я смотрю на него, он согнал улыбку с губ. На этот раз взгляды
всех  нас  троих  встретились  и  замкнули  треугольник. И вовремя. Рено сам
понял,  что  совершил  неловкость,  и, быстро поднявшись с места, подошел ко
мне  с  лукавой миной - он знал, что против неё я безоружна, - чмокнул меня,
бросив на лету:
     - А знаешь, ты очень красивая, когда на меня злишься.
     Он опять сел и заговорил как ни в чем не бывало.
     -  Ты  даже  представить  себе не можешь, мама, что для всех нас значит
машина,  скорость,  что  значит  ощущать  себя  повелителем  мотора, который
отзывается на каждое нажатие твоей ноги.
     - Почему же не могу? Вожу я машину подольше, чем ты. И получше.
     -  Да  не  в  том дело. Тут вопрос поколения. Ты пришла к этому слишком
поздно.  Ты  же сама мне рассказывала, что в детстве видела на улицах Парижа
фиакры  и  лошадей.  А  мы,  мы родились, когда автомобиль уже был. Все наше
детство  мы  мечтали  только  о  том, чтобы водить машину - а их кругом были
тысячи,  -  нестись  с  бешеной скоростью, стать владыкой дороги. Вспомни-ка
наш  старый  "джип",  мне было всего десять, а ты ставила меня между колен и
давала  мне  руль.  Я  научился вести машину не учась, как научился плавать.
Вот  такие-то вещи и вырывают пропасть между поколениями. Спроси Жюстена, мы
с ним одного поколения.
     -  Ну-у,  -  протянул  Жюстен,  привлеченный  в свидетели и старавшийся
действовать  как  можно осмотрительнее. - Я, конечно, не против. И сам хотел
бы  иметь  малолитражку,  даже, скажем, "дофина". Но все эти бешеные виражи,
как в гангстерских фильмах...
     -  Потому  что  ты  - человек холодный. И, главное, сейчас не решаешься
принять  ни  ту, ни другую сторону. А я вот отстаиваю свои убеждения. Каждой
эпохе  свойствен  её  романтизм  и  тот,  о  котором  я  говорил,  - это наш
романтизм.  Я  же  тебе  тысячи  раз объяснял, мама: теперь существуют новые
мифы.
     -  Ради  бога,  уволь!  Не  говори,  пожалуйста, о мифах и романтизме в
связи со всей этой грязной историей и с золотой молодежью.
     -  Да  все это совсем не так. Ты совсем не о том. Для Патрика это вовсе
не  грязная  история.  Тебе  рассказывали,  что  он  и  сам  грабил?  Что он
участвовал  в  налетах?  А  вот  и  нет,  он бескорыстный. И пожалуйста тебе
доказательство  -  он  вполне  мог  бы в тот вечер удовольствоваться машиной
достаточно  мощной, но поскромнее, и на него никто и внимания бы не обратил.
А  он  нет:  угнал  машину  редкой  марки.  Из любви к искусству, из любви к
приключениям.  А теперь против него все общество: понимаешь, почему я говорю
о романтизме... Послушай, разве я сказал, что одобряю Патрика?
     - Слава те, господи!
     - Просто я пытаюсь его понять. Рассматриваю в общей связи со всем...
     -  Пусть  так...  Во всяком случае, его ответственность, его казус, то,
чем  он  рисковал, меня не касается. Словом, никакого отношения к нам это не
имеет, ты сам запретил мне вмешиваться в эту историю...
     -  Извиняюсь.  Тогда я ещё не знал подлинной подоплеки. Теперь узнал, и
это  все  меняет. Теперь мне ясна психология Патрика. Нельзя оставлять его в
беде. Ты должна поехать.
     - Вот ещё новое дело!
     - Если нужно, я с тобой поеду.
     -  К  следователю?  На  разбор дела? К счастью, твои показания не будут
учтены: ты, мой мальчик, ещё несовершеннолетний.
     -  А  я  переговорю  с  моим  опекуном,  он  ведь из их лагеря. Что, не
ожидала? И ты не сможешь мне в этом помешать!
     Он  бросил  эту  фразу мне в лицо как вызов. Тон его изменился. Вернее,
наш  тон.  Под  моим  гневным взглядом мой сын и не подумал сдаться, но тот,
другой,  посмотрел  на  меня  так,  что  я  поняла  -  ещё  одно слово, и он
разочаруется во мне.
     -  Предпочитаю говорить о чем-нибудь другом, - уже спокойнее произнесла
я.  - Простите, пожалуйста, Жюстен. Ирма! Почему ты до сих пор не накрыла на
стол?
     Судя  по  тому, что Ирма сразу же появилась на мой зов со скатертью и с
посудой,  уже  приготовленной  на  столике на колесах, я догадалась, что она
была  начеку  и,  разумеется,  слышала  наш  разговор  из  кухни. Я избегала
смотреть  на  нее:  Ирма явно была на моей стороне, но я не желала выступать
общим фронтом против моего сына.
     Ужин   наконец   начался.   Мы  не  разговаривали.  Ледяное  гаспашо  с
полагающимся  набором  пряностей,  которые  приходилось  передавать  соседу,
отвлекло  наше  внимание, как бы снова связало нас. Спор не лишил моего сына
аппетита,  да  и  меня  тоже. Мне хотелось пить, и я нарочно подставила Рено
стакан,  а  не  налила  сама  себе,  чтобы  он  не  подумал, будто я на него
сержусь;  он не торопясь стал наливать вино, в это мгновение мой взгляд упал
на  его  голую руку. Рука эта описала над столом такую гибкую и мягкую дугу,
что  у меня сердце захолонуло. Тут я вспомнила весь сегодняшний день, и меня
охватило отчаяние.
     -  Мы  все  немножко  нервничаем,  - начала я. - И все потому, что ждем
завтрашнего дня.
     Мой сын, не столь гибкий, как его руки, промолчал.
     -  Пойми, милый, вовсе ещё не доказано, что мое вмешательство пойдет на
пользу Патрику.
     - Ведь мы о другом решили говорить...
     -  Ты  отлично знаешь, что я не желаю затыкать тебе рот. Или навязывать
свою точку зрения.
     Он  взглянул  на  меня,  и  в  глазах его неожиданно промелькнула чисто
мужская ирония.
     -  Но,  мама,  навязывать  мне свою точку зрения бесполезно. Впрочем, -
добавил  он,  решив  больше  не  дуться  или  же  слишком  уверенный в своей
правоте,  -  в  этом  пункте  ты все равно не можешь заставить меня изменить
точку  зрения. Я вовсе не считаю, что эти две тетеньки такие уж симпатичные,
но  они  ведь  не глупенькие девочки, смотри - я объективен. Если бы вся эта
махинация  была  ни  к  чему, они не стали бы выдумывать её, да ещё вместе с
адвокатом.  Если  не  ошибаюсь,  тетя Анриетга - это та самая, что все время
повторяет: "Не забывайте, что я в своем праве"?
     -  Как?  Ты, оказывается, её помнишь! - сказала я весело, обрадовавшись
его шутливому тону.
     -  Видишь,  значит, эта дама хорошо подкована. Да и другая тоже на свой
манер.  По-моему,  это  мать  Алена, она приезжала к нам и говорила с тобой.
Верно?
     -  Совершенно  верно.  Я вижу, ты их хорошо знаешь. Выслушайте, Жюстен,
ещё  одну  миленькую  историйку.  Теперь  вы  уже  по  уши  влезли  в анналы
Буссарделей.
     - Мне не хотелось бы быть нескромным, - сказал он.
     Я  поняла, что ему главным образом хотелось соблюсти нейтралитет, но не
могла же я пренебречь предоставившимся мне случаем перевести разговор.
     -  Нескромным?  Вы  отлично  знаете, что это к вам не относится. И ваше
беспристрастное  мнение может нам очень и очень пригодиться. Рено подтвердит
вам,  что я больше дорожу мнением молодых, чем своих ровесников. Ну так вот:
моя  кузина  Жанна-Поль,  наиболее  примечательная  из  двух дам, которых вы
видели  здесь,  явилась  ко  мне  в  качестве mater dolorosa (Скорбящая мать
(лат.))  номер один нашего семейства. С целью бросить свою траурную вуаль на
чашу  весов.  Уже лет пять она разыгрывает эту роль. С тех самых пор, как её
сын  пошел  на  верную  смерть  в Индокитай в том возрасте, когда полагается
протирать  штаны  в  Сорбонне.  Кстати,  неплохой  мальчик! Единственный его
грех:  имел в качестве... даже не друга, а просто соученика одного студента,
которого  тоже  привлекали  к  судебной ответственности... совсем по другому
делу,  - добавила я, не пояснив, что тогда речь шла об аборте. - Следователи
допрашивали  его,  Алена,  только для проформы, так же как и всех прочих его
товарищей  по  лицею  Жансона.  Но  для  отца  с  матерью  это было событием
чрезвычайным.  Чтобы  сын  Буссарделей  да  не  был,  как  жена  Цезаря, вне
подозрений!..  Короче,  в  отцовском кабинете разыгралась сцена суда с тремя
участниками:   "Сын  мой,  единственное,  что  тебе  остается  сделать,  это
завербоваться  в  армию!"  Бедняге  ничуть  этого не хотелось, и он прямо об
этом   заявил.   Но   ему  устроили  дома  такую  жизнь,  что  он  предпочел
завербоваться. А через четыре месяца его убили где-то на рисовой плантации.
     -  Но  вы  рассказываете  нынче вечером истории, относящиеся к прошлому
веку...
     -  Нет,  просто  к другому миру, к тому, откуда я вышла. Короче, уже на
следующий  день моя кузина начала репетировать роль матери, у которой родина
отняла  сына...  И,  слушая  её  здесь,  я подумала: может, она сама в конце
концов  стала  верить, что её сын добровольно пожертвовал собой, - так долго
и  так много она об этом говорила. И она ещё имела наглость сказать мне: "Мы
должны  делать  все,  Агнесса, запомните, все, лишь бы спасти наших сыновей,
когда  они  еще, на наше счастье, с нами; я предпочла бы, чтобы мой сын стал
бездельником, подонком, лишь бы мне его вернули, лишь бы он был жив!"
     Как  бы  заклиная  опасность,  я  положила  руку  на руку Рено и, когда
опомнилась,  все равно руки не отняла. И в то же время я подумала о сходстве
между  этими  двумя  случаями,  Патрика  и  Алена,  о  существующем, видимо,
законе, который приводит к одинаковым катастрофам в лоне семьи.
     -  Да  ну их! - заметил Жюстен. - Если даже пойти рассказать судьям всю
эту  историю про то, что его силком отправили в Индокитай, все равно другому
этим не поможешь. Еще возьмут и его тоже пошлют на бойню.
     -  Я  не об этом стала бы говорить. А о том, как они поступили со мной.
Тем  паче  что делалось это все на глазах и с ведома этого самого Патрика, и
имя  Патрика  фигурировало  во  всех  письмах истцов, которыми нас буквально
засыпали. Он лично извлек выгоду из того процесса, который нас разорил.
     -  Да разве в этом дело? - упрямо крикнул Рено. Подперев голову руками,
Жюстен сказал:
     -  А  знаешь, все это похоже на кетч в грязи с двенадцатью участниками,
который  как-то  передавали  по  телеку из Америки. Не могу представить себе
вас  вышедшей  на  ринг, чтобы нанести удар кулаком: вы же выберетесь оттуда
вся в грязи.
     - Прекрасно сказано. Слышал, Рено?
     - Но это же не есть решение проблемы.
     -  Ты  же  видишь, Жюстен говорит весьма разумно, и он тоже считает, не
будучи   ни   судьей,   ни   одной   из  заинтересованных  сторон,  что  мое
вмешательство немыслимо.
     -  Он  уже  не  в  первый раз поддерживает твое мнение, просто чтобы за
тобой поухаживать.
     - Что это ты несешь! - недовольно остановил его Жюстен.
     -  Возможно, это потому, что он, - начала я и махнула Жюстену, чтобы он
успокоился,  -  потому  что  он  не  возводит  в  культ  из  голого принципа
парадоксы и желание противоречить.
     -  Вот  уж  тебе-то  не  пристало  говорить  о желании противоречить. В
последнее  время  стоит  мне  только  рот  открыть,  и ты сразу же начинаешь
возражать, что бы я ни сказал. Да и он тоже, впрочем.
     -  Послушай,  Рено,  -  заговорил Жюстен, который из нас троих держался
наиболее спокойно, - уж не воображаешь ли ты...
     - Тебе-то что, ты ведь здесь ни при чем, значит, заткнись!
     -  А  ты,  пожалуйста,  не груби! Жюстен наш гость. Вы, кажется, хотели
что-то сказать, Жюстен? Мне интересно вас послушать.
     -  Да  так, ничего. Короче, значит, надо все эти гнусности, которые они
на  вас  обрушили и с которыми вы сумели благополучно разделаться, - надо по
той  или  иной  причине снова собрать в одну кучу и публично швырнуть в лицо
вашей семье. По-моему, это подло.
     -  Подло  другое, - крикнул Рено, - оставлять в беде Патрика! Более чем
подло - это трусость.
     Я поняла, что он хочет вывести меня из терпения.
     - Ты уже сам не понимаешь, что говоришь.
     -  Правду,  -  возразил  он,  не  глядя  мне в лицо, - от неё требуется
проявить  храбрость,  а  храбрости-то у неё как раз и нет. Твердит, что она,
мол,  далека  от  предрассудков, а сама - обыкновенная буржуазка... Да-да, я
правильно угадал, видишь, она обозлилась.
     Я взяла его за руку и сильно тряхнула, чтобы он взглянул на меня.
     -  Хватит  об  этом,  ладно?  Раз  ты  не  можешь  говорить на эту тему
спокойно  и  не  грубить.  И  заруби  себе  на  носу,  я  не  буду выступать
свидетельницей  на этом процессе, говорю тебе раз и навсегда. Теперешний наш
спор  только  укрепил  меня  в  моем  решении.  А  Жюстен  сумел великолепно
сформулировать причины, по которым мне не следует выступать.
     Чернильно-черный  глаз  Рено  метнул  на  Жюстена порцию самых ядовитых
своих чернил, но никто из нас не тронулся с места.
     - Можно встать из-за стола? - сдавленным голосом спросил Рено.
     - Если хочешь. Возьми фрукты и съешь их, где тебе будет угодно.
     Он  захватил целую гору фруктов и побрел прямо к склону, где начиналась
сосновая роща.
     Жюстен из-за стола не встал.
     Когда  я  поднялась  на  второй  этаж, собираясь ложиться, я потихоньку
открыла  дверь  спальни  Рено и неслышно приблизилась к постели. Он спал или
притворился,  что  спит.  В  окно  вливался свет луны и ночной воздух. Через
минуту  я уже различила черты его лица, пушистую щеточку ресниц, к которой я
приглядывалась  сотни  раз, стараясь угадать ещё с его младенчества, спит он
или  нет,  и  которая  сейчас,  как  и  прежде, скрывала уголки век, наглухо
запечатывала  его  тайну.  Мой  сын,  этот  незнакомец...  Я нагнулась и, не
опираясь  о край кровати, чтобы его не разбудить, еле коснулась поцелуем его
лба. Я тогда ломала себе голову, да и сейчас ещё ломаю, - спал он или нет.
     На  следующее  утро  я  отправилась  на  стройку только после того, как
дождалась  от Рено телефонного звонка из города: он прошел. Отметка довольно
хорошая.  Точно  так  же,  как и накануне, я не хотела являться к лицею и на
людях  целовать  его;  звонил  Рено  из  лицейского  автомата, откуда слышно
каждое  слово,  поэтому  он  на  подробности  поскупился, хотя именно их я и
ждала.  В  ту  же  самую  минуту,  ещё  не положив трубки, я дала себе слово
рассеять  неприятный  осадок,  возможно,  оставшийся у Рено после вчерашнего
спора.  К  тому  же  кое-какой  заранее  приготовленный  сюрприз  - награда,
ожидавшая  только своего часа, - сумеет, я-то знала это, вернуть на его губы
улыбку и на чело безоблачную радость.
     Когда  Рено  изложил  мне  суть  дела,  оба  мы  помолчали, разделенные
проводом, и мой сын сам ответил на незаданный мною с умыслом вопрос:
     - Жюстен тоже прошел. Отметка такая же, как и у меня.
     - Тогда браво!
     - Он помчался в горы сообщить своим старикам. Вернется домой попозже.
     - А ты что будешь делать?
     - Охота пойти в бассейн. Знаешь, как в таких случаях кроль помогает.
     -  Чудесно.  А  я,  очевидно,  запоздаю  к  обеду. Так что не торопись,
располагай  своим  временем,  мне  нужно заняться новой стройкой, там не все
ещё в порядке.
     Это  была  чистая  правда.  Речь шла о той развалюхе, которую я взялась
привести  в христианский вид для знаменитого путешественника, он же киношник
и   лектор.   Эта   самая   овчарня   лежала   ниже  и  севернее  старинного
полуразрушенного  поселка,  охраняемого законом как исторический памятник, и
таким  образом  тоже  попадала  в зону, подвластную царству искусства: здесь
нельзя  было  ничего  строить, не согласовав с соответствующими инстанциями,
даже  восстанавливать  старинные  стены,  если  это  нарушало первоначальную
архитектуру.  А чтобы провести моему клиенту канализацию и поставить бак для
мазута,   следовало  расширить  бывший  свинарник,  вплотную  примыкавший  к
главному  зданию,  и  на  это тоже требовалось получить разрешение. Зависело
это  от  мэра  и учителя, председателя общества "Друзей древнего поселения",
людей  культурных  и  весьма  красноречивых,  с  которыми  я  договорилась о
встрече, и беседа наша могла затянуться.
     Но  дело  стоило  труда.  На  сводчатой арке главного входа красовалась
дата  1600  год,  и  все  здание тремя своими сторонами напоминало блокгауз,
возведенный  против  мистраля;  зато  четвертая  - фасад, обращенный к югу и
выходивший  во  внутренний  двор,  получал  свою  порцию  сладостного тепла,
недаром  в  стене,  грубо  сложенной из неотесанных камней, были без всякого
намека  на симметрию пробиты окошки. Единственная уцелевшая часть "ансамбля"
в  кадастре  и  по  словам  старожилов  звалась  Ла Рок, скала, - и овчарня,
превращаемая  в  жилье,  сохраняла  это  название. И в самом деле, повсюду в
ландах  проступал  камень,  и  его  белесые  шероховатые горбы губили чахлую
растительность  и  представляли  немалую  опасность  для пешехода. Подлинное
царство   голого  камня.  Как  нередко  в  этих  краях,  пейзаж  был  скорее
греческий,   чем   романский,   чему   способствовало   чередование  зеленой
растительности  и  скал  на  заднем  плане,  игра солнечных бликов, какая-то
удивительная  свежесть и легкость воздуха, что-то одновременно очень живое и
очень суровое.
     Но  после  вчерашнего  спора  в  моей  душе,  несомненно, остался более
горький  осадок,  чем  в  душе Рено. Я и всегда-то была чрезвычайно уязвима,
подвержена  печальной  склонности  возвращаться  мыслью к тому, что сделала,
что  сказала,  что  мне  сказали.  Хотя  за  последние  пять лет я научилась
целиком  брать  на  себя  всю ответственность за свое дело, достигнутые мною
удачи  на  избранном  поприще  все  равно  не избавили меня от этих пут. Все
утро,  которое  я  провела  в  Ла  Роке  и  в  соседнем поселке, несмотря на
увлеченность  делом,  я  все время слышала слова Рено, его упреки, брошенные
мне  за  ужином.  Пусть  эти  упреки  были  незаслуженными, но сказанного не
сотрешь. Мой сын произнес эти слова вслух, а может быть, и думал так.
     Истина  заключалась  в  том, что сердце мое целиком, без остатка билось
ради  него.  Моя  лучшая  подруга,  умершая  в  немецком лагере, о которой я
думала  часто  ещё  и  потому,  что  она, правда с запозданием и на очень уж
короткое  время,  заменила  мне мать, ведь матери у меня фактически не было,
не  раз  говорила:  "Знаете,  чем вы хороши, Агнесса? Тем, что вкладываете в
ваши  отношения  с  людьми  подлинную  страстность".  Это, видимо, и вправду
хорошо,  но  также,  пожалуй, и гораздо чаще, очень плохо. Во всяком случае,
хуже всего от этого бывало мне.
     Прежде  чем возвратиться к обеду в Фон-Верт, раз уж я и так опаздывала,
я  заехала в город и оторвала от трапезы владельца гаража. Он погрузил в мой
автомобиль   два   оставленных   у  него  на  хранение  мотороллера,  совсем
новенькие,  ещё  в упаковке, так что трудно было разобраться, что внутри; да
я  ещё  укрыла  их  сверху  брезентом,  каким  покрывала при транспортировке
мебель.
     Я  проехала  платановую  аллею,  остановила  машину у подъезда, но Рено
нигде не было видно.
     -  Рено!  -  крикнула я так громко, что он мог меня услышать, где бы ни
находился.  -  Рено,  иди  помоги  мне  разгрузить машину! Нет-нет, не ты, -
обратилась я к Ирме, вышедшей мне навстречу.
     -  Сейчас  я  вам  его  пришлю,  -  сказала  она и, вернувшись в кухню,
выглянула в окно, очевидно зная, где искать Рено.
     Рено  принимал солнечные ванны и явился в одних трусах. Он не только не
разыгрывал   роль   торжествующего   бакалавра,   но  даже  делал  вид,  что
сегодняшний день ничем не отличается от прочих.
     -  Вытащи-ка  вот  это,  -  сказала  я, не вылезая из машины, и подняла
брезент.
     - А что это такое?
     Он вытащил мотороллер, окутанный бумагой.
     - Сама не знаю. По-моему, это тебе.
     Он  не  сразу  понял.  Потом испустил дикий вопль, и крики его вместе с
обрывками бумаги носились в воздухе.
     - На ходу?
     - Думаю, что да.
     Рено  уже  вскочил  в  седло,  нажал  на  педаль  сцепления, его добыча
зарычала,  и вдруг мой юный обнаженный бог оказался уже в двадцати метрах от
меня  и  пронесся  по  полосатой  от  солнца  аллее.  У наших тумб он сделал
поворот,   уверенно  ведя  машину,  потом  помчался  в  мою  сторону,  резко
затормозил  -  ну  будто  только