укрывавшие
своими  ветвями  крышу  сарайчика,  так как становилось жарко. Когда я снова
сошла  вниз, я увидела, что оба мальчика, лежа на надувных матрасах, которые
они  оттащили  в  тень  под  навес, о чем-то болтают. При моем появлении оба
замолчали.
     - Я вам помешала?
     - Мы о математике говорили.
     - Значит, тогда действительно помешала.
     И я повернула назад.
     - Да нет же, нет, побудь с нами.
     Я  присела  на  лежак.  Снова  наступило молчание. Мальчики смотрели на
меня.
     - Скажем ей, Жюстен, или нет?
     - Как хочешь.
     - Тогда скажи ты.
     - Лучше ты скажи. Ведь это тебя касается.
     - Ладно, скажу.
     Рено  заговорил  не сразу, как будто, уже открыв рот, вдруг осознал всю
важность того, что ему предстояло мне сообщить.
     - Ну... ты все равно не поверишь.
     - О чем в конце концов идет речь? Не томи.
     -  Ладно.  У  нас была контрольная по математике. Угадай, какое я занял
место.
     -  Откуда же я знаю? Очевидно, предпоследнее вместо последнего, если ты
так сияешь.
     -  Слышишь,  слышишь, Жюстен? Вот уж не угадала. Двадцать третье, мама,
а всего сорок.
     - Да не может быть! Это же успех! Ты здорово взлетел!
     - Я же тебе говорю. Учитель даже не поверил.
     - И все благодаря вам, Пейроль.
     -  Главное,  благодаря  ему  самому, - ответил Пейроль. - Вы же знаете,
стоит только по-настоящему взяться...
     -  Но  это  целое событие! Я очень, очень рада! Если, Рено, ты и впредь
пойдешь  такими  темпами,  можно  будет  рассчитывать  на удовлетворительную
отметку?
     - На экзаменах? - спросил Пейроль. - Не исключено.
     - А сколько осталось до экзаменов?
     - Шесть или семь недель, - ответил Рено. - Еще точно не установлено.
     - Еще целых семь недель! А как, по-твоему, ты не выдохнешься ?
     -  Послушай,  что  я  тебе  скажу,  -  проговорил  Рено,  стараясь быть
объективным.  -  Видишь  ли,  это  началось  вдруг. Не очень давно, с неделю
назад.  Он  мне  объяснял.  А  я  понял.  Знаешь, Жюстен у нас по математике
молоток.
     -  А  я  ведь  вовсе  не  первый в классе, - сказал Пейроль. - Вовсе не
первый. И мне тоже осталось шесть недель.
     -  Ну разве можно сравнивать. У вас такая программища! По-моему, вы уже
всю  высшую  математику  превзошли!  Не  беспокойся  за него, мама, он сверх
головы   готов.   А   это   не   так-то   просто.  Потому  что  в  интернате
сосредоточиться  трудно. Ты бы посмотрела, как у них в дортуарах, в классных
комнатах.
     -  Верно,  - подтвердил Пейроль. - В интернате никогда не бываешь один,
а по-настоящему всегда одинок.
     Сообщил  ли  Рено  мне  все  эти сведения с целью сделать в моих глазах
Пейроля  ещё симпатичнее? Я как-то никогда не задумывалась о жизни Пейроля в
интернате.  Для меня он был Пейролем вне стен лицея, Пейролем в Фон-Верте, в
сарайчике  или  - в минуту прощания - на маленькой площади их поселка; кроме
этой  площади, я там ничего и не видела. И вдруг разом разодралась завеса, и
я  увидела Пейроля - пленника в четырех стенах лицея, одинокого мечтателя за
пюпитром  в классной комнате, набитой учениками, или ночью вслушивающегося у
открытого  окна  в  спящий город. Эта картина сделала для меня образ Пейроля
более  рельефным,  осязаемым,  а  его  слова  об  одиночестве  среди  людей,
казалось,  на  миг подняли из глубин его существа того Пейроля, каким был он
на  деле  и  какого  я  не  знала.  Господи,  до чего же бедное у меня порой
воображение!
     Опершись  на  локоть,  он  задумчиво  молчал,  а  я  глядела  на  него.
Казалось,  он,  позируя художнику, нарочно застыл в позе озабоченного юноши,
и  забота  эта,  напряжение  мысли,  расслабляла  мускулы  тела. Несмотря на
возраст,  сложение  уже  мужское,  но в нем все-таки чувствуется ещё обаяние
подростка,  я  ощутила  это особенно сильно сейчас, видя его полуобнаженным.
Невольно  приписывая ему собственные мысли, я твердила себе, что он измеряет
в  уме  своем  тот  путь,  который  ему  ещё осталось пройти, чтобы получить
диплом,  такой  далекий  от  исходной  точки,  а  его происхождение... мысль
вполне  буржуазная,  более естественная для меня, чем для него. И та, другая
дистанция,  социальная,  отделявшая  его  от  Рено, делала его мне ещё более
близким.  Я  была  счастлива,  что  я  попалась  ему на пути, мечтала, чтобы
представился  случай,  когда я смогу оказать ему серьезную поддержку. Но тут
Жюстен  вышел  из  своей задумчивости, поднял глаза на друга, и я проследила
его  взгляд.  Рено,  тоже  думавший  о  чем-то своем, все с той же радостной
улыбкой  на  губах  играл  в  камешки. До сих пор у него сохранилась детская
привычка  выуживать  из  песка  для  своей  коллекции маленькие разноцветные
камешки, которые он называл солеными конфетками.
     -  Ох, мальчики, - сказала я. - Как жаль, что нам придется расставаться
в  воскресенье  вечером  ещё до ужина! А то бы мы непременно спрыснули такое
событие.
     -  Но,  мама,  тебя же здесь не было, значит, в свой поселок он попасть
не мог и предупредил домашних, чтобы его не ждали.
     -  В таком случае ура! Останемся здесь и выедем завтра на заре, вас это
устраивает?  Ирма,  Ирма,  иди  сюда. Рено стал хорошо учиться. Отыщи-ка нам
бутылочку  шампанского  к  ужину,  пошарь  по  окрестностям. Только, смотри,
марочное,  а  не какое-нибудь пойло. Я бы сама съездила, но тогда я не успею
с ними искупаться, а купаться мне хочется. А ну, пошли в воду!
     На  следующий  день,  вечером,  сидя наедине с Рено, я подала ему новую
мысль:  до  экзаменов  пригласить  Пейроля  жить  у нас. В смысле работы это
будет  выгодно  обоим  (меня  и  мою  диковатость  мы,  конечно, в расчет не
брали),  и,  раз  уж  взята  первая  математическая  твердыня, успех следует
закрепить.  Рено слушал, что-то соображая про себя, что-то мямлил, пока я не
сказала  ему:  "Если  ты  согласен,  то  сам  его пригласишь, предложение, в
сущности,  исходит  от  тебя.  Знаешь,  эта  мысль пришла мне в голову вчера
вечером  у  моря,  когда  ты  оставил  его  ночевать".  Роль  гостеприимного
хозяина,  видимо,  польстила  Рено,  но важно другое - я заметила между ними
все  признаки зарождающейся дружбы, без чего совместное проживание под одной
крышей вряд ли было бы особенно приятным.
     На  переговоры с лицеем и поселком ушла неделя; я взяла напрокат второй
мопед  сроком  на  два  месяца,  и  юный  лигуриец  с картонным чемоданчиком
обосновался  у  нас в Фон-Верте в нижнем этаже, в так называемой комнате для
гостей.  Находилась  она прямо под моим кабинетом, попадали в неё из залы, а
примыкала  к  ней  одна  из наших четырехугольных башенок, переоборудованная
под   душевую.   Впрочем,   в   смысле  гигиенических  навыков  Пейроль  был
безупречен,  что  я  сумела  заметить  в  первый  же  день  и  вывела отсюда
заключение,  что  в наши дни неравенство бытовых условий стирается благодаря
занятиям  спортом  и  связанными  с ним водными процедурами; и таким образом
люди,  живущие  в  деревнях,  догнали  в  смысле  гигиены горожан. Во всяком
случае, молодежь.
     Не  сразу  мы  нашли  свой  "модус  вивенди" или, скорее, как выражался
склонный  к  школьному  педантизму  Рено,  "модус  лаборанди". Поначалу Рено
разрывался  между  залой,  где  его репетировал Пейроль, и моим кабинетом на
втором  этаже,  где  мы  обычно  работали  вдвоем.  Но  выяснилось,  что это
неудобно. И не слишком вежливо в отношении нашего гостя.
     -  Давайте-ка  устраивайтесь оба внизу. Зала - самая прохладная комната
во  всем  доме,  недаром  же там сводчатый потолок. А мне, хочешь не хочешь,
придется  остаться  на  втором: тут все мои дела, бумаги, чертежная доска. А
работать там втроем невозможно, слишком тесно.
     Я,  конечно,  не  добавила,  что  присутствие  Пейроля будет мешать мне
работать.
     - Сколько я причинил вам беспокойства, - сокрушался Пейроль.
     -  Даже  думать  так  не  смейте! Я счастлива, что вы поселились у нас.
Спросите-ка  у  Рено,  в моем ли это стиле - приглашать к себе на жительство
людей, с которыми мне скучно...
     -  Верно, Жюстен, можешь ей поверить. Когда она хочет, чтобы кто-нибудь
смотался  поскорее,  она,  конечно,  в глаза не скажет, потому что она у нас
вежливая,  но  по её лицу сразу чувствуется. Притворяться не умеет. Ни с кем
она так не обращается, как с тобой.
     Еще  одна  перемена:  с  переездом  Пейроля  в  Фон-Верт  настала эпоха
серьезных  бесед.  К  этому  я  готова  не  была.  В течение многих лет наши
разговоры  с Рено шли, как то обычно бывает, довольно бестолково, касались в
основном  злобы  дня,  да  и сама я остерегалась говорить с ним поучительным
тоном.  Надо  полагать,  эти примитивные беседы уже не устраивали Рено, и он
ждал  партнера  более  искушенного, чем я, дабы поднять их уровень. И теперь
между  двумя  приятелями в моем присутствии разгорались настоящие споры. Уже
давно   ушли  в  прошлое  те  немые  и  достаточно  тяжелые  сцены,  которые
разыгрывались  в  дни  наших  первых  встреч.  За  столом  или  после ужина,
наконец,   в   минуты  передышки  между  нашими  трудами  я  не  без  опаски
прислушивалась   к  этим  чисто  лицейским  спорам,  повторявшим  вперемешку
высказывания  учителей  и  идеи плохо усвоенных книг, прислушивалась к этому
краснобайству,  когда  два школьника, почуяв первый зуд мысли, поддразнивают
друг  друга  и утверждают себя как два молодых оленя, оттачивающие в стычках
рога.  И в такие минуты именно я чувствовала себя непрошеной гостьей, да ещё
некомпетентной,  что  было  бы  полбеды,  веди  они  спор  о  своих школьных
занятиях,   но  они  затрагивали  любые  вопросы,  в  том  числе  вопросы  о
профессиональной  деформации  своих  учителей,  о  том, суррогат ли джазовая
музыка  или  нет,  о  близости  к  природе,  проповедуемой Руссо, и просто о
близости  к  природе,  о  нашествии варваров и о нашествии кибернетики. А я,
начисто   лишенная  способности  мыслить  отвлеченно,  только  наблюдала  со
стороны  за  двумя спорщиками, и, когда я пыталась перевести Рено, склонного
к  безапелляционным  высказываниям,  на  более земные рельсы, мои слова явно
его разочаровывали.
     -  Ты  вообще-то  не  умеешь  спорить!  -  говорил  он  мне с гримаской
превосходства, видимо отказываясь от дальнейших разговоров со мной.
     Спорить!  Вот  он,  идеал! Ключевое слово, которое в устах этого ещё не
достигшего  шестнадцати  лет  юнца  звучало  торжественно, будто под сводами
Эколь Нормаль. Одним словом, Рено взрослел, умнел.
     Однако  все  это  в  ущерб  занятиям  не  шло.  И  мне  не  было  нужды
справляться  о  его  успехах  в той области науки, которая, несмотря на все,
оставалась  до  сих  пор  его  слабым местом. Он сам об этом заявлял. Как-то
вечером,  за  ужином,  в присутствии Пейроля, когда Рено в болтовне старался
разрядить  напряжение  школьного  дня  и  заодно освободиться от наваждения,
каким  стало  для него ожидание приближавшихся экзаменов, я, не удержавшись,
заметила,   что  все  пройдет  хорошо,  раз  он  полюбил  науку,  и  зря  не
удержалась,  так  как  мои  слова  разбудили  в  сыне  и дух противоречия, и
роковую склонность к "дискуссиям".
     -  Ничего  я  не  полюбил! Я о науках мнения не меняю. Когда я ничего в
них  не  понимал,  они  внушали  мне ужас, и что же, оказалось, мой инстинкт
меня  не  обманул. А теперь, когда я кое-как в них разобрался, я по-прежнему
ими не увлекаюсь.
     - Ого-го! А чем же ты тогда увлекаешься? Может, сообщишь нам?
     -   Всем   прочим  -  литературой,  искусством,  чувствами,  творческим
воображением.
     -  Что  же,  по-твоему, в математике отсутствует элемент воображения? -
воскликнул Пейроль.
     - Какое же это воображение, это абстракция.
     -  Не играй словами, просто ты не любишь математику. И заметь, это твое
право.
     -  Извини,  я  просто рассуждаю. Когда я чего-нибудь не люблю, я всегда
могу  объяснить,  почему не люблю: науки - это нечто бесплодное, это сизифов
труд.  Они лишь раздвигают границы познания, все время раздвигают, громоздят
один  закон  на  другой  и  не  способны  найти  первопричину.  Тогда скажи,
пожалуйста, на что же они нужны?
     -  Вот,  например,  мне,  -  кротко  начал  Пейроль,  и  в  его глазах,
обращенных  ко  мне,  блеснула  лукавая  искорка. - Вот мне они послужат для
того,  чтобы  не быть простым деревенским каменщиком, как мой отец и брат. Я
буду изучать архитектуру и, возможно, когда-нибудь стану архитектором.
     Рено  согласился, что в практическом плане это, конечно, так. Но тут же
добавил,  что  поиски Грааля сильнее воздействовали на чувства человека, чем
теория  относительности, и что он лично больше хотел бы быть Рембо, чем Анри
Пуанкаре.  Я  выслушала  его  слова  без  особого удовольствия. В парадоксах
Рено,  в  его зажигательных речах, увлекавших только его самого, я без труда
распознавала  некоторую  примитивность  его,  да  отчасти  и  моего  ума, но
присутствие  Пейроля  меняло  все, присутствие того самого Пейро-ля, который
терпеливо,  день  за  днем  восполнял  пробелы  знаний  нашего общественного
обвинителя.  Актерское  самодовольство  моего сына начинало меня раздражать,
равно  как  и  его  презрение  к  мнениям  противника.  Но Пейроль с улыбкой
пропускал слова Рено мимо ушей.
     -  Единственное, что, по моему мнению, ещё может представлять интерес в
развитии  науки,  так  это новые мифы, - продолжал оратор, вышедший из моего
чрева.  - Я имею в виду современные научные мифы. Да и то корабль аргонавтов
мне дороже всех искусственных спутников...
     Это уж было чересчур.
     -  Хватит,  мальчики, вы меня совсем загоняли. Вы весь день работали, я
весь  день  работала,  и к тому же сейчас безумно жарко. Чего вам ещё нужно:
сидим  под  сенью дерев, на столе великолепное заливное мясо, так давайте же
наслаждаться жизнью.
     - Но, мама, мы спорим! Видишь, видишь, Жюстен, она не умеет спорить.
     -  Согласна,  не  умею. Поэтому сжальтесь над несчастной непросвещенной
рабыней.
     Пейроль  расхохотался. Я удивленно взглянула на него: ничего смешного я
вроде  не  сказала.  Неужели  и  он  тоже  выступит против меня? Сидит себе,
хохочет, блестя зубами и глазами.
     -  Простите  мой  идиотский  смех,  -  наконец  проговорил  он,  и  его
провансальский  акцент  показался  мне  каким-то особенно певучим. - Рабыня?
Хороша  несчастная  рабыня, стоит только посмотреть на вас, - вся золотая, в
легком платьице, да ещё держит на зубцах вилки корнишон...
     И в самом деле я так и сидела с корнишоном, подцепленным на вилку.
     - Ого, - сказал Рено. - Ну, если ты ещё за ней ухаживать начнешь!..
     И  он  жестом застолбил те рубежи, за которые не полагалось выходить их
здоровым спорам.
     И  вот  наступил тот день, который я называла, да ещё и сейчас называю,
вспоминая о нем, днем морских ежей.
     Настоящая   наша   жизнь   все-таки   начиналась  только  в  прибрежном
сарайчике.  Целую  неделю  я  была  занята  выше  головы, мои мальчики тоже,
готовясь  каждый  к  своим экзаменам, и я не принимала никакого участия в их
работах,  равно  как  и  они  в  моих.  Зато  на  берегу  моря для нас троих
наступала  передышка,  и  там  мы  были  постоянно вместе; на тридцать шесть
часов  время  как  бы  останавливалось,  и мы забывали обо всем, что не было
солнцем, морем, спортом, нами, вернее, нашими загорелыми телами.
     Я  считала  делом  чести  приноравливаться  к  мальчикам,  принимать на
равных  участие в их играх. В этом помощницей мне стала вода. Я и сейчас ещё
недурно  плавала,  и  хотя  уступала в скорости сыну, зато побивала Пейроля.
Стараясь  не  отстать  от их спортивных соревнований, которые они изобретали
сами,  я  чуточку  форсировала  свои силы, зато с наслаждением забывала свой
возраст  и свой пол. В воде мы играли в чехарду, под водой боролись. Пейроль
восхищался  моим  дыханием,  и  действительно,  я  не  утратила  с молодости
привычки правильно дышать в воде.
     Рено  решил проверить, сможет ли он и теперь, как в детстве, взобраться
мне  на  плечи  -  я  должна  была стоять по шею в воде - и нырнуть словно с
помоста.  Он  меня  подначивал, я его подначивала, и в результате я с честью
выдержала  испытание  и  даже,  хотя толчок был довольно сильный, устояла на
ногах.  Пейроль  смотрел на меня с улыбкой, мне было приятно его удивить. Ко
мне  постепенно  возвращалась  любовь  к  диким  играм, где присутствует дух
соревнования,  эксгибиционизм,  хотя  кончаются они обычно болью в пояснице.
Особенно когда в мальчишеских забавах принимает участие женщина.
     - Вот видишь, Рено, я ещё не гожусь в пенсионерки.
     -  По-моему,  ты  просто  потрясная!  -  крикнул он, хотя я была совсем
рядом, потому что пловцы обычно не говорят, а кричат.
     Но тут меня словно черт за язык дернул, и я добавила:
     - Уверена, что я и Жюстена на плечах удержу.
     Тут  наши  взгляды  -  мои  и  Жюстена  - встретились, и я услышала его
благоразумный  ответ,  что  он  предпочел  бы  забраться на плечи Рено. И он
вскарабкался  ему на плечи. После чего мы все трое, кто кролем, кто брассом,
поплыли в открытое море.
     -  Посмотри,  видно  ли  дно? - крикнул мой сын, обогнавший нас, и я не
поняла, к кому из нас двоих он обращается.
     Лучи,  преломленные  массой  воды,  нелепо  искажали линии наших тел, а
сама  вода  под  нами  была  бутылочного цвета, не синяя, не зеленая, и даже
яркий  полуденный  свет,  казалось,  добираясь  до  самого дна, не высветлял
ее...  По прямой от нас линии на глубине двух, а может быть, и пяти метров -
определить  я  не  сумела  -  лежала прогалина светлого песка среди мшистого
хаоса  водорослей,  и  она  манила к себе, прельщала взоры, до того казалась
она гладкой. Рено подпрыгнул и нырнул, как дельфин.
     -   Мирово!   -  крикнул  он,  вынырнув  на  поверхность  свечечкой.  -
Достигаешь  дна,  там  поворачиваешься  вверх головой, сильно отталкиваешься
пятками  от песка и выныриваешь совсем прямо, только нужно вытянуть обе руки
по швам. Смотри, я снова нырну.
     И  нырнул. Опустив в воду лица и приставив ладони к глазам, мы следили,
как  он  опускается,  словно  лот,  весь  в  жемчужной  кольчуге  пузырьков,
тянущихся  вверх;  прошла  секунда,  другая,  и  он вынырнул на поверхность,
словно  его  выбросило  из  воды.  Он  отдышался  немножко на солнышке и лег
неподвижно на спину.
     -  Это  надо уметь, предупреждаю. Сделай глубокий вдох перед спуском. А
когда  будешь  выныривать,  главное, старайся посильнее оттолкнуться от дна.
Жюстен, попробуй.
     Жюстен  попробовал,  но  попытка его не сразу увенчалась успехом, когда
наконец он появился на поверхности, он восторженно крикнул:
     - Никогда бы не поверил, что это так здорово!
     Рискнуть или нет? А рискнуть ужасно хотелось.
     - Мама, не решаешься? Хочешь, я нырну с тобой? Начинаем.
     - Не стоит!
     Я  сделала  глубокий  вдох, но с первой попытки тоже не достигла дна. И
всплыла  наверх,  помогая  себе ногами. Очевидно, было много глубже, чем мне
сначала  показалось.  При  второй  попытке  я  коснулась руками дна, сделала
кульбит,  дважды  с  силой  ударила ногами о песок, и вдруг произошло что-то
ужасное  - сумасшедшая, острая боль. Я инстинктивно вскрикнула и наглоталась
воды.
     - Я наступила на морского ежа!
     Я вынырнула, я задыхалась и, чтобы прийти в себя, легла на спину.
     Оба  мальчика  шумно  подплыли  ко  мне,  подымая  фонтаны  брызг, меня
относило в сторону. Они осмотрели мои ступни, и глаза их стали огромными.
     - У тебя их тысячи! И на обеих ногах!
     -  Ой-ой,  словно  подушечка  для иголок. Видно, там была целая колония
ежей!
     - Меня как током ударило.
     - Плыви к берегу...
     - Ладно...
     Я поплыла между ними. Боль не унималась, ноги сводила судорога.
     -  Но  как  же  я  выйду из воды?.. Ведь я не могу наступить на ногу...
колючки совсем вопьются... тогда их не вытащить...
     - Молчи, а то задохнешься...