком  Буссардель  для этого
человека.  Буссардель  -  дочь  своей  матери, Буссардель - мать своего сына
Рено.
     Рено,  мальчик  мой... Я призывала его на помощь, я искала в нем опоры.
И  словно  для  того,  чтобы  громче зазвучала во мне и его мысль, откуда-то
издалека  донеслось  жужжание  мотороллера,  напомнившее мне его машину. Все
эти  моторчики  гудят одинаково. Невидимый мотороллер приближался, я следила
за  его  бегом  среди необъятной сельской тишины. На мгновение шум повторили
стены  домов,  но,  судя  по  звуку, мотор снова зажужжал на улице поселка и
вылетел  на  грейдерную дорогу, лежавшую у моих ног. Рено! Это он, это Рено.
Я вскочила.
     Он  ворвался  прямо  во дворик Ла Рока, держа в руках руль мотороллера,
словно  автомат.  Я вспомнила его слова, сказанные накануне: "Я не кретин, я
понимаю!"  Мой  крик  все  равно  не  долетел бы до него. Когда он свернул с
дороги  и  стенка  скрыла  его  от моего взгляда, какая-то сила бросила меня
вперед.  Я  побежала.  И  уже  через  пятьдесят  метров  отдала себе отчет в
дурацком  поступке:  надо  было  дойти  до  деревни, сесть в машину; а так я
явлюсь  слишком поздно. И все-таки я бежала, меня несло вниз, непонятно, как
я  не  свалилась.  Меня  держала,  вела,  несла  одна навязчивая мысль, одно
видение:  Рено подерется с Полем. На сей раз со взрослым мужчиной, а я знала
его  силу.  Хорошо еще, что я бежала по склону, хорошо еще, что мне помогало
дыхание  "как  у  классной  пловчихи",  по  уверению  Рено. Из глаз катились
слезы,  но  тут  же  сохли  на  ветру.  Наконец  моя  нога  коснулась твердо
утрамбованной  земли дворика, я толкнула дверь, в зале - никого. Я знала дом
наизусть. Лестница. В проходной комнате ни души. В верхнем зале - они!
     Они  были  здесь,  сидели  напротив друг друга в креслах, я прервала их
мирную беседу.
     - Откуда ты взялась?
     Рено  опомнился первым, Поль посмотрел на Рено, на меня, потом снова на
Рено.  Это  была  минута  равновесия, когда среди бела дня никто из троих не
понимал, что делает здесь третий. Теперь мы все трое стояли.
     Я  ещё  не  отдышалась,  сердце  билось  как  бешеное:  все-таки мне не
двадцать. Меня усадили.
     -  Отдышитесь!  -  сказал  мужчина.  Только это и сказал! Рено вынул из
кармана свою гребенку и протянул мне.
     - Причешись, а то у тебя вид безумный.
     Теперь  они  оба  стояли  передо  мной - Поль, ещё более смущенный, чем
Рено, и Рено, очевидно, почувствовал это.
     -  Она понятия не имеет, почему я сюда явился, - сказал Рено, обращаясь
к  Полю,  как  бы  побуждая его заговорить, но, так как Поль молчал, мой сын
пожал  плечами  и  повернулся  ко  мне:  -  Я пришел спросить, чего он ждет.
Почему ждет и не попросит тебя...
     Что  означал  сей  ребус? Я вопросительно взглянула на Поля, у него был
жалостный  вид  разоблаченного  преступника; и вдруг я все поняла, мне стало
легко  дышать,  и я начала смеяться, смеяться... Чересчур громко смеяться...
Рено сразу все понял.
     -  А ну расслабься, мама. - И так как я все ещё хохотала, он добавил: -
Расслабься, тебе говорю.
     Тут  я  закрыла лицо руками, и теперь даже Поль не мог сомневаться, что
мой дикий смех кончился слезами.
     Я   попросила   отвести  меня  в  соседнюю  комнату  и  оставить  одну.
Вытянувшись   на   постели,   я   заставила  себя  пролежать  четверть  часа
неподвижно,  расслабиться  физически,  душевно,  мускульно.  Как  раз  в эту
минуту  запел  мистраль,  ангел-хранитель  этого  дома,  или  я услышала его
только  в  эту минуту. Он, как эолова арфа, аккомпанировал простым обыденным
словам,  которые  только  что произнес Рено и которые теперь я повторяла про
себя.  Спросить,  чего  он  ждет...  что он ждет, почему не просит тебя... Я
слишком  долго задержалась в спальне, в дверь постучали. Голос Поля спросил,
не прислать ли мне моего сына.
     - Нет, не надо, я сейчас к вам выйду.
     Сначала  я прошла в ванную, вымыла лицо, навела красоту. И только потом
присоединилась   к   мужчинам.  Оба  смотрели  на  меня,  как  будто  к  ним
приближалась  совсем  новая  для них женщина, и оба заговорили разом. Но тут
я, улыбаясь, жестом остановила их.
     - Нет, не надо, все уже сказано.
     Лицо  Поля  расцвело,  он  был  вдвойне  доволен,  что я своими словами
выразила согласие и что ему не придется просить моей руки.
     -  Сходите,  Поль,  вниз  и  посмотрите,  нет  ли  у вас в холодильнике
бутылки шампанского. Сейчас самый случай её распить.
     - Еще бы! - подтвердил Рено.
     Оставшись  наедине  с  сыном, я без сил опустилась в прекрасное кожаное
кресло.  Рено  присел  рядом  со  мной  на  подлокотник.  Я взяла его руку и
поднесла  к  губам.  Сначала  я  почувствовала,  что его смутил мой жест, но
потом  он  провел по моим волосам кончиками пальцев. К горлу мне подкатывало
счастье.  Какая  же  я  и  была  и есть, в сущности, фантазерка. Мне хватило
всего  нескольких  минут,  чтобы перевернуть страницу, пойти на риск, потому
что  с  этим  человеком  я  рисковала  всем, если не сейчас, так через пять,
через  двадцать  лет. Там посмотрим. Я была в том возрасте, когда важно одно
- настоящий момент.
     Рено,  уважая  мое  молчание, удержался от вопросов. Но я сама ответила
ему:
     -  Пойми  меня:  когда  вы  встретились в тот раз, вы сцепились как два
петуха.
     - А-а, это по поводу Паризе, что ли?
     - Вот я и подумала, что вы никогда не найдете общего языка.
     -  Глупость  какая. Можно придерживаться противоположных мнений и не...
Особенно  между  мужчинами.  А  он  личность.  Старики...  то  есть,  я хочу
сказать,  люди  в  таком  возрасте,  всегда  меня  интересовали, сам не знаю
почему.
     - Тише!
     Вернулся Поль.
     -   Мне   было  бы  любопытно  знать,  -  начал  он,  сдирая  с  пробки
металлическую нашлепку, - как вы сами-то относитесь...
     Я  снова остановила его движением руки. Как это по-мужски, все им нужно
подтвердить  вслух, выяснить до конца! Я поняла, что эта минута, быть может,
несвободна  от  опасности, все может испортить вульгарная тяжеловесность или
столь же вульгарные излияния. Поэтому я предпочла отделаться шуткой.
     -  Ох,  Поль,  после  решительного  демарша  со  стороны этого молодого
человека,  взявшего  на  себя  инициативу... Вы же знаете, он - единственная
власть, от которой я завишу. А главное - постараемся не разнюниться.
     Я  заметила,  что  он  невольно  шагнул ко мне. Но тут же спохватился и
стал   покорно  вертеть  нахлобучку  на  горлышке  бутылки.  Рено  незаметно
протянул  мне  свой носовой платок: оказывается, та, что призывала других не
разнюниваться, сама прослезилась. Пробка вылетела, и мы выпили шампанского.
     -  Кстати,  Поль,  о  нашей семье, - начала я, желая переменить тему. -
Предупреждаю  вас  заранее,  что  в  ближайшие дни произойдет нечто, что вас
удивит. Только не пытайтесь меня отговаривать: слишком поздно.
     - Знаю. Вы берете к себе мать.
     - Рено уже сообщил вам? Оказывается, вы оба не теряли зря времени.
     -  Могу  сказать,  что, задавая мне один весьма существенный вопрос, он
обошелся  полуфразой... А что касается вашей матери, это ваше дело. Если вам
есть о чем с ней беседовать...
     Поль  имел  в  виду  наши переговоры, он, как, и Рено, не знал, что они
уже  увенчались  успехом,  скреплены документом, смысл коего растолковал мне
мой  адвокат.  Как-нибудь потом я расскажу Полю о достигнутых результатах, в
конце  концов,  я  не  первая  и  не последняя скрою от своего будущего мужа
кое-какие события добрачного периода.
     -  Поль,  я  ведь  и сама толком не знаю, почему я беру к себе мать. Но
можете  мне верить, тут нет расчета. Что-то между мной и ею, я это чувствую,
переменилось.  Я, пожалуй, не смогу определить того, что именно произошло во
мне,  когда  я увидела, как катастрофически она изменилась у меня на глазах,
но  что-то  произошло. Да и мать вряд ли сумела бы вам объяснить, почему она
решила умереть возле меня. А вот решила.
     Разговор  о  моей  матери,  самый её образ, столь естественно возникший
здесь,  где  сидели  мы втроем, казалось, был необходим нам не только, чтобы
уберечься от излишнего умиления и банальностей...
     -  А  я,  -  заявил  Рено,  -  я  не  могу даже тебе объяснить: она моя
бабушка, а я вроде её и не знаю.
     Стоя  в зале у окна, Поль смотрел на предгорье; когда он стоял так, это
означало, что он размышляет.
     -  Ну  а я, - медленно проговорил он, - я думаю, что понял. Хотя бы то,
почему вы, именно вы, берете её к себе.
     - Нет, правда, Поль? Так скорее скажите, откройте мне глаза.
     -  Как-нибудь  потом.  Я  ещё и сам не очень уверен в своей догадке. Но
если  она  правильна,  вы  тоже  поймете,  убедитесь  сами раньше, чем я вам
скажу.
     Тут  Рено  встряхнулся,  потянулся, фыркнул как щенок, которому надоело
сидеть  спокойно,  и,  подойдя  к  стене,  произвел  смотр  висящим  на  ней
предметам,  громко  восхищаясь  трофеями  и  божками.  Я  взглянула на часы,
теперь  я  могла  сослаться на то, что мне необходимо приготовиться к приему
больной.
     На   дворе   я  остановила  Поля  и  показала  ему  на  стенку  с  чуть
покачивающимся на ветру кавалерником.
     -  Говорила  ли  я  вам,  Поль,  или  нет,  для чего раньше служили эти
стенки? Для чего их клали? Представьте себе, как защиту от волков.
     - От неё с ума сойти можно, - буркнул Поль. - Все-то она знает...
     -  О-го-го!  -  подтвердил  его  напарник. - Это же личность. Она у нас
башковитая.
     Я  отвела  матери весь нижний этаж нашего Фон-Верта. Оказалось, что моя
кровать  шире  всех  прочих,  имеющихся  в  доме: мы снесли её в комнату для
гостей,  а  себе  я взяла ту, на которой спал Пейроль. Если к матери приедут
из  Парижа  родственники,  в их распоряжении будет большая зала со сводчатым
потолком,  смежная  со  спальней.  Маленькая душевая Пейроля тоже пригодится
при  уходе  за  больной.  Мы с Рено решили обедать на кухне, а если позволит
погода, то и в саду.
     Когда  мать  прибыла  в  Фон-Верт,  когда её прямо из санитарной машины
перенесли  на  кровать,  аккуратно укрыли одеялом, когда в окно, распахнутое
на  уже  зазеленевшие  шелковицы,  до  неё  долетели  не  шумы дома, ибо дом
молчал,  а  все  звуки  сада и соседней сосновой рощи, где копошились птицы,
она  глубоко  вздохнула  и  сказала, что чувствует себя здесь гораздо лучше,
чем  в гостинице. Она согласилась даже, чтобы на ночь мы приглашали сиделку,
когда  я  не  без  умысла намекнула, что это облегчит нам уход. Ирма бралась
ухаживать  за ней днем, и я попросила женщину, приходившую по утрам помогать
нам  по хозяйству, оставаться до вечера. В день прибытия больной мы устроили
с  Ирмой  маленькую  конференцию,  где и разработали все эти мероприятия: мы
удалились в кухню, чтобы никто не мог нас слышать.
     -  Ой,  господи!  -  воскликнула Ирма со своим провансальским акцентом,
который  хоть  и сгладился немного за годы совместного проживания с нами, но
проявлялся  вновь  в минуты душевной тревоги, она даже за щеки схватилась. -
Господи,  до  чего  же  она  истаяла!  Верно  и  то, что я с оккупации её не
видела.  Но  даже  когда с едой было туго, и то она была солидной дамой. Что
от неё осталось! Будто её бедная родственница.
     В  рекордный  срок  мне  удалось  поставить  дополнительный  телефонный
аппарат  в  спальне  матери,  и  она  могла  пользоваться  им,  не вставая с
постели.  Мне  пришлось  довольно  настойчиво  поговорить  с  ней, чтобы она
предупредила  своих  родных  с  авеню  Ван-Дейка  или  ещё  каких-нибудь.  Я
боялась,  что  они  с обычной своей подозрительностью решат, что я с умыслом
поселила  мать  у  себя.  Но  я  убедилась,  что она действительно не желает
видеть  у  своей  постели никого из родных. И подробно объяснила мне причину
этого,  так  что  мне  довелось  присутствовать  при крахе иллюзий и гордыни
главы матриархата.
     -  Твой  брат Валентин? Вот уже десять лет как он вышел из нашего дела.
А  их  контора  строит  доходные  дома.  Он  теперь  совсем  погряз - строит
доходные  дома,  как  будто  сроду  лучшего не видывал. Показывал мне как-то
проекты,  которыми,  видно,  сам  гордится. Ну и ну. Какие-то отвратительные
муравейники,  кубы,  коробки  для  обуви,  нагроможденные  одна  на  другую.
Словом,  ужас. Как тут не вспомнить наши дома на Плэн-Монсо... Даже доходные
дома  напоминали особняки, только что побольше размерами. Так что в каком-то
плане  Валентин,  возможно,  больше  всех  и  отошел  от  нас.  Кто  же меня
навестит?  -  продолжала  она.  -  Мои племянницы, которые приезжали к тебе,
помнишь,  тогда-то  они  вели  себя вполне прилично. Но они мне никто. Нет у
меня  больше  родственников,  просто  компаньоны.  Жанна, твоя золовка, жена
Симона,  воспитывает  детей  вопреки  здравому  смыслу;  результаты  ты сама
видела.  А  если  кто-нибудь  позволит  себе  сделать  ей замечание по этому
поводу,  она,  вообрази,  ещё  огрызается.  Кричит:  дети мои, и все. Просто
сумасшедшая.  Все-таки  что  ни  говори,  это  дети Симона! - добавила мать,
повысив голос.
     - Успокойся, мама. Тебе станет хуже.
     -  Как и всегда, когда я о ней думаю. Подозреваю даже, - добавила мать,
погрозив  указательным  пальцем,  -  подозреваю, что она мечтает снова выйти
замуж.  А  если  захочет,  то  и  выйдет рано или поздно, хотя у неё четверо
детей  на  руках.  Ведь  она  по-прежнему  очень богата. Пока мы после войны
теряли  наши  деньги,  её  благополучно  множились.  Ее  дед  и  бабка имели
поместье   в  Сен-Брис-су-Форе,  примерно  гектаров  в  двести,  а  Сен-Брис
примыкает  к  Сарселлю, понятно? Хочешь знать правду? Жанна-Симон никакая не
вдова.  Ах  да,  -  добавила  мать  по  ассоциации,  - сейчас я тебя удивлю.
Теперь,  когда  я осталась в полном одиночестве, мне больше всего не хватает
твоего  отца.  Обычно-то мы не производили впечатления слишком дружной пары.
Он,  твой  отец,  если  помнишь,  всегда  был  немного  разиней. И мне вечно
приходилось  его  подстегивать. После его смерти прошло уже шесть лет, а мне
его  недостает.  Проживи  он  ещё  немного,  думаю, по крайней мере старость
сблизила бы нас.
     Когда  я услышала слова матери о моем покойном отце, я подумала о нем с
горечью  и печалью. Я знала, до меня долетали слухи, ходившие в нашей семье,
что  очень-очень  давно моя мать, молодая девушка, дурнушка и бесприданница,
вышла  замуж  по  расчету за моего отца, своего родственника. Ради капиталов
Буссарделей,   маячивших   за   этим  молодым  человеком,  тоже  не  слишком
привлекательным  -  я  видела  его портреты, снятые ещё до моего рождения, -
она  отказала  своему  жениху,  так  как  он  был  небогат, хотя любила его.
Не