вать. А вдруг
не будет свободных номеров.
     - Переночуем в машине.
     - Это по такой-то жаре?
     Он  протянул  руку,  прикрыл ладонью мою кисть, лежавшую на скатерти, и
устремил  на  меня  взгляд,  которому  я так плохо умела сопротивляться. И я
услышала  его  слова,  произнесенные не его обычным тоном, а таким же, как в
машине:
     - Мама, ну прошу тебя.
     Мы вернулись только через два дня.
     Когда  наступил  конец  нашего  пребывания  на  Корсике,  а наступил он
скоро,  мы не смогли вернуться домой на самолете из-за Пирио: нам жалко было
сдавать  его  в  багаж.  Но  перспектива  поездки по морю радовала Рено, она
смягчала  горечь  возвращения.  Отплывали  мы  из  того  же  города,  где на
аэродроме  месяц  назад  приземлился наш самолет. Перед посадкой на судно мы
пообедали  в  ресторане  на  набережной,  на  открытом воздухе, и это как-то
приблизило  нас  к  дому.  Толпа непривычных для нашего глаза людей обтекала
наш  столик.  Рено  заметил  в  толпе  множество  юношей  и  девушек,  своих
сверстников.
     - Может, здесь есть университет?
     -  Университет  -  не  думаю, но лицей есть наверняка. И по-моему, даже
превосходный лицей.
     Рено   удивили   мои   слова,   слишком   стремительно  вторглись  наши
фон-вертовские  будни  в ту жизнь, какую мы вели на курорте. Я догадывалась,
что  сердце его осталось здесь, хотя воспоминание о той девушке, которую он,
возможно,  никогда  больше  не  увидит,  было  тут ни при чем. В памяти Рено
останется  наш  отель, прилепившийся высоко на горе, наш полинезийский пляж,
наши  поездки  по  пустынным дорогам, наши возвращения уже при луне, в любой
час  ночи,  наши  завтраки  в  лоджии, где висел холодильник, - словом, весь
этот  удивительный бивуак нашего перемирия, разбитый на горе над морем и над
временем.
     -  Надо  будет  вернуться сюда, - задумчиво произнес он и, свесив руку,
вслепую нашарил морду своего песика.
     Наша  каюта  на  пароходе  так  накалилась  в течение дня, что никак не
желала   охлаждаться.   И   пахло  здесь,  как  в  танке,  из-за  всех  этих
металлических  перегородок,  трубок,  болтов.  Когда  пароход  отчаливал, мы
вышли  на  палубу.  Промелькнули огни города, потом описали полукруг, словно
бы  дрейфуя в ночном мраке, словно бы слал нам прощальный привет далекий уже
берег,  смотревший  вслед  нам,  уезжавшим.  Мы  дали  себе  месяц  жизни на
курорте, мы возвращались из дальнего путешествия.
     У  нас  не  хватило  духу  спуститься  в каюту. Нам выдали шезлонги, мы
выбрали  себе  укромное  местечко,  накинули на ноги пледы, так как открытое
море  уже  слало  нам  свое  свежее  дыхание,  и это придавало романтический
характер  нашему  путешествию,  словно  мы действительно собирались пересечь
океан.  Я  даже  не  развернула  парижскую  газету, хотя нарочно купила её в
порту,  а  ведь  света лампочки хватило бы для чтения. Я размечталась. Целых
двадцать  лет  я  не  ездила  по  морю,  и  Рено  тоже не знал этого способа
передвижения,  как  и  большинство его сверстников. Пять дней, что провела я
на  пароходе,  когда  возвращалась  из  Нью-Йорка в Гавр, столь памятные дни
моей  жизни,  вышли  мне навстречу. Они говорили мне о той, прежней Агнессе,
которую  я  совлекла с себя, о том времени, когда Рено ещё не было на свете,
когда  общая  наша  судьба  существовала  лишь  как одна из возможностей, но
когда  не  поздно  было  ещё вмешаться, может быть, даже переиначить её. Оба
эти  столь  различные  морские  путешествия, тогдашнее и сегодняшнее, как бы
обрамляли  всю  историю  нашей  жизни;  в  их раму был заключен и тот день -
исходный  день  моей  подлинной  жизни,  начавшейся  с первым биением сердца
ребенка у меня под сердцем.
     Я  смотрела на Рено, уже почти юношу, он был здесь, рядом со мной, плед
на  его  коленях  оттопыривался,  обрисовывая  тельце  щенка;  как раз в эту
минуту Рено открыл глаза.
     - Спал, Рено?
     - Нет, не спал.
     - Я хочу тебе сообщить одну вещь.
     Он перекатил голову по спинке шезлонга, взглянул на меня.
     -  Я  все  обдумала.  Только  глупцы  не  способны  пересматривать свои
решения.  Я  выступлю  свидетелем  на  процессе  Патрика. В том самом плане,
который устраивает моих родственников.
     - Шутишь!
     Рено  не  шевельнулся.  Я  почувствовала, что воспоминания об истории с
"кадиллаком"  были далеки от него, того, что он думал за минуту до этого, но
достаточно  оказалось моей коротенькой фразы, что бы все снова всплыло в его
памяти.
     - Хочешь сделать мне приятное?
     -  Да.  Но  не только поэтому. Возможно, я была не права, не дав своего
согласия. В конце концов твоя теория оправдывается.
     Я  тоже  не отрывала головы от спинки шезлонга, так мы и разговаривали,
не  поворачиваясь  друг  к  другу,  просто  мирно беседовали под размеренное
пыхтение  парохода.  И  теперешний тон, так не похожий на тот, в каком велся
наш  спор  в  Фон-Верте,  показал  мне,  как мы оба постарели с тех пор или,
вернее, как возросла наша уверенность друг в друге.
     - И если хочешь, Рено, можешь со мной поехать.
     - Тебе так будет лучше?
     - Дело не в этом. Но мысль мне подал ты. Помнишь?
     - Да, но это было так давно.
     - Всего два месяца назад.
     -  Я  вот что тебе скажу... Нет, я на тебя полагаюсь. И буду ждать тебя
дома.
     - Впрочем, это не так-то скоро. У тебя будет самый разгар учения.
     Мой  сын  снова  закрыл  глаза.  И добавил, не подымая век, что в конце
концов  я  была  права.  Через  несколько  минут  я  убедилась, что ритм его
дыхания   замедлился.  Я  бесшумно  поднялась  с  шезлонга.  Даже  песик  не
шелохнулся.  Я  сложила  газету и ухитрилась потихоньку подсунуть её за край
иллюминатора,  откуда  на  нас падал свет, и глазницы Рено стали в полумраке
как два темных пятна.
     Мне  пришлось  быстро  окунуться  в  действительность.  Те слова, что я
сказала  Рено,  стоили мне не так уж дорого, но это было ещё не все, вернее,
это  было  просто  ничто. Мне говорили о сроках, сообщали об этапах, которые
предстояло  пройти:  начало  расследования,  вызов  к  следователю, которому
нанесет  визит  по  этому  поводу  адвокат  Патрика,  а  для  этого надо ещё
сообщить  адвокату,  что я переменила мнение. Теперь, когда решение было уже
принято,  я  предпочла  бы  кончить  все  эти  процедуры  как  можно скорее.
Телефонный  звонок моему адвокату из Фон-Верта, тому самому, который вел мое
первое   дело   против   семейства   Буссарделей,  охладил  мое  нетерпение.
Оказывается,  поймать  его можно где-то далеко от Парижа: он отдыхал. Хорошо
еще,  что  я  условилась  о  дне  встречи,  оживила давно почивший механизм,
словом,  сделала первый шаг, который повлечет за собой и другие. После этого
телефонного звонка надо было действовать дальше.
     Мой  советчик,  с которым я не имела за все эти годы дела, был далек от
мысли,  что  я  все  ещё  думаю о том опротестованном завещании. Но он сразу
догадался,  что  я  мечу  на  наследство.  Слова,  оброненные моей невесткой
Анриеттой,  о  том,  что  я  смогу  извлечь  выгоду из своего вмешательства,
мало-помалу  пустили  ростки  в  моем  мозгу,  хотя я запрещала себе об этом
думать,  слова  эти  вели  свою  подспудную работу, а моя тревога за будущее
сына,   умиление,   с  каким  я  теперь  вспоминала  предсмертную  волю  его
двоюродной  бабки,  все  это  вместе  взятое сделало свое дело. Когда в свое
время  против  меня  возбудили  процесс,  чтобы  аннулировать завещание тети
Эммы,  ссылаясь  на  непризнание отцовства Ксавье, я, жалкая невежда, ничего
не    смыслившая   в   юридических   тонкостях,   буквально   парализованная
неожиданностью  и  отвращением,  меньше  всего думавшая тогда о материальной
стороне  жизни  и не привычная к делам, была защищена куда хуже, чем теперь,
и сознавала это.
     -  Ага,  посмотрим,  посмотрим,  - ответил мне с того конца провода мой
адвокат,  одновременно  и  клюнувший на предложение, и готовый в случае чего
отстраниться.  -  Я  не  слишком  хорошо помню все обстоятельства дела, надо
будет  порыться  в  бумагах.  На первый взгляд уже то, что к вам обратились,
заставляет  задуматься.  Дело  открывает  возможность  если  не  для мировой
сделки,  то  во  всяком  случае для пересмотра. Позвоните-ка мне в контору в
первых числах октября.
     А  пока что я снова взялась за работу, потом Рено пошел в лицей в класс
философии.  Начал  он неплохо. В его интересах произошел определенный сдвиг,
теперь  они  даже  превосходили  школьные  требования.  Он притаскивал домой
самые  неожиданные  для  меня  журналы, расширял круг чтения. В разговорах с
ним  я  нередко  упоминала  имя Поля Гру, и однажды вечером Рено, к великому
моему изумлению, подсунул мне под нос его статью.
     - Прочти и скажи, что ты по этому поводу думаешь.
     Мне  что-то  не так уж не терпелось упиваться опусами своего ворчливого
клиента.  Словом,  статью я не прочла, и на следующий день Рено, привыкший к
тому,  что  я  все  больше  и больше считаюсь с его мнением, удивился такому
отсутствию рвения с моей стороны.
     - У меня времени не было. Неужели это действительно так интересно?
     - Ясно, интересно, раз я тебе рекомендую прочесть.
     Мы  сидели  за  столом,  теперь  накрывали уже в комнатах. Летний сезон
кончился,  и  наши  обеды  под  шелковицами  возобновятся  не раньше будущей
весны,  когда  проклюнутся  первые  листочки. Скоро начнем отапливать дом, в
нижнем  этаже  толстые  своды долго хранили дневное тепло, но, если я поздно
засиживалась  за  работой  у  себя  в  кабинете на втором этаже, приходилось
включать  радиатор.  Рено  до сих пор спал с открытым окном, он любил, чтобы
ночью  было  свежо. Хотя по общему мнению осень - пора печальная, я полюбила
нынешнюю  осень  за  то,  что мне было особенно приятно возвращаться к нашим
старым привычкам.
     Мне  казалось,  будто  меня  увлекает  какое-то глубинное течение. Но я
беспрерывно  прислушивалась к себе. Не было ли безумием с моей стороны вновь
искушать  судьбу,  живя  вот  так, по-прежнему в тесной близости с сыном? Но
что  же делать, с другой стороны? Могла ли я изгнать его, перевести в другой
лицей только по той причине, что мы слишком любим друг друга?
     Вместе  с  Ирмой,  которая  несла  на  вытянутых руках суповую миску, в
столовую ворвалось благоухание супа с зеленью.
     -  Первый  раз в сезоне! - заявила она. - Пусть мадам загадает желание.
И ты тоже, философ.
     Ирма  гордилась  тем,  что  тот,  за  кем  она  присматривала  ещё в те
времена,  когда  он  только-только  начал  играть  в  песочек,  достиг таких
высоких  степеней  науки,  будто формирование его личности началось именно с
их далеких игр в прятки.
     -  Ну? - спросила я, наливая себе суп. - Что же такое он рассказывает в
своей статье?
     -  Он  не  рассказывает,  а обличает. Представь себе... - Рено, усердно
поглощавший  суп,  отложил  свой отчет, потом снова приступил к рассказу, не
утеряв нити. - Представь себе, некоторые породы животных вот-вот исчезнут.
     - В наших широтах? - рассеянно спросила я.
     -  Я  тебе не о наших широтах говорю, потрудись, пожалуйста, слушать...
Хотя  Поль  Гру указывает на этот факт мимоходом, но и в наших тоже. Слыхала
о  ягнятнике  бородатом?  Это  хищная  птица, он даже больше орла... Передай
мне,  пожалуйста,  пармезан...  Так вот, ягнятников осталось всего несколько
пар  в  Пиренеях  и  две  на  Корсике:  их выследили, мы могли бы с тобой их
увидеть.  Но  самое страшное положение создалось в Новой Зеландии, на Борнео
и на Суматре.
     -  Действительно, твой Поль Гру специально ездил изучать этот вопрос на
месте по поручению какой-то международной организации.
     -  Ага,  видишь... Почему же ты мне об этом ничего не говорила? Это так
интересно.
     -  Могу  сказать  тебе  лишь  одно:  этого  господина я знаю только как
клиента. И вертеть им нелегко. И угодить ему тоже.
     -  Ничего  удивительного.  Это  же  личность.  Пускай он ткнет носом те
правительства, которые за это отвечают.
     Весь  вечер  разговор  шел  только  о  Поле Гру. Рено приставал ко мне,
когда я снова его увижу.
     -  В  конце  месяца.  Он сообщил мне, что вернется в Европу на какой-то
конгресс  в  Швейцарии.  И  специально  заглянет сюда - посмотреть, как идут
работы над его домом. Значит, мы с ним встретимся.
     - Мам, будь добренькая, привези его тогда к нам ужинать.
     Эта  перспектива  мне  не  слишком  улыбалась. С меня лично хватало тех
трех-четырех  часов на стройке, в течение которых мы спорили с Полем Гру. Но
мне  не  хотелось  глушить  новые зоологические увлечения Рено. Поэтому-то в
один  прекрасный день мы все трое очутились в нашей столовой; гость сидел по
правую  мою  руку, Рено - по левую, и поначалу все шло хорошо. Поль Гру, ещё
не  прокатавший  перед  публикой  свой  будущий  доклад  на  конференции, не
заставил  себя  просить,  когда  Рено заговорил о его статье. Чувствовалось,
что  он  очень  рад  высказаться перед этой случайной аудиторией, пусть даже
состоящей  из  лицеиста  и  его  мамы.  Должна  признать, что он великолепно
владел  материалом  и,  не  задумываясь, приводил кучу нужных цифр. Впрочем,
перед лицом нашего невежества он много выигрывал.
     -  Двести  двадцать семь видов млекопитающих, - перечислял он, - триста
двадцать  один вид птиц находится под угрозой полного вымирания или близки к
тому.
     - Ой! - воскликнул Рено, мысленно представив себе эти гекатомбы.
     -  ...И  по  самым  различным  причинам.  Главное,  из-за беспечности и
преступного  отношения.  Конечно, известную роль играет также и свойственная
человеку  мания разрушения, однако основное - это страсть к наживе, корысть,
желание шикануть, тщеславие - все измышления мужчин. И женщин тоже.
     -  Ого!  -  заметила я с довольно дешевой иронией. - Не сомневаюсь, что
это именно наша вина.
     -  Да,  мадам,  ваша.  Сначала  птичьи  перья  служили украшением диких
племен,  но  с  расцветом цивилизации эту привилегию вы взяли себе. И шли от
победы  к победе. Шиншилла в диком состоянии теперь не встречается или почти
не  встречается.  А  раньше  районы,  примыкающие  к Андам, буквально кишели
этими  зверьками.  Некоторые  разновидности  исчезли, другие исчезают. И все
из-за вас.
     - Но, по-моему, сейчас их разводят искусственно.
     -  Да,  разводят,  но  они  вырождаются.  Новое  бедствие. Стоит только
человеку  приложить свою руку... Но зло повсюду. На Яве насчитывается в наши
дни всего двадцать экземпляров носорогов. На острове Уджунг-Кулон.
     - Ой! - снова воскликнул Рено. - А где это?
     -  У  западного берега Явы. И эти-то существуют лишь потому, что на них
запрещена охота, а иначе бы... Мне это лично известно: я только что оттуда.
     - Ну хотя бы в уничтожении носорогов женщины неповинны.
     -  Совершенно верно, мадам. Непосредственно в банде, простите на слове,
они  не  участвуют.  Но  рог  носорога  содержит  весьма ценное возбуждающее
вещество.  Если  бы  нас  не  слушали  столь юные уши, я мог бы привести вам
весьма любопытные подробности.
     -  Неужели  вы думаете, что я не знаю, что такое возбуждающие средства?
- с видом человека искушенного заявил Рено.
     Смутное  раздражение,  которое  я  испытывала  в  тот вечер с первой же
минуты,  объяснялось  не  одним  только  ворчливым  нравом нашего гостя, его
тяжеловесностью,   его   манерой   снисходительно   перешагивать  через  все
трудности,  могущие  смущать  глупцов.  Мне было неприятно, что он так легко
завладел  вниманием  моего  сына.  Когда на пароходе я объявила Рено о своем
намерении   выступить   свидетелем   в   защиту   Патрика,   меня  несколько
разочаровала  его  умеренная радость и столь же умеренное удивление. Неужели
он  так  скоро  распрощался с романтикой? Потому что в случае с Патриком его
интересовала  только романтическая сторона дела. А сейчас, в том внимании, с
каким  он  слушал  статистические  выкладки  Поля  Гру, я видела лишь тягу к
реализму.  И я билась в противоречиях. Как же так! Рено развивается, отходит
от  того  мальчика,  каким  был  прежде.  Словом,  я чуть ли не с сожалением
вспоминала  его  ребячество  и детские парадоксы, с которыми ещё так недавно
боролась.
     А  Поль  Гру  все разглагольствовал об орангутангах с острова Борнео, о
мадагаскарских  лемурах  и  мексиканских черепахах. Не без труда мне удалось
отвлечь  его  внимание  на себя, вернее, на нашу стройку в Ла Роке. Я знала,
что  на этой территории он покажет себя с менее выгодной стороны и что слева
от  меня перестанут считать его очень симпатичным, стоит ему завести со мной
мелочной  спор.  Рено  не  колеблясь  противоречил мне по любым вопросам, но
свято верил в мою профессиональную компетентность.
     Так оно и получилось. Причина спора: осенние посадки.
     -  Мсье  Гру,  мы  ещё  с  вами  ни разу не коснулись этого вопроса, но
вокруг  вашего  дома  необходимо посадить немного зелени. Участок совершенно
голый, и давайте не откладывать дела до следующего года.
     -  Только  никаких  цветников!  -  воскликнул Поль Гру, воздевая руки к
небу. - Не лишайте мою хибару её стиля.
     Он  теперь  ещё  чаще,  чем я, употреблял слово "хибара", которому я же
его и научила. Я расхохоталась.
     -  Успокойтесь.  На  таком  участке нечего и думать разводить цветники:
там  сплошной  камень,  я  о  другом.  В нескольких местах я обнаружила слой
земли, достаточно мощный, чтобы посадить ряд кипарисов.
     - Браво! Браво! Тут мы полностью согласны.
     -  Да  нет,  просто  у меня другого выбора нет. Не судите только по тем
деревьям,  что  видите  у  нас: здесь совсем другая почва. Оливковое дерево,
миндаль,  кипарисы  -  вот  примерно  и  все,  что  может приняться на вашем
участке,  потому  что  он  слишком  открытый.  Или, на худой конец, алепская
сосна,  растет  она очень быстро. Но ряд кипарисов, только не пирамидальных,
похожих  на  веретено,  вовсе  не придаст вашему участку сходства с почтовой
открыткой,  чего  вы,  очевидно,  опасаетесь,  к  тому  же кипарисовая аллея
преградит путь мистралю.
     - Ну, знаете, мадам, мистралем меня не запугаешь.
     -  К  этой  теме  мы  ещё  вернемся  после того, как вы проведете здесь
первую  зиму.  Через  несколько лет вы сможете совершенно спокойно сидеть на
своем  участке  под  защитой  кипарисовой  завесы.  Кстати,  кипарисы укроют
посадки  лавандена,  которые,  по  моему мнению, неплохо было бы расположить
справа от дома.
     - Лаванды? Н-да! Ну что ж, если это необходимо.
     -  Да  нет,  не  лаванды  вовсе. А лавандена, садовую разновидность для
более низкой местности.
     -  Низкой?  Я  же  все-таки не на равнине. У меня из окон самый широкий
вид на всю округу.
     -   Ваш  участок  всего-навсего  примыкает  к  северному  краю  старого
поселка,  который  в  самой  своей  высокой части не подымается выше двухсот
метров. Так что, дорогой мсье, побольше скромности.
     Поль  Гру  взглянул  да  меня,  изумленный моим тоном, который, кстати,
удивил  и меня самое. Теперь уж я выступала в роли мелкой склочницы и вещала
как школьная учительница.
     -   Прекрасно!   Озеленяйте  меня,  дорогая  сударыня.  Украшайте  меня
клумбами  и  гирляндами.  Вам  предоставлена полная свобода действий. Полная
свобода делать, что вам угодно.
     -  По-моему,  с  ним интересно, - заметил Рено, когда Поль Гру уехал. -
Но как он с тобой разговаривает!
     - Таков его жанр. Нечто вроде тика.
     -  Почему  ты  принимаешь  так близко к сердцу его стройку? Раз он тебя
раздражает?
     -  Но... по профессиональной добросовестности. И ещё потому, что Ла Рок
стоит  труда.  Ты и представить себе не можешь. Нет, верно, верно, мне редко
когда приходилось работать в такой красивой местности. О, он счастливчик.
     Мой  адвокат  вернулся из отпуска, но если я отправилась в Париж, чтобы
повидаться  с  ним,  а  не  ограничилась  телефонным  разговором, как он мне
советовал,