показать вида, будто о чем-то догадываешься.
В  кухне  не  гаси  свет.  Забудь  на столе хлеб, сыр, фрукты. В холодильник
поставь  начатую  бутылку красного. Не торопись. Когда пойдешь спать, погаси
свет,  но, смотри, не раньше. Открой пошире дверь, выходящую на шелковицы, и
подопри, чтобы её ветром не захлопнуло.
     - Будет сделано.
     Мы по-прежнему шептались.
     - Если услышишь ночью шум, не выходи из своей комнаты.
     - Ясно.
     Даже  в  спальне я продолжала игру, не потушила лампы до обычного часа.
Потом,  несмотря на жару, закрыла ставню и даже чуть стукнула ею. И погасила
свет.
     Я  дождалась, когда сквозь щели ставни пробился первый утренний свет, и
только тогда позвонила Ирме. Она мгновенно очутилась у моей постели.
     - Ничего не тронуто.
     Она закрыла дверь, распахнула ставни, обернулась ко мне.
     - Боже ты мой! Да мадам совсем не спала. Вид - то какой!
     - И у тебя тоже, бедная моя девочка. Если бы ты на себя посмотрела...
     - А то как же, я ведь всю ночь слушала.
     Ирма глядела на меня, опустив руки.
     - Что будем теперь делать?
     - Вечером повторим все сначала.
     Каждый  вечер  мы  повторяли  все  сначала.  Ирма  ставила свежий хлеб,
фрукты.  Лишь  с  трудом  я  отговорила  её  добавить вестфальскую ветчину и
паштет из дроздов.
     - Вы же знаете, что он это больше всего обожает!
     -  Правильно. Но надо сделать вид, будто мы оставили продукты случайно,
по небрежности.
     - Очень на нас похоже!
     - Ничего не поделаешь.
     Ирма  страстно  хотела,  чтобы наша затея удалась, но она сомневалась в
удаче. Возможно, она вообще сомневалась, что Рено действительно был в роще.
     - Тогда предложи что-нибудь другое.
     -  Куда  там,  у  меня  мысли и так путаются. Да и у вас небось тоже! -
накинулась она на меня с жаром, и голос её дрогнул: от тоски? От обиды?
     Я не смела взглянуть ей в лицо. А она продолжала:
     -  Ну  ладно,  я  эти  тарелки  забуду.  Мы  вот  с  вами сидим как две
разнесчастные дурочки, даже жалость берет, а все-таки я вам верю.
     Я  догадалась,  что  она  сейчас  разревется.  И  жестом я попросила её
избавить меня хотя бы от этого испытания.
     На  пятое  утро  Ирма  ворвалась  ко мне в спальню, прежде чем я успела
позвонить, и, даже не открыв ещё ставню, крикнула:
     - Хлеб исчез!
     - Только хлеб?
     -  Да.  Зато  это наверняка он взял. Я узнала отпечатки его сандалий на
плитках пола.
     Я села в постели.
     - Иди сюда, поцелуй меня.
     Обхватив мою шею руками, Ирма разнюнилась:
     -  Только  хлеб  и  взял... словно нищий какой... - Она высморкалась, я
тоже.   -   Теперь   я  вам  могу  сказать:  не  верила  я.  Не  хотела  вам
противоречить,  уж больно мне вас жалко было: не думала я, что это он в роще
был.
     При  бледном  свете  утра я гордо улыбнулась. Он приходил каждую ночь в
течение целой недели. Иной раз Ирма радостно сообщала:
     -  Помылся. В кухонной раковине. Мыло наполовину измылил и лужу на полу
плохо подтер.
     Наконец  как-то  вечером  я  решила  сыграть  ва-банк. Я демонстративно
отправилась  спать.  Но  в  темноте  спустилась  в  кухню.  Я на ощупь нашла
соломенный  стул Ирмы, стоявший в стороне от стола, и села. Ирму я попросила
в  кухню  не  заходить,  что  бы  ни  произошло. Началось бдение. И сразу же
царившим  вокруг  безмолвием  завладел стук маятника, хотя часы находились в
прихожей  за  закрытой дверью. Четкое резкое тиканье упорствовало, натянутое
до  предела,  не сдавалось: это билась в тревоге душа дома. Но уже через час
это  неумолчное  эхо свело меня с ума. Я поднялась, подошла к часам, открыла
дверку  и  остановила  маятник.  Но очевидно, нетвердой рукой, потому что он
снова застучал. Наконец мне удалось остановить часы.
     И   опять   возобновилось  бдение.  Бесконечное,  долгое.  Когда  мрак,
наполнявший  кухню,  начал  сереть,  до  моего  слуха донесся из сада слабый
звук,  ритмично  повторявшийся, будто кто-то через равные промежутки нажимал
на  педаль:  его  шаги.  Этот  бесплотный шум все приближался и приближался.
Пока   шум   нарастал,   возвещая  долгожданное  появление  сына,  я  успела
сообразить,  что  услышала  его  шаги совсем издалека; до того обострили все
мои чувства бессонница, надежда и мрак.
     В  рамке  двери  появилось  привидение.  Оно приблизилось к оставленной
нами  приманке,  нащупало  её рукой, присело в углу у стола; и я поняла, что
эти  движения  стали для него уже привычными. Сердце мое стучало так сильно,
что  я  сама  слышала  его  удары  и, конечно, он их сейчас услышит. Вдруг я
увидела,  что  он перестал есть, весь сжался в комочек. Он повернул голову в
мою  сторону.  Он  почуял  меня здесь, как почуяла его я в сосновой роще. Он
догадался,   где   я,   отскочил,  готовый  защищаться.  Или  бежать.  Я  не
пошевелилась.
     Думаю,  он  увидел мои глаза, устремленные на него. Я молча протянула к
нему  руки. Он стоял в нерешительности, он окаменел, только чуть покачивался
на  длинных  своих  ногах. Рассветало. Я по-прежнему не произнесла ни слова.
Протянутые  к  нему  руки были знаком прощения, того, что я несла ему, того,
что  просила  у  него.  Я  боялась  слов.  От  этой минуты зависело все наше
будущее,  от этой минуты, таившей самую подлинную опасность, более страшную,
чем эти сводившие с ума дни, когда я ничего не знала о сыне.
     Время  множилось. Все это я прозрела в какую-то ничтожную долю секунды.
Он  был моей жизнью, он был совсем рядом, но вне моей досягаемости, вне моей
власти.  Я  догадывалась,  что  в  нем  вскипает  какое-то  иное чувство: не
удивление,  нет, и чувство это было направлено на меня, сейчас оно прорвется
наружу,  прорвется,  конечно,  в  слове,  а  я  так боялась слов... Нет, оно
прорвалось  в жесте: рука сделала взмах и что-то толкнуло меня в плечо. Удар
повторился,  сначала  я  ничего не поняла. Но после следующего удара поняла:
мой  сын меня бьет. Вот этого-то я и не могла себе вообразить. Он молотил по
мне,  как  выбивают  ковер,  со всего размаха, длинными своими ручищами, бил
неуклюже  от  злости,  бил  по-детски, но в ударах уже чувствовалась мужская
сила.  Вдруг  после  одного  ловко  нацеленного  удара я пошатнулась и упала
вместе  со  стулом,  который  громко стукнул об пол. С губ моих слетел стон,
первый  стон  за  все  это  время,  но он пронзил моего сына, потряс его. Он
бросился  на  пол,  обхватил  меня, прижал к себе, прикрыл меня своим телом,
обвил  руками,  бормотал,  хоть  я  и  не  была уверена, мне казалось, что я
разобрала слова: "Мамми... Мамми, злая... Мамми, любимая..."
     Лежа  обнявшись  на  полу,  мы  оба  плакали, и эти одинаковые затяжные
всхлипы смыли горечь тех дней и ночей, когда мы столько настрадались.
     Он  все ещё плакал, да и я тоже, когда я уложила его в постель. Я сняла
с  него  сандалии, брюки. Подоткнула одеяло. Благодарение богу, мы ничего не
сказали  друг  другу  связного, только бросили какие-то отрывочные слова. Он
лежал  под  одеялом  не шевелясь, словно после перенесенной операции. Хмурил
брови,  но глаз не открывал, чтобы не видеть меня: то ли ему было стыдно, то
ли  он  ещё не сдался окончательно. Я разгладила его лоб ладонью, он схватил
мою  руку и не выпустил. Пришлось присесть на край его постели. Он задремал.
Но запоздавшая зыбь рыданий ещё сотрясала его тело, баюкала его.
     Когда  Рено  затих,  я потихоньку высвободила руку и постояла несколько
секунд  у  его  постели. Меня шатало как пьяную, я была сломлена усталостью.
Он  здорово  избил меня. Я наталкивалась на стены, цеплялась за притолоки. У
меня  не  хватало духу заняться своими синяками, впрочем, я и не чувствовала
боли.  Меня  манила  кровать;  я  рухнула как подкошенная на подушки, совсем
рядом  с  Рено,  от  которого  меня отделяла лишь перегородка, мне казалось,
будто  мы с ним делим одно ложе. И вскоре, когда сон затуманил мой рассудок,
к его прерывистому дыханию присоединилось и мое.
     Все  последующие  дни  я  из-за своих синяков вынуждена была щеголять в
провансальских  рубашках  даже  в  городе,  впрочем, по сезону они подходили
больше,  чем обычные блузки. Рено, знавший о моей не слишком горячей любви к
местному  стилю,  не  сделал  по этому поводу ни одного замечания. Ни разу с
наших  губ  не  сорвалось  ни  одного намека ни на тот мутный рассвет, следы
коего  я  все  ещё  носила на себе, ни на то, что предшествовало этой сцене.
Наконец  как-то  вечером  Рено  дал  мне  знак.  Но  под  покровом темноты и
молчания.  После  обеда мы отправились в наш сарайчик на берегу моря. Я вела
машину,  Рено  сидел  со  мной  рядом,  а  Ирма  с  нами не поехала. Вдруг я
почувствовала,  как чья-то легкая ладонь гладит мой рукав от плеча до локтя,
где  было  больше всего синяков. Я сделала вид, что ничего не замечаю. Поняв
это  как  поощрение,  ладонь  снова ласково прошлась по моей руке, и вдруг у
плеча  я  ощутила  более  жаркое,  более  живое  прикосновение.  Стараясь не
прерывать  этого  поцелуя,  я  чуть  наклонила  голову и коснулась щекою его
густых  мягких  волос.  Таково было наше единственное объяснение, скрепившее
мирный договор.
     Теперь  он  не  отходил  от  меня ни на шаг. Сейчас, на каникулах, Рено
сопровождал  меня  на  стройки, отказывая приятелям поехать куда-нибудь всей
компанией,  раз  я  не  могла  принять участие в этой поездке. Мы относились
друг   к   другу   как  двое  равно  пострадавших  в  катастрофе,  как  двое
выздоравливающих, ещё связанных между собою узами общей болезни.
     После  того  утра,  когда я впервые узнала о появлении Рено на кухне, я
поспешила  успокоить  Пейроля,  заказав  телефонный  разговор с их деревней.
Хотя  говорила  я  из  своего кабинета, я невольно понижала голос, будто нас
мог  услышать  мой  ночной  гость,  а  ведь  я  отлично знала, что сейчас он
забрался  в самую гущу сосновой рощи. После того как Рено вернулся насовсем,
возвратился  под  родной  кров,  я  послала  Пейролю коротенькое письмецо. Я
решила   заглянуть  к  нему  через  неделю-другую;  теперь  мне  требовалось
окончательно  оторваться  от  него и выбрать такое время, чтобы поехать в их
деревню,  не  привлекая  внимания  Рено. Мне хотелось уладить все с Пейролем
как можно чище. Ведь в конце концов не он был виновен во всем случившемся.
     А  пока  надо  было отослать Жюстену его вещи, возможно, они ему нужны.
Таясь  от Рено, я собрала одежду, книги, тетради - все, что принадлежало ему
в  комнате  для гостей. Заходить туда раньше я запрещала себе. Вещи Пейроля,
его  школьные тетради и книги - все здесь было уложено в порядке, но не так,
как  складывают  их  перед  отъездом,  а  просто,  чтобы все было завтра под
рукой.   Все  это  брошенное  владельцем  имущество,  ещё  дышавшее  жизнью,
напоминало   о  том  времени,  когда  длилось  наше  доброе  согласие,  и  о
внезапности разыгравшейся маленькой драмы.
     Я  не  знала,  как  взяться за дело, это я-то, которая хвасталась своим
умением  укладывать  вещи,  но  в  его  чемодан ничего не влезало. Ясно, что
постепенно,   от   недели   к  неделе  Пейроль,  несмотря  на  присущую  ему
деликатность,  стаскивал  понемножку  в Фон-Верт свое имущество и из лицея и
из  деревни:  где  тебе хорошо живется, там и держишь свое добро. То, что не
влезло  в  картонный чемоданчик, я завернула в кусок полотна и связала все в
один  узел.  Глядя  на  этот  тюк,  я  на  минуту  задумалась. Меня охватило
искушение:  узнать,  лежит  ли,  как уверял Рено, в логарифмических таблицах
открытка,  воспроизводящая  картину  Энгра,  там  ли  она  еще, найдет ли её
Пейроль,  разбирая  свои  вещи.  Когда  я укладывала эту небольшую книжицу в
общую  стопку,  я  как-то забыла об открытке и вспомнила только, когда багаж
был  уже  уложен,  готов  к  отправке.  Я  отняла протянутую было руку, меня
удержала  неделикатность  этого  поступка.  Нет,  если  говорить  начистоту,
удержало его тщеславие. Я крепче затянула ремни.
     Я  попросила  Ирму  передать Жюстену не только вещи, но и сообщить ему,
что  если  я  сумею  выбрать  свободный часок, то непременно загляну к нему.
Ирма  укатила  тайком от Рено на своей малолитражке, а мне пришлось ждать до
следующего  утра,  чтобы  поговорить  с  ней  с  глазу  на глаз. Она открыла
ставни, распахнула окно в моей спальне.
     - Ну, видела его?
     Я  говорила с ней, лежа в постели, и вдруг меня поразило сходство этого
разговора  с  недавними нашими утренними беседами, когда Ирма сообщала мне о
ночных  визитах  Рено.  Но  на  сей  раз  лицо моей юной служанки, моей юной
подружки  отнюдь  не  светилось  радостью,  которую  она  хотела  бы со мной
разделить.  Была  в Ирме какая-то особая чуткость без наигрыша, дающаяся без
усилий  деликатность  сердца,  интуиция, безусловно унаследованная от матери
или  перенятая от нее; привычка держаться со мной фамильярно и в то же время
сдержанно  -  свойство  глубоко провансальское, что бы ни утверждали на этот
счет,  -  делало наши отношения на редкость легкими, без всякого стеснения с
обеих  сторон.  Мы  с  Ирмой  понимали  друг  друга с полуслова, как женщина
женщину. Она начала:
     - Он вас очень благодарит.
     Потом  рассказала, что встретила их у мэрии - отец Пейроля ремонтировал
пристройку, а Жюстен помогал ему, чтобы "на каникулах не заскучать".
     - А все-таки он такой же остался, как был.
     - Не понимаю, о чем это ты?
     -  А  о  том,  что  по  сравнению  с  братьями,  даже  когда он раствор
замешивал, у него все равно вид барчука. Сразу видно, что городской.
     Ирма  понимала,  что  меня  интересуют подробности, вот она и старалась
мне  их  сообщить.  Сообщила  и ещё кое-какие детали. Когда она замолчала, я
догадалась,  что  главное ещё не сказано и Ирма оттягивает время, желая меня
пощадить. Впрочем, длилось это не больше минуты.
     -  А  за ваше посещение он тоже благодарит. Только просит, чтобы вы зря
не беспокоились.
     -  Почему  же?  Освобожусь как-нибудь на несколько часов, могу же я для
него это сделать.
     - Вот этого-то он и не желает. Просит вас не приезжать.
     И так как я промолчала, Ирма решилась довершить начатое.
     -  Он  говорит,  что и без того уже много плохого случилось со всеми. И
то,  что  он  вас  увидит, ничему не поможет. Пусть будет так, как сейчас. Я
вам его слова передаю.
     Я не остановила Ирму, и она вышла из спальни.







 * ЧАСТЬ II  *





     Пометы  исчезли.  Пометы  на руках. Но жизнь моя в Фон-Верте и трудовая
моя  жизнь  на стройках никак не налаживались, не были такими, как прежде. С
полным  основанием  я  могла сказать: "Где они, те времена?", имея в виду то
время,  когда  я умела сочетать эти обе жизни так, что шли они без толчков в
дружном  ритме,  чему я тогда ничуть не удивлялась. Я колебалась, прежде чем
принять  любое  решение,  взять  на  себя  ответственность,  а  тут ещё меня
сковывала  новая тревога. Причиной тому был не Рено: он вошел в колею, разве
что  пережитое  заставило  его  призадуматься.  Это  у меня самой не все шло
гладко.
     Словом,  я впервые усомнилась в своем великом проекте, и как раз тогда,
когда  случай  благоприятствовал  моей  деятельности.  А  ведь  он  был сама
простота  и  логичность  -  все  та  же  моя  работа,  доведенная  до своего
естественного  завершения.  Вместо  того  чтобы  по  заказу  на деньги своих
клиентов  приводить в христианский вид здания, находящиеся в более или менее
пригодном  состоянии,  я  подумала,  что  разумнее  самой находить старинные
постройки,   расположенные   в   красивой   местности,   приобретать   их  в
собственность,  восстанавливать  по  своему  вкусу  и  потом  продавать  уже
готовыми,  даже  обставленными - словом, пригодными для жилья. Ничего нового
я,  в  сущности,  не  изобрела. В других краях архитекторы, декораторы, даже
каменщики  занимались такого рода делами, а здесь у нас условия мне особенно
благоприятствовали:  и  конкуренция  была  слабее,  и  больше было старинных
построек,  древних  домиков,  разных  развалюшек,  "амбаров"  и  заброшенных
голубятен,  и  все  это  продавалось по сходной цене. Таким образом, я могла
быть  более  разборчивой,  принимая  предложения  клиентов,  отказываться от
неприятных   и   довольствоваться   в  год  всего  тремя-четырьмя  заказами,
требующими  размаха,  где я следовала бы собственным своим вкусам и получала
бы  соответствующий доход; имела бы дело только с солидными людьми, добилась
бы   более   высокой  оплаты,  твердо  встала  на  ноги.  Мои  былые  удачи,
накопленный  опыт  -  все это сослужило бы мне добрую службу. В конце концов
вытащила  же я наш Фон-Верт, что называется, из небытия; я не могла сдержать
улыбки,  слушая,  как  мсье  Рикар  предлагал мне каждые полгода новые и все
более высокие до нелепости цены за мое владение.
     Как   раз   в  это  время  я  случайно  обнаружила  лежавшее  в  руинах
строеньице,  куда  никто  никогда  не  заглядывал, кроме пастухов, площадки,
ступени  и  арки  доказывали, что постройка относится к XVII веку, к тому же
здесь  была пахотная земля, вода - словом, все, и тем не менее я колебалась.
Я  имела  глупость  нанести  не  один,  а  несколько визитов владелицам этих
развалин,   жившим   в  соседнем  городке,  двум  глухим  восьмидесятилетним
старушкам;  пыталась достать у них планы, виляла, хитрила, словом, прибегала
к  несвойственным  мне  приемам; короче, я до того дохитрилась, что однажды,
завернув  по  дороге  к  своим  развалинам, наткнулась на новенькую надпись:
"Частное  владение".  Я  навела  справки: оказывается, престарелые сестрицы,
вспугнутые  мною,  начали  болтать,  пошли  слухи,  и  кто-то перебил у меня
сделку.
     Это  был  удар,  над которым стоило задуматься, уж не говоря о том, что
неудача  сама  по себе доставила мне несколько неприятных минут. Словом, все
стояло  под  вопросом.  Раз  усомнившись  в  своем  великом проекте, я стала
сомневаться  и  в нашем будущем. Видела его в черном свете. Разве я не стала
уставать  теперь  гораздо  быстрее,  чем  раньше?  Разве  годы  не дают себя
чувствовать?  Дают.  Сколько  ещё  времени  смогу  я поддерживать в себе дух
трудолюбия,  особенно сейчас, когда мне открылось все изнуряющее однообразие
моей  работы?  А Рено сможет зарабатывать себе на жизнь ещё очень и очень не
скоро. И подготовила ли его к этому наша уединенная независимая жизнь?
     А  что,  если  со  мной случится несчастье? Я решила увеличить сумму, в
какую была застрахована моя жизнь.
     И  тут  опять  во  мне  поднялась  злоба  против матери, против интриги
семьи,  лишившей  моего сына наследства. Деньги, завещанные ему тетей Эммой,
создали  бы ему обеспеченную жизнь; и её завещание снова стало в моих глазах
самой   естественной   вещью   на  свете,  ничуть  не  противоречившей  моим
теперешним  взглядам.  Задним  числом  я с умилением вспоминала свою старуху
тетку,  праздную богачку, которая, пренебрегши принципами клана Буссарделей,
посмела   самолично  распорядиться  своими  капиталами.  Именно  сейчас  или
никогда  меня  можно было назвать буржуазкой. В трудные минуты моей жизни, к
счастью довольно редкие, я всегда становилась буржуазкой.
     Итак,  нам  требовался  отдых.  Нам обоим. Но порознь. Впрочем, так оно
всегда  и  получалось. В это время года в моих делах обычно наступал мертвый
сезон.
     Два  лета  подряд  Рено,  гостил  в  Англии  в  одной  семье.  Ему  это
нравилось,  хотя,  к великому моему сожалению, он и там не нашел себе друга.
Оттуда   я   получала   от  своего  мальчика  длинные  письма,  не  лишенные
литературного  щегольства  и  кое-каких стилистических красот; я храню их до
сих  пор.  Уезжал  он  только  на  три  недели,  а  я тем временем жила одна
где-нибудь  на  побережье, в отеле. Больше я без сына не выдержала бы. Затем
мы  заканчивали  лето в нашем лодочном сарайчике, и я постепенно втягивалась
в работу. А там снова наступала зима.
     Наконец  настал  день,  когда  Рено долж