ым человеком.
     - Неужели сделали бы?
     -  Разумеется.  Я  знаю,  что  такое  работа, а ваша работа стоит того,
чтобы из-за неё побеспокоиться.
     -  Возьму  это  на  заметку  для следующего раза. Впрочем, это неважно,
суточные-то все равно идут.
     Эта  прозаическая  концовка  несколько  меня расхолодила. Я подождала у
аппарата, не воспоследует ли разговора на несколько иную тему. Но нет.
     - Что ж, желаю вам счастливого пути. И успеха в вашем деле.
     - Спасибо. Я предупрежу вас о дне моего приезда.
     Вид   у   меня  был,  очевидно,  довольно  дурацкий.  Уже  вечерело.  Я
предложила Рено съездить в город в кино.
     Он не захотел.
     Поль Гру позвонил мне в следующую субботу из Женевы. Утром.
     - Я возвращаюсь.
     - Все прошло благополучно?
     - Почти. Потом расскажу.
     - Хорошо, расскажете, когда будете здесь, мне это очень интересно.
     -  Сейчас  еду  на аэродром. Я не предлагаю вам встретиться завтра в Ла
Роке: воскресенье принадлежит вашему сыну. Скажем, в понедельник?
     - Хорошо, в понедельник. Приеду после завтрака.
     Я  повесила  трубку,  и  весь  день  окрасился  в иные тона. До чего же
все-таки  я по-прежнему легко ранима! По мне прошли годы, прошли по лицу, по
телу,  и вот нате вам... Оказывается, взрослая женщина не выпускает из своей
руки  руку юной девушки, какой она когда-то была. Рено в пижаме бездельничал
у себя в комнате.
     - Скажи, у тебя есть на эту субботу какие-нибудь планы?
     - Почему ты спрашиваешь?
     -  Потому  что  хочу  съездить  в  город  к своему парикмахеру. Мне уже
давным-давно пора сделать шестимесячную завивку. А в понедельник закрыто.
     -  Поезжай тогда сегодня, по-моему, это ничему не помешает. Но с твоими
стройками  на  ветру  у  тебя  опять через день на голове будет грива. Как в
последний раз.
     - В таком случае мне вообще бесполезно делать прическу.
     Я   назначила  свидание  с  парикмахером  после  полудня.  И  вернулась
сообщить  об этом Рено, который отправился в душ. Из-за клеенчатой занавески
под  аккомпанемент  жемчужной  россыпи  с  шумом  извергавшейся воды неслось
неистовое   "аллилуйя"  негритянских  спиричуэлз.  Когда  концерт  окончился
вместе с поворотом крана, я спросила:
     - А какие у тебя на завтра планы, Рено?
     - Никаких. А у тебя?
     - Тоже никаких.
     - Дай мне полотенце.
     Последнее  время  мой  сын начал стесняться. Из-за занавески высунулась
рука,  схватила  вслепую  мохнатое  полотенце,  которое  я  протянула. Через
минуту  занавеску  отдернули,  и  передо мной предстал юноша в целомудренной
набедренной  повязке. Я перешла в его спальню, и мы продолжали болтать через
открытую дверь.
     -  А  ты  не  видишься  больше  с  теми  мальчиками,  с  которыми ходил
охотиться на куропаток, когда вы решили отпраздновать окончание экзаменов?
     -  Смотри-ка,  правда,  уже  давно не виделся. Смотри-ка, ты подала мне
блестящую идею, завтра же можно и отправиться. А ты поедешь с нами?
     -  О  нет.  Ты же знаешь, я ненавижу охоту. Вам всем уже по шестнадцати
лет,   и  провожатых  вам  не  требуется.  Постарайся  организовать  все  по
телефону.  Доедете  до того плато - помнишь? - где нарочно сеют рожь и овес,
иначе все куропатки разлетятся.
     -  А я тебе куропаток принесу. Стрелять не любишь, а вот зато лопать их
горазда. Пойди-ка сюда, посмотри.
     Стоя  над  умывальником,  он  тянул  подбородок к зеркалу, словно желая
поцеловать свое отражение...
     -  Скоро  нужно  будет  бриться каждый день. Полюбуйся, какая щетина. С
позавчера не брился.
     - Ничего не вижу, - сказала я, чуть не уткнувшись носом в его щеку.
     - Может, очки тебе подать? Раз не видишь, пощупай. Колется.
     Но  мои  пальцы коснулись только свежей упругой кожи, разве что чуточку
шершавой, как ещё не совсем спелый абрикос.
     Рено  с  утра  укатил  на  своем  мотороллере,  ясно,  не  на заре, как
полагается  охотникам:  надо же лицеисту выспаться хотя бы в воскресенье; но
все-таки   раньше,   чем   я   предполагала.  У  меня  уже  была  мысль  без
предупреждения  нагрянуть  к Полю Гру, не дожидаясь понедельника: и теперь я
могла  не  ждать  даже  полудня.  Однако,  не желая нарушать чувства меры, я
выехала   лишь  около  одиннадцати.  По  дороге  меня  не  настиг  мистраль.
Благодарение  небу,  в  воскресенье  он  не  собирался  осаждать Ла Рок и не
уничтожил  трудов моего парикмахера. Поселок, через который я проезжала, жил
обычной  для  зимнего  воскресенья  жизнью,  то есть жил на улице; мужчины в
чистеньких  рубашках играли в шары, за исключением старых мудрецов, сидевших
на   лавочках;  я  успела  заметить,  что  многие  женские  головы  украшены
перманентом,  и  улыбнулась  про себя. Очевидно, Поль Гру работал, и двор Ла
Рока  без  него купался в солнечных лучах. Но дверь в залу с низким потолком
была  гостеприимно  распахнута,  значит, он там. Я вошла и, стоя под сводом,
крикнула с местным акцентом, даже голос изменила:
     - Есть кто-нибудь живой?
     Мне пришлось повторить свой вопрос.
     -  Кто  там? - раздался со второго этажа, откуда-то издалека голос Поля
Гру.
     - Агнесса-декораторша.
     Ничего  забавного  не  произошло,  но  я  от неожиданности вдруг начала
смеяться,  несколько  беглых  слов, которыми обменялись наверху, долетели до
меня.  "Я  ему помешала, боже, какая глупость!" Но я уже здесь, и не могу же
я просто сбежать. Внезапно я увидела на нижней ступеньке лестницы Поля Гру.
     - А я и не знал, что вы такая любительница сюрпризов.
     Вид  у него был не слишком довольный. Я сочла, что это уже чересчур, но
в конце концов это его право. И я превратилась в настоящую любезную гостью.
     - Я вам помешала. У вас кто-то есть.
     - Да.
     Он  смотрел на меня насмешливым взглядом, но я уловила в его глазах ещё
какой-то оттенок, только не могла разгадать какой. Я повернулась к двери.
     - Я должна была позвонить. Ухожу.
     - Нет-нет. Раз уж вы здесь, идемте.
     Он  поднялся  на  несколько ступенек, остановился на полпути, обернулся
и, стоя выше меня, предупреждающе поднял палец.
     - Только смотрите, будьте откровенны.
     Он  понизил  голос,  очевидно  из-за  своих  гостей  на втором этаже; я
последовала  его  примеру,  и  этот заговорщический полушепот на миг ослабил
напряжение.
     - А почему бы и нет? По-моему, я всегда с вами откровенна.
     - Потому что на сей раз речь идет не о стилях мебели.
     Пора  уже  было  понять его намеки. Я чуть откинула голову и посмотрела
на него снизу вверх.
     - А о чем же идет речь?
     -  Ведь вы явились сюда без предупреждения и не без задней мысли, так я
вас понял?
     -  Да  вы  просто  сумасшедший!  Абсолютно сумасшедший и фат к тому же.
Очень мне нужно знать, кто там у вас сидит наверху.
     Я начала быстро спускаться с лестницы.
     -  Возможно,  я  совершила  нескромность,  явившись без предупреждения,
признаюсь.  А главное, ужасно глупо было вообразить, будто вас обрадует этот
сюрприз.  Но  успокойтесь:  вашей  независимости  -  ни профессиональной, ни
личной  -  ничто  не  грозит. До чего же мужчинам не хватает скромности! Так
вот, я сейчас еду домой, мы перезвонимся.
     Если  бы  он  согласился  на  мое предложение, тогда всему конец, исход
наших  отношений  зависел  только  от  него. Он взял меня за плечи отнюдь не
ласково,  втолкнул  в  соседнюю  комнату,  расположенную  на  одном уровне с
залом, и закрыл двери.
     - Сидите там и ждите.
     Я  покорилась.  Но прежде чем закрыть дверь, он взглянул на меня, как и
раньше, - иронически.
     - Главное, не высовывайте носа, а то вы все испортите.
     И  он  оставил меня. Я чувствовала, что губы мои складываются в улыбку,
и  улыбка  эта  идет  от  сердца.  Я  все  ещё улыбалась, сидя одна в тесной
комнатушке, когда наконец он открыл дверь.
     Позавтракали   мы   поздно,   должно  быть  уже  после  трех.  Дома.  В
воскресенье  в  эти  часы не к чему было ездить по окрестным ресторанам. А о
маленькой  харчевне  в их поселке Поль Гру не заговорил, и я тоже. Возможно,
у  него  уже  создались  свои неведомые мне привычки, и я не желала нарушать
их,  не  желала вмешиваться в обычный распорядок его дня. Слава богу, минута
неловкости  прошла.  Я получила от него хороший урок и поняла, с какой карты
не  следует  ходить,  играя  с  ним. Когда визит окончился, Поль Гру явился,
выпустил  меня  из  комнатки,  где  я ждала, и начал было туманно мне что-то
объяснять,  сказал,  что  меня  в  конце  концов сам бог послал сюда в такую
минуту,  что  эта  встреча  помогла  прояснить  ситуацию,  ускорить решение,
которое...
     -  Не  говорите  мне  ничего! А главное, избавьте меня от отчетов. Ваша
частная жизнь меня не касается.
     Он  глядел  на  меня  с  открытым ртом, с губ его готово было сорваться
признание  в  том,  что выбор сделан, что там наверху произошел разрыв. Но я
не  позволила Полю взять надо мной верх, что, несомненно, случилось бы, если
бы   я  согласилась  выслушать  его  хвалу,  адресованную  мне.  Теперь  все
утряслось.  И  все-таки  мне  было бы очень любопытно посмотреть на её лицо,
лицо той женщины, причиной бегства которой стала я.
     Я  открыла  холодильник  и устроила импровизированный завтрак. В низком
зале.  Поль Гру не ворчал. Я уже успела заметить, что он переставал брюзжать
в  часы,  следовавшие  за определенным событием. Как будто это обезоруживало
его,  подбадривало  и,  как  это  ни парадоксально, то, что он натворил там,
наверху, оказало на него точно такое же действие.
     Болтали  мы  о  разных  пустяках,  обо  всем и ни о чем, через пятое на
десятое.  Впервые  я  услышала,  как  он  смеется,  и сама смеялась, так как
хохотал  он  заразительно,  весело,  даже как-то несолидно молодо для своего
возраста,  что было для меня новостью. После того, что произошло между ним и
той  незнакомкой,  мы оба чувствовали себя непринужденно и радостно. Хотя не
сумели  этого  добиться в наш первый день. Правда, я подметила в нем остатки
уже   знакомого  мне  лицедейства,  но  эта  хмурость,  которую  он  нарочно
преувеличивал,  не  носила  агрессивного  характера. Он давал мне, да и себе
тоже,  спектакль,  где  ему  выпала  роль  смеющегося человека, и, по-моему,
первый  этому  радовался.  Несомненно,  смех  был  ему полезен, к сожалению,
смеялся он редко.
     Мы  поспорили, кому мыть посуду. По воскресеньям служанка не приходила,
а  я  не  желала  оставлять  в  квартире  беспорядок,  что,  впрочем,  более
беспокоило  меня,  чем  его.  Повязавшись  полотенцами,  мы  оба топтались у
мойки;   я   вырывала  у  него  стаканы,  которые  он  вытирал  недостаточно
тщательно,  а  он  отстранял  меня  голым  локтем,  так  как  засучил рукава
рубашки.  Мы  толкались,  как школьники, и я подумала, что нам вместе уже за
восемьдесят.  Однако  замечание это оставила при себе. Но тут же заговорила,
держа в руках губочку для мытья посуды.
     - Со всей этой возней вы ничего мне не рассказали.
     - О чем?
     - О вашей поездке в Женеву.
     -  Вам  интересно?  Еще  успеем поговорить. - И, не обманываясь на свой
счет, добавил: - Коль скоро я не числюсь на сей раз в занудах.
     Я   поняла,  что  рассказа  мне  ждать  придется  недолго.  Он  вздумал
проводить меня, но не на своей машине, а на моей.
     - Но как же вы, Поль, вернетесь домой?
     - Автобусы-то на что?
     -  Сегодня воскресенье, не знаю, удастся ли вам попасть в автобус. Их и
по  расписанию меньше, и неизвестно, куда они ходят: вы рискуете очутиться у
черта на куличках.
     -  А я прибегну к автостопу. Вы меня высадите в городе на развилке, где
начинается  шоссе,  ведущее  к  вам,  и я как-нибудь устроюсь. В чем дело? -
спросил  он,  заметив,  что  я  подняла  на  него глаза: - Вам это неудобно?
Может, вас это стесняет?
     - Боже мой, нет, конечно!
     Я  не  добавила,  что  он  вдруг показался мне этаким романтиком - ведь
только  ради  удовольствия  побыть  со  мной  ещё  несколько лишних минут он
рисковал попасть домой с солидным запозданием.
     По  дороге  Поль  Гру  по  собственному почину начал рассказывать мне о
том,  как  дважды  летал  в  Женеву,  как  завязал  там  отношения  с  одним
постоянным  комитетом, занимающимся вопросами охоты на китов в международном
масштабе,   о   том,  что  намечается  послать  его  в  скором  времени  для
специального   обследования.   Речь   шла  о  том,  чтобы  обуздать  слишком
интенсивную  охоту  на  китов, что грозит уничтожением вида, поднять тревогу
не  через  официальные  каналы,  а  в  качестве  частного  лица, насторожить
общественное   мнение,   печатать  статьи,  устраивать  конференции,  снять,
наконец,  специальный  кинофильм.  И  хотя я заинтересовалась этим проектом,
главное, что занимало меня, - это перспектива разлуки, расставания.
     Мы  добрались  до  окраины  города,  и,  не  спросив своего спутника, я
свернула  в  сторону,  но  не  на  дорогу  в  Фон-Верт,  а к поселку. Просто
крутила,  сворачивала  направо,  сворачивала налево. Направо - под предлогом
взглянуть  на старинную романскую часовенку, ведь он ещё не видел её, налево
-  полюбоваться  пейзажем,  так  как отсюда горная цепь, которую он видит из
своих  окон, открывается совсем под другим углом и иначе благодаря дальности
расстояния. Здесь мы задержались. Спускался вечер, и Поль Гру молчал.
     Мы  снова  покатили  вперед,  чтобы  избежать  возвращения  в  город, и
проехали  ещё  мимо  одного поселка. Я понимала, что, чем позже я высажу его
на  автобусной  остановке,  тем  больше я осложню его обратный путь, но я не
желала  расхолаживать порыва любезности с его стороны, да и сама не хотела с
ним  расставаться.  Мы  ехали  сейчас  по узенькой дороге между двумя рядами
высоких  и  тесно посаженных кипарисов, защищавших посевы от мистраля. Никто
нам  не  встретился  на пути - ни пешеходы, ни машины, ни даже тракторы, так
как  был  воскресный  день.  Закат  теперь  разгорелся,  заливая все небо. Я
старалась  избегать шоссейных магистралей, что мне не всегда удавалось; и на
каждом  перекрестке,  освещенном  жестким,  режущим  глаза  ртутным  светом,
флуоресцентные  фонари,  похожие  на  неграненый  изумруд,  свисая с высоких
столбов,  и  спорили  и  сливались  на  шафрановом  фоне  небес.  Иногда нам
приходилось  подолгу  ждать,  пока не пройдет поток машин, бороздивших шоссе
своими фарами, и затем все снова погружалось в сумерки.
     Поль Гру догадывался, что я оттягиваю минуту прощания.
     -  Когда  я мальчишкой жил в Париже, - сказал он, - у меня был товарищ,
которого  я  предпочитал  прочим.  Друг.  В  те  времена  мы не любили слова
"старик".  Так  вот,  с ним у нас бывало так же, как с вами сегодня. Жили мы
на  разных улицах и вечерами без конца провожали друг друга. Туда и обратно,
как  это бывает: "Ты меня проводи... Я тебя доведу до подъезда..." Очевидно,
то  же  самое  было и с девчонками в вашем кругу, когда они ещё не ездили на
машинах.
     - Когда я была девчонкой, у меня не было подруг.
     - Да неужели?
     -  Вы  даже  представить  себе  не можете, какая одинокая выпала мне на
долю юность.
     - Даже в семье?
     - Особенно в семье.
     Я  покатилась  по наклонной плоскости. Наконец-то я рассказала Полю Гру
о  себе,  о  своем прошлом, о Нессовом плаще, который намертво прилип к моей
коже  уже в раннем детстве, и до сих пор я все ещё чувствую его ожоги. Когда
говорил  мой  спутник, я могла слушать его, не выпуская руля; а теперь я так
следила  за  каждым  своим  словом,  что  остановила  машину.  Мы  стояли на
открытом  месте,  где  ещё  держались последние отблески заката. Поль Гру не
ахал  даже  в  тех  местах,  которые,  по моему мнению, должны были особенно
поразить  человека, столь далекого от нашей среды. Только когда я рассказала
ему, как опротестовали отцовство Ксавье, он впервые перебил меня:
     -  Надеюсь,  после  этого  вы  взорвали все мосты и теперь все кончено,
по-настоящему кончено?
     Я оказалась трусливее, чем думала, и сказала:
     - Пора ехать.
     Поль  Гру  сошел  на  автобусной остановке, в ярком свете фонарей среди
плеска фонтанов. И потребовал, чтобы я немедленно ехала домой.
     -  Не  жалейте заблудившегося ребенка. Времени у меня достаточно, а вас
ждут. К ужину.
     - Господи, уже? Бедняга вы бедняга, меня замучает совесть.
     Я  сняла перчатки и протянула ему обе руки. Он обошел машину, нагнулся,
опершись  плечом об оконную раму, - стекло я опустила, и на его склонившемся
ко мне лице мелькнула лукавая усмешка.
     - А все-таки я заставил вас рассказать о себе.
     С  этими  словами  он шутливо откинулся назад, будто опасаясь пощечины.
Но  я  улыбалась.  И  когда  машина  тронулась  с  места,  вслед мне долетел
юношеский смех.
     Шли  недели,  и  все постепенно образовалось. Между ним и мною и во мне
самой  тоже.  И жизнь в Фон-Верте от этого не пострадала. Как я и надеялась,
Рено  довольно  удачно  справлялся  со  школьной  программой,  даже  с  теми
предметами,  в  которых он был слабее. Его былое предубеждение против точных
наук  не  исчезло,  но  сам  он  стал  благоразумнее.  Что же касается таких
предметов,  как психология, этика, логика, философия, тут он чувствовал себя
словно  рыба  в  воде,  и  я  заметила  даже,  что  он сидит над греческим и
латынью, которые в классе философии были факультативными предметами.
     По-видимому,  он стал не так дичиться. Иногда он оставался заниматься в
городе  с  товарищами,  иногда  привозил кого-нибудь к нам, чтобы переписать
конспекты,  порыться в справочниках, которые имелись только у Рено. Так было
просто  удобнее заниматься, дело тут было не в дружеской помощи, не в личных
симпатиях, хотя приятелей у Рено было много.
     Рено  ни  разу  не  представился  случай увидеться с Полем Гру, который
после  дня  великого  мистраля  избегал  являться  в  Фон-Верт. А вскоре мой
путешественник  снова,  правда ненадолго, умчался, захватив свою кинокамеру,
на  сей раз он отправился на китобойном судне. И надо же было случиться, что
в один прекрасный день...
     Как  раз  в  то время я восстанавливала старую хибарку с голубятней для
инженера,  работавшего  в  одном  из  тех индустриальных комплексов, которые
вызывали  у  меня  нервную  дрожь.  Было это довольно далеко от Фон-Верта, в
самом  конце  равнины,  которая  тянулась  от  заводов  до большого морского
порта,  и  здешняя  атмосфера,  сам  здешний  дух  были  совсем иными, чем в
главном  городе  нашей  провинции.  Как-то  на  следующий день после грозы я
убедилась,  что  крыша  моей  очередной  стройки  протекает,  и после общего
осмотра  поврежденных  мест  я  должна  была признать, что дело это вне моей
компетенции:  вопрос  строительной  техники. У мсье Рикара я навела справки,
где  помещается  контора самого солидного архитектора, договорилась с ним по
телефону  о  встрече  и  часам  к  пяти  уже  прибыла в небольшой городок, о
котором  знала  лишь  то,  что он славится своим рынком, где торгуют ранними
овощами и фруктами. Уже темнело.
     Контора  помещалась  на одной из главных улиц городка в нижнем этаже, с
виду  она напоминала магазинчик средней руки; стекла, до половины забеленные
мелом,  не  позволяли видеть с улицы внутренности конторы. Я толкнула дверь,
и первый, кого я увидела, был Пейроль.
     В  комнате,  служившей  одновременно приемной и мастерской, справа, где
стояли  два кресла, столик, заваленный журналами, никого не было. Но в левой
половине  лицом  к посетителям трудились трое юношей, и один из них оказался
Пейролем;  все  трое  сидели  на высоких табуретах, перед каждым - чертежная
доска, синька, а в руках карандаш и линейка.
     Пейроль  заметил меня в ту же минуту, что и я его, он, очевидно, поднял
голову,  услышав  стук  двери, но на лице его ничего не отразилось. А я, как
вкопанная,  остановилась  на  пороге, тысячи мыслей одновременно с быстротой
молнии  пронеслись у меня в голове: я н