не закрытых, то полузакрытых дверей. Из чего я сделала
заключение,  что  наш  клан  и  до  сих пор ещё сохранил свое могущество. Во
всяком  случае - и это знамение времени, - в новом Париже Буссардели тоже не
утратили своей привилегии мобилизовать общественное мнение.
     Я  наблюдала  за  публикой.  Ни матери Патрика, пусть даже забившейся в
самый  темный  угол,  ни  его теток, нагрянувших в Фон-Верт для переговоров,
никого  из родственников. Я узнала только, да и то с трудом, а имени и вовсе
не  вспомнила,  старого  поверенного в делах, изредка появлявшегося на авеню
Ван-Дейка   и   в  конторе  и  сидевшего  сейчас  позади  адвокатов.  И  это
демонстративное  отсутствие  родных или союзников тоже, безусловно, задумано
заранее.  Не  окружать  обвиняемого  крепостным  валом  респектабельности  и
богатства,  не  подчеркивать  контраста  между  этой  семьей  и  жертвой, не
"выставляться  на показ". А также прикидываться, будто они умирают от стыда,
коль  скоро это бесспорно выигрышная карта, козырный туз: семья первая несет
всю   ответственность.   Сюда,   в   суд,   были   делегированы  все  сливки
юриспруденции  -  я  разглядела на скамье защиты душку-тенора от адвокатуры,
прославившегося  своими  победами  на  судейской  арене,  и бывшего старшину
адвокатского  сословия,  весьма  почтенного и опытного юриста по гражданским
делам,  а  сами  Буссардели  сидели  взаперти дома, ожидая решения суда, как
некогда  на  моей  памяти  сидели они в погребе, ожидая освобождения Парижа,
которому грозило превратиться в руины.
     Видимо,  и самого Патрика, сидевшего на скамье подсудимых, научили, как
следует  себя  вести. Ибо я наконец-то решилась посмотреть на него, а раньше
избегала  встречаться  с  ним глазами, боясь увидеть его улыбку сообщника, и
зря  боялась.  Вымуштрованный  надлежащим манером, очевидно быстро усвоивший
урок  и  сломленный,  надо  полагать,  предварительным заключением, он, сидя
рядом  с  другими  обвиняемыми,  между  двух часовых, уже не выглядел этаким
play  boy, юным пиратом, берущим на абордаж "кадиллак" и "бентли", он втянул
голову  в плечи, опустил веки, и вряд ли в этом смиреннике мой сын обнаружил
бы хоть каплю романтизма.
     Я  начала  яснее  понимать  то,  в  чем уже давно сомневалась в глубине
души:  в  эффективности  моего выступления. Для председателя суда и так было
ясно,  что  между  моим гнусным конфликтом с родными, о котором я рассказала
или,  вернее,  подтвердила  наличие  такового,  и  делом  Патрика, абсолютно
непохожим  на  мое, существует непосредственная связь, выразившаяся в дурном
влиянии   на   подсудимого.   Судьи   не  могли  не  признать  в  моем  лице
оскорбленную,  преследуемую, ограбленную. И если лагерь Буссарделей разыграл
как  по  нотам этот процесс, то я явно очутилась в лагере жертв. Примерно на
одной  линии  со  вдовой  полицейского.  И на одной линии с Патриком, на что
надеется   защита.  И  возможно,  ещё  и  с  другими,  о  которых  здесь  не
упоминалось.  Статисты  из  потерпевших уже продефилировали согласно замыслу
режиссера,   и,   чтобы   прорепетировать   сцену   при   свете   -  конечно
относительном,  - не хватало только меня, фигурантки. Я могла бы не являться
на  суд, могла бы прислать свидетельство о болезни, сказать, не солгав, Полю
Гру:  "Я  отказалась!.."  Как бы не так, если бы я не явилась, я вышла бы из
игры,  потеряла бы свои права. Дураков нет! Достаточно мне было попариться в
буссарделевской  бане,  и  те несколько попавших на меня брызг, которые я до
сих  пор стираю с себя, как-то сразу меня омолодили. Зверь ещё не умер. Нет,
не  умер. Я хорошо сделала, что приехала сюда. И все это было вовсе не таким
мучительным.  Вот  в  тот  первый  день,  когда  в  Фон-Верт явились две мои
кузины,  тогда  я почувствовала, что бремя чересчур тяжело. А с той поры, от
кузин  к  своему  адвокату, от адвоката к следователю, от следователя в суд,
все  как-то  уменьшилось в масштабах, пошло на убыль, и снова я ощутила себя
почти что легко.
     Прежде  чем  уйти  из  зала  суда,  я бросила вокруг прощальный взгляд.
Здешняя  декорация  меня  позабавила.  Как-никак я профессионал. Потолок был
вогнутый,  с  безвкусным  орнаментом, где повторялись розетки и лепнина, где
сочетались  лазурь  и  золото,  Ренессанс  и Вторая Империя. В центре его, в
овальной  рамке,  аллегория  в  виде актрисы из "сосьетеров" Комеди Франсэз,
сидевшей  в  не слишком удобной позе, босоногой, зато пышно задрапированной,
и  что  означает  сия  аллегория, понять было трудно; запомнила же я её лишь
потому,  что  дама  сильно  походила  на одну из моих бретонских теток. Лицо
Республики  тоже  напомнило мне кого-то из нашей семьи. Голова Республики, в
венке  из  колосьев, больше натуральной величины, была изображена в соседнем
овале  и  исполнена,  очевидно,  Далу.  Но  за  столом  судей  две  довольно
миленькие   карсельские   лампы   под   матовыми  зелеными  абажурами  стиля
Луи-Филипп, уже чуть устаревшего, а здесь устаревшего окончательно.
     И  из  всей  этой  мешанины: стиль и безвкусица, яркий свет и полумрак,
скандальное  дело  и  соблюдение  тайны  -  складывался некий порядок. Таков
аппарат  правосудия.  Когда наконец я вышла из зала, обитая войлоком дверь с
противовесом  медленно,  со  вздохом  захлопнулась  за  мной,  глухо,  как в
церкви.
     Почему  я внутренне улыбалась чуть ли не на всем обратном пути? Виноват
аэропорт  Орли,  порог,  откуда начинаются мои перелеты из одной вселенной в
другую;  безличные  такси,  которые  подзываешь  не выбирая, откуда выходишь
бездумно  и где за двадцать минут поездки по парижским улицам я передумала в
тысячу  раз  больше, чем на своей старенькой машине за целый день езды. Даже
ожидание   на   аэродроме  показалось  мне  коротким,  и  я  невольно  стала
подсчитывать  в уме, сколько дней, сколько недель придется ждать гонорара за
мои  свидетельские  показания.  В  какую  форму  он  выльется,  кто подпишет
бумагу?  А  пока  что  день  прошел  удачно, как говорят вечерами мои друзья
антиквары,  когда им удается сделать ценное приобретение или выгодно продать
какую-нибудь  вещь.  Я сделала то, что должна была сделать: в сущности, была
испита совсем крошечная чаша.
     Никто  в  Фон-Верте  не  узнает  о  сцене в суде, не узнает даже о моем
блицпутешествии  в  Париж:  я  раз и навсегда предупредила Ирму, что, если я
опаздываю  против  обычного  нашего  распорядка больше чем на полчаса, пусть
меня  не  ждут  и садятся за стол. Да, никто в Фон-Верте, а уж тем паче в Ла
Роке.  Тем  более  что  мы  с Полем словно по молчаливому уговору ни разу не
возобновляли  разговора  ни  о  деле  Патрика,  ни  о  той роли, которую мне
предстоит  в  нем  сыграть. Полное молчание, что может быть лучше. А также и
проще.  Так что прерывать его было мне не с руки. И мой поступок подкрепился
ещё   одним  тайным  соображением,  полностью  оправдывавшим  меня:  я  была
Буссардель, а они нет.
     Перед   посадочной   площадкой   в  вестибюле  я  попросила  стюардессу
предоставить  мне  переднее  кресло,  мне хотелось чувствовать себя во время
короткого  перелета в одиночестве, полнее им насладиться. Путешествие всегда
приносило  мне  ощущение  счастья,  и не только классическое удовольствие от
перемены  места,  от прибытия в неведомые города, знакомства с удивительными
нравами,  а просто мне нравилось само движение. Если в молодости я пускалась
в путь, я тем самым удалялась от нашей семьи.
     Так  что  мою юность сформировали путешествия. И теперь, через двадцать
с  лишним  лет,  я,  путешественница,  ещё  ощущала  в себе знакомое чувство
освобождения.   Раньше   стук  колес  по  рельсам  или  подрагивание  судна,
плывущего  по волнам, теперь - полет: все это проветривало мозги, заставляло
сильнее  биться  мысль,  открывало  забытые закоулки памяти. А когда самолет
отрывался  от  земли,  когда  я  уже не чувствовала, как подо мной шуршат на
взлетной  дорожке  огромные шины, когда земля вдруг куда-то проваливалась за
окном  и  крыши  домов  бежали  под  нашим  ковром-самолетом, я первое время
невольно  подносила к губам руку. "Вам нехорошо?" - спросила меня как-то моя
спутница  с  самыми  добрыми намерениями. "Напротив, дорогая, простите меня,
но  при  взлете самолета меня охватывает буйное веселье". Все та же спутница
объяснила  мне,  что  таково  общеизвестное  действие  взлета  на  солнечное
сплетение;  однако  это  объяснение  показалось  мне  вульгарным  и плоским.
Потом,  попривыкнув,  я  научилась сдерживать свою радость, но всякий раз её
ощущала.
     После  такого дня теперешний полет был мне вдвойне приятен. Даже темное
пятно  -  наши  недоразумения  с Полем Гру, чей характер я уже успела хорошо
изучить,  -  вдруг  показалось  мне  вовсе не таким угрожающим; я с отменным
аппетитом  пообедала  в  самолете,  попросила  у  стюардессы  ещё один бокал
шампанского и выпила его одна за свое здоровье.
     Когда  я  вернулась  домой,  Рено  уже лег, но не спал. На постели были
разбросаны  газеты,  какие-то  листки.  Пирио,  играя,  растащил  их по всей
спальне.  Бросив мне рассеянно: "Ну как прошел день? А ты поздно!", Рено тут
же  спросил,  не привезла ли я вечернюю газету. Я вздрогнула, но, оказалось,
что  Рено имеет в виду местное издание, которое попадало в город к вечеру, и
эту газету я могла бы привезти.
     -  А  что  тебе понадобилось в газетах? Ах ты поросенок этакий, смотри,
все простыни типографской краской измазал.
     -  Как,  ты  ничего  не  знаешь?  Хотя  верно,  ты  ведь с утра была на
стройке.  Весь  город об этом говорит. Мы-то узнали только вечером, думали -
он  заболел:  уж  два  дня  в  лицее ходила эта официальная версия. Так вот,
Паризе  вызывали  к  министру. Газеты об этом молчат, но дело, видно, плохо.
Завтра философию нам будет читать сам ректор.
     - А что такое натворил твой Паризе?
     -  Написал  в  журнал  статью.  О  войне  в  Алжире. Подстрекательскую!
Обвиняет во всем правительство. Разошелся вовсю.
     - У тебя есть этот журнал?
     -  Да  нет, откуда! Он по рукам ходит. В книжных киосках не осталось ни
одного экземпляра. Но я читал отклики. Потому что уже есть отклики.
     - Расскажи-ка мне, в чем дело.
     -  Ага,  и тебе интересно, даже глаза заблестели. За то я тебя и люблю,
что ты так же, как я, думаешь.
     Я  слушала его, я счастливо смеялась, я смотрела на сына, собирая листы
газет,  и  твердила  про  себя:  "Ты,  малыш,  ничего  не подозреваешь, но я
отвоевала   тебе  твое  добро".  А  Рено,  истощив  весь  свой  энтузиазм  в
восторженном  рассказе,  позволил  мне  переменить  ему  простыню, протереть
черные  от  типографской  краски  пальцы полотенцем, смоченным одеколоном, и
тут  я  заметила,  что  его  сморил сон. Он провалился в забытье, на подушке
вырисовывался  его  профиль;  я нагнулась, поцеловала его, и он, полусонный,
схватил  мою  руку  и  поднес  её к губам. А когда Рено заснул, он буквально
преобразился  у  меня  на  глазах,  и  лицо его в течение доли секунды стало
прежним  лицом  маленького  мальчика.  Вот тогда я поняла, что получила свою
мзду.
     Мне  не  пришлось  долго  ждать,  чтобы  увидеть, чем меня ещё наградит
судьба.  На  следующий день утром зазвонил телефон. Звонила мать, и голос её
звучал так четко и близко, что я удивилась такой прекрасной слышимости.
     -  Но  я  уже  не  там,  я  удрала  из этого ужасного места, Агнесса. Я
остановилась  в отеле "Консул Марий". В десяти минутах езды от тебя, как мне
объяснили.
     -  Совершенно верно, это у въезда в город. Я каждый день мимо проезжаю.
А когда ты переехала?
     - Я тебе все объясню.
     - А как ты приехала?
     - Я тебе все объясню, - повторила она.
     - Хочешь, я к тебе заеду?
     -  Конечно,  Агнесса.  Я  должна  тебе кое-что вручить. Найдется у тебя
свободная минутка сегодня?
     Когда  я  приоткрыла  дверь  в  комнату,  где  меня  ждала мать, лежа в
постели,  я  в  первое  мгновение  подумала,  что ошиблась номером - так она
изменилась.  Передо  мной  была  совсем  не та женщина, с которой я два часа
беседовала   в   далеком  курортном  городке;  но,  оправившись  от  первого
изумления,  я  вновь приоткрыла дверь и тут в спускавшихся сумерках узнала в
этой лежавшей в постели полумертвой женщине свою мать.
     -  По-твоему,  я  очень  изменилась?  -  спросила мать, прочитав, как и
всегда, мои мысли.
     - Да, похудела.
     - Садись же.
     Сказала  она  это  потому, что я стояла у изголовья постели, не решаясь
поцеловать  мать,  а  она предложила мне сесть лишь для того, чтобы избежать
поцелуя;  мы  уже  давным-давно  отвыкли  от этого родственного обряда. Мать
придала своему лицу неуловимое выражение иронии и добавила:
     - Я уже давно начала...
     - Что начала?
     -  Худеть.  Я всегда знала, что именно у меня, - добавила она просто. -
Люди  обычно  утверждают,  будто  можно  извлечь какое-то благо, зная, что у
тебя.  При желании можно, конечно. Если прятать, как страус, голову в песок!
- заключила она презрительно.
     Мать  подняла  руку  к  ночному  столику  и позвонила. Понимая, что нас
сейчас  прервут,  я перевела разговор на нейтральную почву и снова спросила,
как она сюда добралась.
     -  Одна.  Наняла  машину,  и,  ей-богу  же, шофер прекрасно меня довез.
Пересадки  по  железной  дороге  теперь  мне  уже  не под силу, а санитарную
машину  я  не  хотела  брать, чтобы не произвести на директора отеля плохого
впечатления.
     -  Надо  было  позвонить  мне.  Я  бы за тобой приехала. У меня большая
машина, на заднем сиденье можно расположиться со всеми удобствами.
     Вошел  метрдотель  и принес чай, значит, мать заранее его заказала. Она
словно бы и не заметила чужого присутствия.
     - Неужели перевезла бы?
     - Ну конечно.
     -  Вот  как?  Но  если  бы  даже я могла это предвидеть, я все равно не
попросила  бы  тебя. Это преждевременно, - добавила она, глядя мне в лицо, и
смысл этого "преждевременно" я могла истолковывать, как мне угодно.
     - А ты здесь давно?
     - Уже неделю.
     - И совсем одна?
     - Я тебе уже говорила.
     - Ты хочешь здесь остаться?
     - Да.
     Метрдотель,  налив  нам  чай, удалился. Его присутствие стесняло только
меня, и я вернулась к прерванному разговору.
     - Ты лечишься? Кто за тобой ухаживает?
     - О!
     Мать  еле  заметно  пожала плечами, не поднимаясь с подушек, и изменила
тон. Она с легкостью признавалась, что физически она в плохом состоянии.
     -  Врачи говорят, что не нужно меня больше мучить. Я прекрасно понимаю,
что  это  значит.  Чудаки  эти доктора, считают, что, если человек болен, он
непременно  глупеет. А на самом деле все наоборот. Но в конечном счете оно и
лучше.  Я  вовсе не так уж рвусь попасть в лапы этим господам. Хочу окончить
свою  жизнь  где  угодно,  лишь  бы не в клинике. На мой взгляд, в этом есть
что-то  непристойное.  А  если я вернусь в Париж, меня обязательно положат в
больницу.
     - А ты потребуй, чтобы тебя оставили на авеню Ван-Дейка.
     -  Да  существует ли ещё авеню Ван-Дейка? И кто будет при мне? Врачи от
меня  отступились,  но  не  только  одни  врачи.  Я  не  стыжусь тебе в этом
признаться,  Агнесса.  Мы с тобой не созданы, чтобы ладить друг с другом, но
я  хоть знаю, что ты человек не мелочной. Знаю также, что могу доверить тебе
кое-что,  и  ты  не будешь злорадствовать. Короче, я совсем одна. Я не нашла
второго Симона ни в его детях, ни в его жене.
     Произнесла  она  имя  моего брата, как-то особенно налегая на последний
слог,  в  каком-то  порыве,  потрясшие  её  существо, и я увидела, как в ней
снова зажглась дикая неукротимая страсть, сжигавшая её жизнь.
     -  Все,  что  я  могла  сделать в интересах его детей, я делала не ради
них,  а  ради  Симона,  -  продолжала  она. - Из верности, как я её понимаю.
Верность  -  это  вот  что такое: думать о другом, говорить: "Я бы поступила
именно  так,  будь  он  здесь".  Может  быть,  ты  знаешь  какое-нибудь иное
средство,  чтобы  тот,  кого  нет,  оставался для тебя всегда живым? Вот я и
чувствую  себя  ближе  к  нему,  когда  я  совсем  одна и действую ради него
издали.
     - Значит, ты сама решила приехать сюда?
     -  Поближе  к тебе? Тебя это удивляет? Ясно, удивляет. Но ты сейчас все
поймешь,  Агнесса.  Мне  все  равно  -  что видеть тебя, что не видеть. Я не
испытываю ни радости, ни неприязни: ничего. А вот они надрывают мне сердце.
     По  легкой  дрожи  её  голоса  я  почувствовала,  что сейчас она скажет
неправду.
     -  К  тому  же,  если  они узнают, что я здесь, неподалеку от тебя, они
предпочтут остаться дома.
     Я  ничего  не  ответила. Я догадывалась, что здесь что-то не так, но не
могла  догадаться,  что  именно.  Несомненно,  мать  услышала мои мысли и не
стала настаивать.
     -  Но  я  просила  тебя  приехать,  - продолжала она, - не затем, чтобы
вести  такие  беседы:  я  слишком увлеклась. Я сказала по телефону, Агнесса,
что хочу тебе кое-что вручить.
     Она  протянула мне мешавшую ей чашку и положила ладонь на свою дорожную
сумку,  стоявшую  рядом  на  постели,  ту, что я видела ещё в прошлый раз. Я
успела  заметить,  что,  хотя стояли теплые весенние дни, мать была в ночной
рубашке  без  выреза  и с длинными рукавами, застегнутыми у кисти; и теперь,
когда  она  двигалась, я не видела ни её груди, ни её рук, тоже в свое время
округло  прекрасных.  Она  щелкнула  замочком,  раскрыла  сумочку, вынула из
одного отделения незапечатанный белый конверт довольно большого формата.
     -  Это  тебе. Документ мне продиктовал мой нотариус. С его помощью все,
что  было  сделано  в свое время против тебя и твоего сына, аннулируется или
может  быть  аннулировано.  Твой  сын  будет  признан наследником тети Эммы.
Здесь все необходимые документы. Прочти.
     Я отрицательно покачала головой.
     -  Агнесса,  все  это  было  готово  уже  давно,  но я ждала вчерашнего
звонка,  когда  мне  сообщат о ходе процесса. Так что не сомневайся. Прочти.
Не хочешь? Ну хотя бы взгляни на то, что написано моей рукой.
     -  Нет.  Запечатай  конверт  сама.  А я перешлю его в таком виде своему
адвокату.
     - Ах так?
     Мать  посмотрела  мне  в  лицо.  Мы  померялись взглядами. Я знала, что
расстроила  её планы. Она заранее смаковала эту минуту, слова благодарности,
которые  я  вынуждена  буду  произнести. И я тоже прочла все это на её лице,
подметила  её  разочарование,  смешанное  с удивлением, и оно-то в мгновение
ока  вознаградило  меня  за  целую  полосу  моей  жизни.  И  это ей пришлось
опустить глаза.
     - Как тебе угодно.
     Она  высунула  свой  толстый  язык,  провела  им  по  треугольному краю
конверта, не спуская с меня глаз, разгладила его, заклеила.
     - А теперь можешь уйти. Я чувствую, что устала.
     Так  оно,  очевидно, и было. С той минуты, когда я отказалась взглянуть
на  документ,  мать  стала  задыхаться.  Я  положила конверт себе в сумочку.
Поднялась  со стула. На сей раз я решила её поцеловать. Я подошла, нагнулась
над постелью; но мать оттолкнула меня.
     -  Больных не целуют! - жестко бросила она и, когда я была уже у двери,
добавила: - Будем перезваниваться. Спокойной ночи.
     Мой  поступок  имел  для  меня  ряд  последствий.  Первое  из  них  уже
сказалось  -  я  имею  в виду своих вчерашних врагов. А в отношении Поля Гру
поступок  этот  завел меня в тупик. Я не смогла скрыть от него, что моя мать
находится  в  городе,  и весь Фон-Верт был предупрежден, что больная, сильно
сдавшая  за  столь  короткое время, может вызвать меня с минуты на минуту. О
деле  Патрика  я  рассказала  Рено  только самое главное и скрыла, какие оно
будет  иметь  результаты,  так как именно эти результаты окончательно вывели
бы  из  себя  Поля Гру, а я боялась, как бы мой сын случайно не проговорился
при  нем.  Наш  уговор  с  Полем о телефонных звонках продолжался недолго, и
случалось,  что, позвонив, он заставал дома одного Рено и у него