лежала у меня на коленях. Ток побежал лишь от
его  ладони  по  моей  правой  руке.  Я  погрузилась  в какое-то беспокойное
оцепенение,  я  безмолвствовала,  безмолвствовал  и Пейроль; только в голове
проносились  бессвязные  мысли,  вроде:  в  детстве я боялась лунного света;
Пейроль,   вернувшись  в  свой  поселок  на  каникулы,  опять  станет  сыном
каменщика  и  будет класть дома собственными руками; лучше бы посадить здесь
метиолы,  они  прелестно  пахнут  вечерами. Мы сидели так, не обменявшись ни
словом,  и  соединяли  нас только наши руки, слившиеся в одну, неподвижную и
удовлетворенную.
     - Кто это болтает в саду, вы, что ли?
     Голос  Рено  раздался  так  близко, что мы оба подумали, будто он стоит
рядом,  всего  в  нескольких  метрах  от нас. Но нет, в саду никого не было.
Однако  дом,  весь залитый светом луны, казалось, вдруг приблизился к нам. Я
перевела дух и только тогда ответила полным голосом:
     - Да, мы. Нам обоим что-то не спалось.
     Сердце  толчками  билось в груди. Окно спальни Рено не было освещено. И
нижний этаж тоже.
     - Идите же домой, что это такое в самом деле!
     Слова его доносились сверху, из его спальни, я не ошиблась.
     - Расходитесь по своим комнатам, - снова крикнул он.
     Пейролю пришлось помочь мне подняться со скамьи.
     -  Ты  прав, - сказал он, и я восхитилась его умением взять нужный тон.
-  После  полуночи  луна  вообще  спать не дает. Я-то, во всяком случае, иду
домой, и прости меня, если я тебя разбудил.
     До  самого рассвета я не сомкнула глаз, меня била дрожь. Когда мальчики
отправились  утром  на  занятия, я бросилась в спальню к Рено. Из окна плохо
было  видно  каменную скамейку, мешали ветки. Под тем предлогом, что я, мол,
обронила  там  носовой  платок,  я послала Ирму на то самое место. Велела ей
сесть,  чтобы  мне  были,  видны  её  ноги,  но  жесты едва различала; потом
спросила  через  окошко,  не  нашла  ли  она  моей пропажи; но не расслышала
ответа и попросила её повторить.
     Правда,  у  Ирмы  голос хоть и пронзительный, но на расстоянии он почти
неслышен.
     Все  последующие  дни  я видела, что Рено нервничает, но надеялась, что
причина  этого  -  школьные  дела...  Классные занятия у него кончились. И у
Пейроля  тоже.  Мы  вступили  в страшную для учеников и родителей полосу - в
затишье  между  концом  занятий  и  началом  экзаменов,  на  ничейную  землю
школьных битв.
     -  Ох,  скорее  бы уж провели эту реформу с дипломом! - сетовал Рено. -
Уж  сколько  времени обещают, а главное, все ведь согласны. А мы, ученики, в
первую очередь. Ну к чему вся эта волынка? И ты такого же мнения, Жюстен?
     Нет,  у  Жюстена,  очевидно, было не совсем такое же мнение. Ответил он
уклончиво,  но  по его словам я поняла, что звание бакалавра звучит для него
по-прежнему  заманчиво.  Оно как бы пропуск в обетованную землю. Он вспомнил
и  рассказал нам без ложного стыда - это качество я особенно в нем ценила, -
что  его  дедушка  с  боязливым  почтением  говорил  об этой "бумаге", как о
некоем  символе  восхождения вверх по социальной лестнице, как об эмблеме, о
которой  и  мечтать  не  смели  такие  люди,  как  они,  по  крайней мере их
поколение.  Жюстен  унаследовал  этот  взгляд, и он-то, очевидно, служил ему
маяком  в  его  школьных  занятиях,  и,  разумеется, он не сочувствовал этой
пресловутой  реформе,  боялся, что она придет слишком рано и лишит его столь
чтимого документа.
     Занятия  в  лицее  окончились,  а он остался у нас. Его книги, тетради,
логарифмическая  линейка, перекочевавшие из интернатского шкафа в шкаф нашей
комнаты  для  гостей,  уже  три месяца гостили в Фон-Верте. Так же, как и он
сам.  До  экзаменов  осталась  только  одна, зато скверная неделя, ну так мы
проведем  её  вместе.  Не  могла  же  я  выбрать  как раз этот момент, чтобы
отослать  Пейроля  снова  в  интернат,  к  другим  пансионерам  -  его и его
незатейливый  багаж. Но я не желала решать этот вопрос без Рено, хотя бы для
формы, а Рено не возражал:
     - Мне лично он не мешает.
     -  Как  так  не мешает? Он же может тебе помочь! Повторит с тобой перед
экзаменами пройденное.
     -  Ну,  знаешь,  забивать  себе  башку накануне экзамена даже вредно. И
потом я, в сущности, уже подготовился.
     Этот слишком развязный тон не рассеял моих подозрений.
     Письменный  экзамен  должен был первым сдавать мой сын. А через два-три
дня  - Жюстен. Рено явился после французского сочинения в состоянии крайнего
возбуждения,  он  твердил,  что поступил здорово, выбрав тему, которую почти
никто  не  взял,  а главное, развил её так, как наверняка никто не развивал:
"Тут я тебе ручаюсь".
     -  Они  все  набросились  на  выигрышную  тему.  А я взял другую тему и
написал  все  наоборот  - в основном о жестокости великих классиков Расина и
Мольера. Больше того, две страницы посвятил садизму Мариво, усекла?
     Этот  отчет  меня  скорее  напугал,  но  в  ответ  я  услышала, что мои
представления  о  классическом  театре  ужасно  устарели,  а их экзаменаторы
известны  широтой взглядов. Мой сын кичился своим антиконформизмом: "Лично я
веду  и  буду  вести  беспощадную  войну  против  любых  условностей,  любых
общепринятых  мнений",  -  заявил он со всем пылом житейской неопытности. Но
я,  прожив  жизнь,  давшую  мне  слишком  большой  опыт,  о чем Рено, кстати
сказать,  знал,  -  была  ли  я  достаточно подкованной, дабы оспаривать его
убеждения?  Напротив, я радовалась, что он, находившийся в особом положении,
не  тянется  к  благонравию. Но этот антиконформизм был у него лишь одним из
способов   приспособляться  ко  мне.  По  мере  того  как  утверждалась  его
личность,  по  мере  того  как  на  моих  глазах каждые полгода или, вернее,
непрерывно   он   сбрасывал   свою   предыдущую   кожу,  подобно  животному,
проходящему  линьку,  моя  ответственность  тоже  дробилась,  множилась. Уже
прошли  те  времена,  когда  ответственность  эта  ограничивалась  вопросами
гигиены, питания, здоровья, завтрашнего дня.
     Жюстен  после  письменного  экзамена  проявил  меньше  оптимизма, хотя,
по-моему,  это  скорее  предвещало  успех.  Рено  тем  временем допустили до
следующего  экзамена,  но,  зная  свое  слабое место - математику, он боялся
устного,  и  я  тоже  его  боялась.  К  тому  же нам не было известно, какую
отметку  он  получил  за сочинение и давала ли она ему преимущество, и какое
именно.  Можно  было,  конечно,  успокоиться  тем, что на устном экзамене по
языку  он, несомненно, получит отличную отметку, так как, храня верность его
американскому  происхождению,  я  приучила  Рено  с  самого раннего возраста
говорить  со  мной  по-английски  и  он фактически одинаково свободно владел
двумя  языками, но с годами это стало казаться мне столь естественным, что я
уже  не  видела  в  этом никаких преимуществ в смысле учебы. Словом, сложный
механизм  чрезмерных  страхов,  который  при  приближении экзаменов особенно
усиленно  заработал  в умах юных лицеистов, непомерное значение, придаваемое
испытаниям,  ложные  представления  в  конце  концов  взбудоражили  и  меня,
особенно потому, что оба мальчика были все время у меня перед глазами.
     В  тот  день,  когда  мой  сын  должен  был  сдавать  математику,  свой
последний  устный  экзамен,  я  решила  пораньше  удрать  со  стройки, чтобы
быстрее  узнать  окончательный результат. А как прошел экзамен у Жюстена, мы
узнаем  только  завтра.  Я  не  стала  ждать  их  у  выхода  из  лицея среди
лихорадочно  возбужденной  толпы  выдержавших  и провалившихся, а присела на
придорожную  тумбу под платанами у рубежа наших владений, надеясь увидеть их
издали.  Услышав  жужжание мопедов, я вскочила. Наконец они показались из-за
последнего поворота грейдерной дороги, идущей среди высокого вереска.
     - Ну как?
     Оба  мальчика  стояли  передо  мной  рядком,  упершись  ногами в землю.
Немота  Рено  свидетельствовала  о  катастрофе,  о провале. Первым заговорил
Жюстен.
     - Результаты экзаменов сообщат только завтра, слишком большой наплыв.
     -  Ох,  -  вздохнула  я,  одновременно  испуганная и уже вновь начавшая
надеяться.  -  Но тебе хоть попался вопрос, который ты знаешь? По-твоему, ты
отвечал хорошо?
     Рено  промолчал.  А  тот,  другой, которого я вопрошала взглядом, пожал
плечами,  как  бы  говоря,  что сам ничего не знает. Мы двинулись по аллее к
дому,  мальчики  шли  рядом со мной, ведя за руль свои мопеды. Обезоруженный
моим  настороженным  молчанием,  наш  недоверчивый  Рено решился: то, чем он
отказывался   делиться  с  Пейролем,  человеком  компетентным,  он  снизошел
объяснить  мне,  несведущей,  и  сообщил о том, какие вопросы ему задавали и
как он отвечал.
     - Но если ты так отвечал, это же прекрасно, - Жюстен даже остановился.
     -  Давайте поговорим о чем-нибудь другом, - воскликнул Рено. - Хватит и
того,  что  они  целый  день  из  меня жилы тянули, эти старые задницы. Хоть
здесь-то не будем продолжать.
     Впервые  я  услышала  от  сына  такие  грубые  слова, но не сделала ему
замечания и спросила, боюсь, с некоторым запозданием:
     - Ну, а вы как, Жюстен? Как ваши экзамены? Довольны?
     - Пока и я тоже ничего не знаю.
     Моя тревога перелетела от одного к другому. Мы подошли к дому.
     -  Вот что, ребятки, я иду к себе в кабинет. Полная свобода. Встретимся
за ужином.
     Но  работала  я  плохо,  то  и дело смотрела на часы, прислушивалась. В
конце   концов   мне  показалось,  что  каждый  сидит,  закрывшись  у  себя.
Отделенная  от  них запертыми дверями, стенами, сводом, я вся была с ними, с
их  неотступными  мыслями,  и  эти  мысли объединяли нас через все преграды;
я-то  чувствовала  это  сообщество, а вот мальчики? Словом, целых три часа я
провела в глубоком одиночестве.
     Всех  троих  нас  свел  час  ужина  ещё  задолго  до  призывного  удара
колокола.   Эти   ужины   были   нашим   вечерним  сбором  после  по-разному
проведенного дня.
     Мы  встречались  за  столом,  мы  становились  настоящей семьей. Когда,
пройдя  через  холл,  я  вошла под наши шелковицы в уверенности, что явилась
первая,  я увидела, что справа мимо дома сюда идет Рено, неся в руках овощи,
и  Жюстен  тоже  появился  из  глубины  сада,  где солнечный свет омывал ещё
подножие  сосен.  Каждый из них покинул свою комнату, не интересуясь ни друг
другом, ни мною.
     -  Знаешь,  мама,  я  был  в огороде и нарезал артишоков. Будем есть их
сырыми  с  солью.  Я  вчера  и  сегодня  утром  не мог их есть из-за устного
экзамена:  от  сырых  артишоков начинаешь мямлить. Но сейчас, когда экзамены
кончились...
     -  Прекрасная  мысль - подать их к ужину. Отнеси-ка свои артишоки Ирме,
пускай  она  их  хорошенько  помоет.  Правда,  я  никогда не слышала о таких
особенностях  сырых  артишоков,  ну  да  ладно,  будем  мямлить  хором.  Ох,
нет-нет, вы, Жюстен, их не ешьте! У вас завтра утром экзамен.
     -  До  утра  я ещё успею отмямлиться. Не говоря уже о том, что у нас на
устном экзамене рта не открывают - стоят у доски с куском мела в руке.
     -  Не  будем  говорить об экзаменах, - бросила ему я, заметив, что Рено
возвращается  из  кухни. - Скажи Ирме, - крикнула я сыну, - пусть приготовит
нам томатного сока.
     Наши  слова  как-то  удивительно сочетались с дыханием вечера, который,
как  и всегда в этот час, наплывал к нам снизу, из долины, и я с облегчением
убедилась,  что  Рено  немного оттаял. Я чуть ли не с удовольствием услышала
его  вопрос,  есть  ли  какие известия от "тетушек", хотя, как мне казалось,
эта  тема  уже канула в вечность. Но я хорошо знала своего мальчика: если он
о  них  спросил,  как  спросил бы о моей работе или ещё о чем-нибудь другом,
меня  касающемся, - то сделал это с целью загладить свою грубость и смягчить
мое недовольство, которое не мог не заметить. Я поймала брошенный мне мяч.
     -  Нет,  от  тетушек  никаких  новостей.  Полнейшее молчание. Хочу тебе
сказать,  что  после нашего с тобой разговора тогда вечером я велела отнести
им  в  гостиницу  мой  отказ, изложенный в самой категорической форме. После
чего  им  уже невозможно было вернуться к этому вопросу... Но ведь Жюстен не
в курсе дела! Секретов у нас от него нет. Вот о чем идет речь.
     Рассказ  о  демарше  моих  родственниц  не  потребовал много слов, но и
этого  хватило  Жюстену,  чтобы  понять  суть  дела, поскольку он уже знал о
наших   прежних   распрях.   Удивился   он   их   намерению   -   переложить
ответственность  с Патрика на родителей - куда больше, чем мой сын, и упирал
главным   образом   на  юридический  парадокс,  что  снова  убедило  меня  в
правильности  моих первоначальных реакций. Не раз я замечала, что мы с нашим
лигурийцем  почти  всегда сходились во мнениях, хоть и принадлежали к разным
поколениям и разной социальной среде.
     -  Славная  сцена  получится  в  суде, сцена что надо. Дочь пригвождает
свою  семью к позорному столбу, указывает перстом на родную матушку... И как
начнет разоблачать!
     Он  представил  себе  эту картину. Гримаса омерзения скривила юношеские
губы,  Жюстен,  должно  быть,  мысленно  измерял  тот  поток ужасов, который
хлынет  из моих уст, и вдруг я заметила, что мы оба попались в ловушку. Рено
с  серьезным  встревоженным  выражением  лица пристально смотрел на старшего
друга, а тот под этим взглядом сразу осекся. Наступило молчание.
     -  А  откуда  ты-то  знаешь,  что она гадости будет говорить? И что это
главным образом будет направлено против бабушки?
     -  Подробностей  я,  конечно,  не  знаю,  - ответил Жюстен после паузы,
которая,  надеюсь,  показалась  длинной  только мне одной. - Но, насколько я
понял, это именно так. Разве нет? Разве я ошибся?
     -  Мы с мамой никогда не говорили об этом. Ни при тебе, ни наедине друг
с другом.
     -   Предположим,  я  догадался.  Не  могу  даже  объяснить  почему,  но
догадался,  что  у  вас  были  неприятности  и  что  вы имеете все основания
жаловаться на эту семью.
     И, продолжая свои упражнения в гибкости мысли, мой сообщник добавил:
     -  Пойми,  когда  очень любишь каких-нибудь людей, ими интересуешься, о
многом догадываешься, это же естественно.
     -  Ах  так?  - бросил Рено, не спуская с него глаз. Я почувствовала его
подозрения,  его  тревогу  насчет  тех  признаний,  которые  я могла сделать
Жюстену  в  отсутствие  сына,  и неизвестно еще, что я такого нарассказа-ла?
Сердце  сильно  заколотилось.  Это  было  у  меня уже не в первый раз, и, не
решаясь   резко   переменить  тему  разговора,  я  постаралась  понезаметнее
свернуть на боковую тропинку.
     -  Но  ведь  и  в  самом  деле я тебе ещё не сказала, почему именно они
просили меня пойти на этот шаг.
     - Не сказала.
     - Из-за Патрика.
     -  Из-за моего двоюродного брата? Из-за того, который ещё в детстве был
таким зловредным?
     -   Да,  -  подтвердила  я  смеясь,  почти  успокоенная  тем,  что  его
любопытство  так  легко  сделало  оборот  на  сто  восемьдесят  градусов.  -
Вообрази, приятели вовлекли его в банду.
     -  Когда  кто-нибудь  попадается, всегда валят на приятелей. Чего проще
вообще  в  банду  не  вступать.  Если хочешь, у нас в лицее тоже такие есть,
только ты их не знаешь.
     -  Не  то  чтобы  Патрик был постоянным членом банды. Во всяком случае,
так  говорят.  Но  когда  его  дружки  попадали  в  беду, они просили у него
совета. Или помощи. Конечно, это ему льстило, и он не мог им отказать.
     -  Знаем мы таких парней. Только потому, что родители отваливают им без
счета  карманные  деньги,  они фигуряют перед теми, кто победнее. Воображают
себя барами.
     - А где он учится? - спросил Жюстен.
     -  В  классе  философии - ответила я. - Только он отстал. Ему скоро уже
восемнадцать.  Словом,  когда у его дружков не было под рукой машины, Патрик
возил  их,  куда  им  понадобится. А так как эти вылазки не всегда кончались
благополучно...
     -  Знаю,  - отозвался Рено. - Виражи, бешеная гонка. Это уж классика. А
ещё что-нибудь было? Они грабили, что ли?
     - Да. Тетки этого от меня не скрыли.
     -  Шикарно! Отпрыск Буссарделей - налетчик! Этого только не хватало! Ну
если они попались, это ещё не так страшно. Только бы убитых не было.
     -   Не  перебивай.  Дело  этим  не  ограничилось,  мне  рассказали  все
подробности.  Как-то  ночью,  после  какого-то налета в пригороде Патрик вез
всю банду на "кадиллаке".
     - На "кадиллаке"? Вот это да!
     -  Он упивался тем, что ведет такую шикарную машину, превысил скорость,
проехал  на  красный свет, ему свистели, он не остановился, началась погоня.
Полицейские  перекрыли  дорогу,  он  врезался прямо в них, в результате трое
раненых, один убит.
     - Ой!..
     Рено  застыл  с  открытым  ртом, да и Жюстен тоже, совсем забыв о своей
недавней  оплошности.  Приключения  Патрика намного превосходили то, что мог
предложить их воображению наш мирный городок.
     -  Ну,  если  полицейский загнулся, дело дрянь, - наконец опомнился мой
сын.
     -  А  все  остальные  полицейские выступят свидетелями, если даже ровно
ничего не видели, - добавил Жюстен.
     -  Да  будет вам известно, убит человек женатый. Отец семейства. На суд
явятся  также вдова и сироты. Видите, как все складывается. Адвокаты даже не
надеются.  Эта корпорация посильнее буссарделевской. Буссарделей я ничуть не
жалею, но признаю, что судьба против них.
     -  Самое  ужасное  во  всем  этом  деле,  -  твердил  Жюстен, - то, что
остались сироты...
     - Конечно.
     - Одного только я не понимаю, - сказал Рено.
     - При чем здесь я, да?
     -  Да  нет.  Это  я  усек.  Хоть  глупо,  но  ещё  куда ни шло. Другое:
"кадиллак".  Неужели  у  Патрика  есть  "кадиллак"? По-моему, это не в стиле
нашего семейства - дарить восемнадцатилетнему парню "кадиллак".
     - Я и не говорила, что это его машина, я сказала только, он её вел.
     - Значит, не его?
     -  Ясно,  не его. Это-то и осложняет дело. Он её угнал. Такая уж у него
специальность  -  угонять  машины. И надо сказать, по этой части он силен. В
лицее  сидит по два года в каждом классе, зато может часами говорить о любых
моторах,  о  любых  марках  автомобилей.  У  него  целый  набор всевозможных
ключей,  и,  когда  его банде нужно куда-нибудь отправиться, он с превеликим
удовольствием  добывает  им  машину  ad  hoc  (На  случай (лат.)). Но, желая
набить  себе  цену,  угоняет  все  более  роскошные,  и  в  тот  день  угнал
"кадиллак".
     -  Ого!  -  крикнул  Рено.  -  В таком случае он вырос в моих глазах, я
начинаю его уважать, вот уж не думал, что он на это способен.
     - Что? Что?
     -  Я  думал,  он просто сноб дурацкий, которого ничего не интересует, и
тратит-то  он  все  свои  денежки  на галстуки да зонтики. Правда, я его уже
тыщу  лет  не  видел:  должно быть, он здорово переменился. Приношу ему свои
извинения.
     - Потому что он ворует "кадиллаки"? И убивает полицейских?
     -  Потому  что,  раз  он  помешан на машинах, он в моих глазах приобрел
человеческие черты.
     Я  ничего  не  сказала  и  только  подумала  про  себя,  какого  мнения
придерживается  на  сей  счет Жюстен, который поглядывал на Рено, улыбался и
молчал.
     -  Слушай,  сынок,  я  не хочу тебе противоречить, но вряд ли страсть к
машинам может оправдать убийство! Или даже воровство.
     -  Нет,  ты  только вообрази себе эту сцену! Поставь себя на его место.
Ночь,  на  хвосте  мотоциклисты,  свистки,  сирены,  фары,  а  он  за  рулем
шикарнейшей  машины,  которая  рвет сто пятьдесят - тут действительно все на
свете можно забыть! У него все смягчающие обстоятельства.
     Редко  когда  я видела своего сына в таком возбуждении, и, глядя на это
восторженное  лицо,  я обнаруживала другого Рено, который был вовсе не моим.
Надеясь  обрести  душевное  равновесие,  я  снова  оглянулась на Жюстена. Он
улыбался,  и  в этой улыбке я не уловила ни капли снисхождения к моему сыну.
Заметив,  что