согласие  между  супругами,  источник  недоразумений  двух связанных между
собою жизней, проистекало именно отсюда.
     Мать назвала ещё три-четыре имени, все так же равнодушно.
     -  А  тетя Луиза? Ее ты не вспомнила, а ведь она такая добрая. И всегда
была доброй.
     -  О  конечно,  бедняжка Луиза непременно приедет! Примчится, стоит мне
только кивнуть. Но чего от неё ждать!
     Презрительной   гримасой   мать   отбросила  свою  золовку,  урожденную
Буссардель,  на  самое  дно  нашего клана, отбросила ту, что проявила больше
мужества,  чем  наша  мать,  так как вышла замуж за человека по собственному
выбору  - за архивиста и отнюдь не рантье; тетю Луизу, которая, единственная
из  всей  нашей  семьи, жила накоротке со счастьем и которую у нас неизменно
величали  бедняжкой. Так под ударами матери, отсекавшей одну за другой ветви
фамильного дерева, перед моими глазами прошла вся наша семья.
     -  Но  мне  никого и не надо! - бросила она и усталым жестом, в котором
чувствовалось отвращение, отвернулась к стене.
     -  Во всяком случае, ты непременно должна сообщить им, что ты у меня. И
сообщить  лично. Мне это очень важно. Я ухожу, вот тебе телефон, Париж можно
получить в любое время дня.
     -  Ладно.  Только  чтобы  доставить  тебе удовольствие. Но я предупрежу
лишь  кого-нибудь  одного.  А  он  уж  пускай  передаст  другим.  Телефонные
разговоры меня утомляют.
     Приехали   они   довольно   быстро.   Будучи  официально  поставлены  в
известность,  они  не  желали  дать  другому  фору.  Если в доме Буссарделей
слышалась  поступь  смерти,  они по старинному обычаю клана тут же объявляли
себя  мобилизованными.  Я  уже не раз наблюдала, что для Буссарделей, не так
любивших  друг  друга, как державшихся сплоченно, кончина кого-либо является
более  сильным  магнитом,  нежели  крестины  и свадьбы. Не обязательно людей
сближают счастливые события.
     В  Фон-Верте  они,  искренне,  нет  ли,  охали  и  ахали  над плачевным
состоянием  больной.  И  Анриетта-Гастон,  славившаяся  в  нашем кругу своим
красноречием, заявила мне в присутствии свидетелей:
     -  Но это же худосочие! Она в последней стадии худосочия. Как вы могли,
Агнесса, держать нас в неведении.
     Голос  её звучал не слишком убежденно. Она утащила меня и ещё двух-трех
родственниц  к сосновой роще, подальше от открытого окна комнаты, где лежала
мать.  На  моих  глазах  Фон-Верт  подвергся набегу. Черные туалеты, дамские
шляпки,  темные  мужские  костюмы  до ужаса не гармонировали с моим солнцем,
оскорбляли  мою зелень и мои светлые стены. Я ответила, стараясь не повышать
голоса:
     -  Давайте  условимся сразу, Анриетта, во избежание недоразумений. Мать
велела  перевезти  её  в  отель  "Консул Марий", не посоветовавшись со мной,
даже  не  предупредив.  Я  только через неделю узнала, что она там. И она не
скрыла  от  меня,  что  и  до  того  чувствовала  себя  несколько одинокой и
покинутой родными.
     Тут к нам подошла Ирма.
     -  Мадам  Буссардель  просит  всех  к  себе  в  комнату, но пусть мадам
Агнесса останется здесь.
     - Ей хуже? - торопливо воскликнула моя кузина.
     - Да нет, думаю, она просто хочет поговорить с вами.
     -  А  мое мнение такое, - сказала Ирма, когда мы остались с ней вдвоем,
- по-моему, она поняла, о чем вы тут говорили.
     - Ты была в спальне и слышала? Неужели мы так громко орали?
     -  Слышать-то не слышала, да ей и слышать не надо. Люди перед смертью и
не слушая чувствуют, о чем разговор идет.
     Мой  брат,  золовка,  обе  мои  двоюродные  сестры вернулись из спальни
матери,  но  ничего мне не сказали. Что говорила им мать, так я никогда и не
узнала.  Тут  явился  мой  врач;  после  того  как  он  осмотрел  больную, я
представила ему своего брата и оставила их одних.
     - Ну как? - дружно спросили дамы Валентина, когда врач уехал.
     - У мамы оказалось как раз то, что она всегда подозревала.
     -   Да,   таков  диагноз,  -  уточнила  наша  педантка.  -  Мы  и  сами
догадывались. Но какой прогноз?
     - Мрачный.
     -  Еще бы! - бросила моя золовка. - При такой-то страшной болезни. Ваше
семейство  поостереглось  мне  об  этом  сообщить.  Так  или иначе, у нас ни
одного  такого  случая  не было. Бедные мои дети! А когда можно ждать самого
худшего?
     -  Может,  через  три  недели,  может,  через  три  месяца,  -  ответил
Валентин.
     - Ах, они вечно так говорят. До чего же несносные эти врачи!
     - Говорят они так из-за профессионального долга.
     - Или по невежеству.
     -   Вот   это   верно.  Просто  непонятно,  какая  польза  от  всех  их
исследовательских  институтов.  Потому  что  в  этой  области  пока  никаких
успехов что-то не видно.
     Пусть  себе  говорят, я решила не вмешиваться. Мне лично доктор сказал:
"Если  удастся  поддержать  её ещё дней пятнадцать-двадцать, я могу сказать,
что выполнил свой долг".
     - Что же тогда мы решим? - спросил кто-то из дам. - Останемся?
     -  Да,  но  на  сколько  времени? - проговорила Жанна-Симон. - У меня в
Париже  дети.  И  я должна поддерживать связь с Патриком. Кстати, Агнесса, я
надеюсь  на  благоприятный  исход.  Мы  подали  на пересмотр, сейчас как раз
началась  медицинская  экспертиза,  так  что  дело  идет  к  тому,  что  его
освободят.
     - Нет, правда?
     -  Во  всяком  случае,  таково  мнение  старшины  сословия адвокатов, а
старшина слов на ветер не бросает.
     - Счастлива за вас. А вы сообщили об этом бабушке Патрика?
     - Самые последние новости - нет. Еще не сообщила.
     - Вы обязаны были сообщить.
     -  Вы  правы.  Еще  будет время. Но ведь мы же возвращаемся в Париж. Вы
известите нас заблаговременно, Агнесса?
     -  Разумеется.  Кстати,  вы  можете  поддерживать с Фон-Вертом связь по
телефону.
     - Потому что, когда это произойдет, мы должны быть здесь.
     Валентин взглянул на часы.
     -  Эх,  если  бы  завтра утром не было административного совета... А он
как раз завтра будет. Еще счастье, что есть самолеты.
     -  Отсюда до аэродрома на такси всего минут двадцать, - пояснила я. - И
ты можешь вызвать машину по телефону.
     -  А я ни за что не поеду на "Мистрале", - заявила Жанна-Поль. - Всегда
ездила  и  буду  ездить  только  на  обычном  скором  поезде.  В  "Мистрале"
кондиционированный   воздух,   а   от  кондиционированного  воздуха  у  меня
начинается синусит.
     - Летите и вы самолетом. Отсюда в Париж не меньше десятка рейсов.
     -  Да  бог  с вами, Агнесса. Я никогда не пользуюсь самолетом, и это вы
советуете лететь мне, матери семейства...
     Признаков  синусита я не ощутила, но, когда они снова появились в нашем
городе,  у  меня  определенно началась тошнота. На сей раз они пробыли всего
три  дня,  Валентин  успел  ещё  слетать за это время в Париж и вернуться, а
остальные  его  ждали.  Остановились  они  в  отеле и целыми днями торчали в
Фон-Верте.  Приходилось кормить их завтраком и самой с ними завтракать. Рено
всячески старался не попадаться на глаза непрошеным гостям.
     - Будто я в чужом доме. Даже противно.
     - Оставь. Оставь их в покое. Как раз все очень хорошо.
     Тогда  он  попросил  у  меня  разрешения  завтракать  с Ирмой. Я только
улыбалась,  видя, с каким устрашающим пылом он рвется в лицей. Все остальное
время  Рено  занимался  у  себя  в комнате или уходил с псом в самый дальний
конец  участка.  Пирио  с  непогрешимым  собачьим талантом подражать хозяину
тоже  избегал этих странно одетых людей, даже не позволял им себя погладить.
А  я  видела  воочию,  как  воплотился,  даже слишком воплотился в жизнь мой
давнишний  сон, долгое время мучивший меня, тот сон, что я про себя называла
"кошмаром  чужаков в доме": будто бы я возвращаюсь к себе и нахожу там толпу
незнакомых  людей и они не желают уходить прочь; уговоры, гнев, даже крики о
помощи  -  никак  нельзя  их  прогнать,  и я просыпалась с тревожно бьющимся
сердцем.  И когда эта безвкусно одетая толпа заполнила Фон-Верт, любимый мой
приют,  вовсе  не  их ссоры, не борьба, а просто каждое их слово, уже тысячи
раз  слышанное,  даже самое обыденное, отбрасывало меня в прошлое, которое я
совлекла  с себя с такими муками, и вновь меня поражал прежний недуг, хотя я
надеялась, что успела от него исцелиться.
     Заботиться  о  матери  мне было легко, а ей принимать эти заботы и того
легче.  Принимая  мои  услуги,  мать  с  каждым днем, видимо, испытывала все
большее  удовлетворение. И я тоже. Одинаковое чувство удовлетворения, да, но
какое?  Вечерами  мать с неудовольствием встречала сиделку. Я возилась с ней
днем.  Я  полностью  забросила  работу, что при моем ремесле и в наших краях
было  не  так  уж  сложно,  особенно на тот срок, что отпустил нам врач. Моя
секретарша  и  мой  телефонный аппарат с приглушенным звонком доставляли мне
самые  необходимые  сведения;  после  каждого  звонка я возвращалась и снова
усаживалась  у  дверей  спальни  матери,  в  зале,  готовая войти к ней, как
только  она  меня  кликнет.  Колокольчиком, который я поставила на её ночном
столике, она не пользовалась.
     Сначала  она  предпочитала оставаться одна, а в скором времени одна, но
со  мной.  Мое  присутствие  её не стесняло. Она продолжала свой внутренний,
нескончаемый  диалог  с  моим покойным братом, даже не чувствуя постороннего
присутствия.  Вольнодумка,  как  и  вся её семья, как вся, или почти вся, её
среда,  она никогда не переступала порога церкви, разве чтобы присутствовать
на  отпевании или свадьбе, и то просто ради приличия. "Никакого притворства.
Но  и никаких скандалов", - говаривала она нам раньше, ещё во времена своего
царствования.  Поэтому,  когда  я  предложила  ей принять доминиканца, моего
знакомого,   работавшего   в   городской   библиотеке,   славящейся   своими
инкунабулами, мать отказалась.
     -  Нет,  -  сказала она, перекатывая по подушке голову. - Нет, не надо.
Если  суждено  предстать  перед  судилищем,  то  подобной  беседой  дела  не
исправишь.
     Ей  нравилось произносить такие слова, какие можно было истолковывать и
так   и   эдак,   многое  не  договаривая,  и  главное,  сохраняя  видимость
искренности. Она даже добавила:
     - В сущности, ты тоже так думаешь.
     Если  бы  мать  верила  в Бога, если бы была непоколебимо убеждена, что
воссоединится  на  том  свете  со  своим ушедшим из жизни сыном, неотступные
мысли  о  нем,  возможно,  не причиняли бы ей такой муки, какая подымалась в
ней  сейчас.  Конца  своего  она ждала без страха и без печали, и терзало её
главным  образом то, что отныне она перестанет мучиться от любви, перестанет
любить.  Настанет  такой  час, когда оборвется эта страсть, та, что жгла её,
трепетала   в  ней,  но  которой  она  жила.  И  оборвется  без  надежды  на
продолжение.  Пытка  эта  длилась  без  слов,  без  признаний.  Мать покорно
вручала  мне  для  забот  свое тело, к счастью не слишком страдавшее, но вот
эта  геенна огненная, где сгорала её душа, принадлежала безраздельно лишь ей
одной.
     -  Дай  мне  чем-нибудь  прополоскать рот, Агнесса. У меня после еды во
рту отвратительный вкус.
     Я  подымала  ей  голову.  А  она сплевывала теплую воду, куда я обильно
подливала  зубной  эликсир,  и  подчас до меня доходил затхлый запах смерти,
гнездившейся в ней.
     Приезд  тети Луизы стеснил нас обеих. Приходилось ею заниматься, сидеть
вечерами  с ней в зале или в саду, лишь бы избавить мать от теткиной кроткой
болтовни...  "Эта  бедняжка  Луиза"  продолжала  стариться в воспоминаниях о
своем  обожаемом  муже, полностью отказываясь принимать наше время, пребывая
в  туманной  дымке  прошлого;  она чуточку заговаривалась. Иной раз с губ её
слетали   достаточно   жесткие  замечания  по  адресу  нашей  семьи,  и  это
неслыханное  ранее явление свидетельствовало о том, как изменился тетин нрав
под  воздействием  одиночества, возраста, хотя перемены эти не так явственно
сказались  на  её  лице,  не  слишком  изрезанном  морщинами. Она, казалось,
чувствовала  себя превосходно для восьмидесятилетней старухи, хотя, согласно
нашей  другой  фамильной  присказке,  "бедняжка  Луиза  всегда  была слабого
здоровья".  Приехала  она  в  сопровождении  бывшей  секретарши своего мужа,
очень  к  ней  привязанной,  и остановилась в отеле "Консул Марий", "раз там
так  хорошо приняли твою бедную мамочку". Когда собрались все наши остальные
родственники,   тетя   раздула   целую   историю  с  выбором  гостиниц.  Мне
приходилось   выслушивать   длительные  вариации  на  эту  тему,  жалобы  на
Буссарделей молодого поколения.
     -  Нет,  ты  только  вообрази,  все  они  остановились в разных отелях.
Анриетта  считает,  что  Жанна-Симон поселилась в слишком дорогом. Валентин,
так  он  прямо заявил, что только тот отель, где он живет, соответствует его
положению  в  обществе.  В такую минуту и все разбрелись кто куда, ну скажи,
разве это видано?
     - Это не так уж существенно, тетя Луиза.
     -  Нет,  детка, существенно. Это своего рода знамение. Семья распалась.
Раньше...  раньше  -  надо  было  бы сказать не раньше, а давным-давно, - мы
образовывали  единый  клан,  мы  стояли  плечом  к плечу, а при случае умели
приносить  жертвы.  Вот,  скажем,  я, - добавила она, понизив голос, хотя мы
сидели  в  платановой  аллее  на значительном расстоянии от дома, - один бог
знает,  сколько  мне на авеню Ван-Дейка пришлось проглотить оскорблений. А я
молчала.  В  общих  интересах.  Этим  все  определялось.  Когда  требовалось
вложить  в  наше дело деньги, все Буссардели участвовали в этом косвенно или
прямо. Каждый вносил свой пай. Вот это была семья.
     -  Но  ты  взгляни  только, как они сплотились, как дружно бросились на
помощь Патрику.
     -  "Они"!  Кто  это  они?  Ты.  Тебя  попросили  выступить  в  качестве
свидетельницы,  ну  ты  и  выступила.  А  просили  тебя  по  двум  причинам:
во-первых,  надо  было  спасать  деньги,  а  во-вторых,  это была идея твоей
матери.  О,  она-то  осталась  Буссардель,  хотя  в  её  жилах  нет ни капли
буссарделевской крови. Но и её скоро не станет.
     Мы  сидели  на  поваленном стволе, я велела подтащить его сюда, в тень,
чтобы  не  ставить  лишних  скамеек,  и  он,  сплошь  обросший  мхом, служил
прекрасным сиденьем.
     -  Особняк  на  авеню  Ван-Дейка!  - проговорила тетя Луиза, молитвенно
складывая  руки.  -  Большая  галерея, сколько же я по ней бегала девчонкой;
красный  двор,  зимний  сад, подъезд-ротонда, выходящий к парку Монсо. Целая
вселенная  была.  Ох, и мы сами её разрушим. Рано или поздно. И воздвигнется
на  её  месте  доходный дом... Как это теперь говорят, standing. Все снесут,
сровняют  с  землей,  как  Бастилию.  А ведь наш особняк - это часть старого
Парижа... Помнишь большие рауты, наши семейные обеды?
     Я решила воспользоваться тем, что тетя переменила тему.
     - Еще бы не помнить! Севрский сервиз с двумя Б, а также веджвудский.
     -  Как сейчас его вижу. Бледно-голубой с лиловато-розовым, самое ценное
из веджвудского фарфора. Поди теперь скажи, что я теряю память.
     - А стряпня Сидони!
     -  Ну, эта посильнее всех прочих, - проговорила тетя с таким уважением,
будто речь шла о главе государства. - Головой выше тех, что были после нее.
     -  Если  я  не  ошибаюсь,  коронным её номером был фазан а ля Священный
Союз?
     - Совершенно верно.
     -   Скажи,  вероятно,  существует  какой-нибудь  анекдот,  какое-нибудь
историческое предание, связанное с этим самым фазаном?
     - А как же!
     - Помнишь его, тетя Луиза?
     -  Еще  бы  не  помнить.  Это, так сказать, основа основ нашей семейной
истории.  Случай, столь же для нас знаменательный по своим последствиям, как
земельные  операции.  Отсюда-то  все  и пошло: богатство, уважение, влияние.
Так  вот,  слушай.  Происходило  это  при  оккупации  Не при нынешней, а при
бывшей,  старинной,  после  Ватерлоо.  Потому  что  мы  уже тогда, даже чуть
раньше,  считались  парижанами.  Героем этого события был твой пра... пра...
пра...  словом,  какой-то твой предок. Ну так вот, в один прекрасный день он
привел  позавтракать  в  знаменитый  ресторан...  -  название  не  помню, но
название  никакой  роли  не  играет,  - значит, привел всех своих домашних -
жену,  детей  и  служанку. И вот, значит... да, да, именно тогда в ресторане
начали  готовить  знаменитое  фирменное  блюдо  - этого самого фазана. В тот
день  фазана  подавали  всем  посетителям подряд, а в зале сидели союзники в
парадной  форме  -  тут  тебе  и англичане, и русские, и австрийцы, и уже не
знаю,  кого  только  не было. Когда твой прапрапрадед увидел такое, а он был
истый  парижанин,  парижанин-патриот... так вот, твой прапрапрадед, которому
подали  фазана,  отказался  от  него  наотрез,  отказался,  да ещё и добавил
какую-то   хлесткую  фразу,  хотя  она  могла  дорого  ему  стоить.  В  зале
воцарилось  гробовое молчание, а твой предок без обиняков заявил директору -
директор,  конечно,  сразу  же  прибежал,  -  заявил...  сказал  перед всеми
союзниками...
     Тетя  застыла  на  месте, вытянув шею, смотря куда-то вдаль вопрошающим
взглядом,  словно  ожидала  подсказки  от  суфлера,  не  успевшего подать ей
реплику.
     -  А  дальше,  детка,  не  помню, - сокрушенно призналась она. - Ох, до
чего  же  обидно.  Сама  теперь  видишь,  до  чего  дошло,  великая семейная
традиция,  историческое  словцо, которое повторяли в течение полутора веков;
и  я ведь одна могла рассказать об этом, я последняя. И на тебе! Вылетело из
головы.
     С  тех  пор как уход за матерью перешел в интимную сферу, я все с более
легким  сердцем  ухаживала  за  ней.  Боли  теперь сосредоточились в области
желудка,  понос  почти не прекращался, и нередко больная не успевала позвать
на  помощь. После каждого такого случая приходилось менять постельное белье,
так  что  в  конце концов я даже прикупила простыней - наших уже не хватало;
надо  было  обмыть  больную,  мне  принять душ, продезинфицировать кое-какие
вещи,   хорошенько   проветрить   комнату,  где  стояло  зловоние.  Мать  не
жаловалась  и  не  извинялась.  Впрочем,  нет!  Извинялась  перед  сиделкой,
которая  дежурила  ночами.  А  передо  мной  нет;  ни  разу  она не выразила
сожаления  о  том, что с ней случаются неприятные инциденты. Я догадывалась,
что  ни  эта  беспомощность,  ни  полная зависимость от меня не унижают её в
моих  глазах, узнавала её нрав, а возможно, смутно понимала, что мать не без
уважения относится к моему нраву.
     Когда  постель  бывала приведена в порядок, комната проветрена, когда в
окно снова входили ароматы весеннего сада, мать просила меня побыть с ней.
     -   Только   не   садись  у  изголовья,  а  то  мне  приходится  голову
поворачивать.  Сядь  лучше в то кресло. Подтащи его к изножию постели. Чтобы
я тебя видела.
     Она  вперяла  свой  взгляд в мои глаза и долго лежала так, не говоря ни
слова.  Я  выдерживала  её  взгляд,  хотя  мало  что  могла  прочесть в нем.
Последний  раз  в  нашей  жизни  мать снова задавала мне загадку. А я сидела
перед  ней,  и мне было столько же лет, сколько было ей в годину наших самых
тяжких  раздоров,  такое  же у меня было лицо, тело. Уже не та её дочь, юная
девушка,  не  та  её дочь - молодая женщина, обе не слишком любимые, - перед
ней  находилась  сорокалетняя  Агнесса, какой я стала, и теперь мать изучала
эту не известную ей особу.
     В  этих пристально смотрящих на меня глазах было что-то необъяснимое. Я
тоже  смотрела  на  нее,  стремилась  удовлетворить  её желание, я видела её
такой, какою ей хотелось видеть меня, и узнавала её все меньше и меньше.
     С  того  дня,  когда  я взялась ходить за ней, и по мере того, как я за
ней  ходила,  она менялась на глазах, словно бы от прикосновения моих рук, и
переменам  этим не было конца. Ее некогда грузное тело уже не продавливало в
тюфяке  ямку,  и лицо её истаяло, как совершенно справедливо подметила Ирма.
Первым  делом  пропали  щеки,  затем  двойной