на полную
мощность  какая-то  оперная  дива.  Эффект сказывался незамедлительно: через
несколько  минут  мы  уже  снова  слышали  море  и  цикад.  Таким образом на
условиях,  вполне  понятных каждому, хоть и не сформулированных в параграфы,
был заключен с лимитрофами мирный договор.
     В  эту  последнюю  субботу  мая,  едва  только  мы все трое очутились в
сарайчике  и поспешили распахнуть створки двери на небо и огненное море, как
оба  мои  мальчика,  словно  по  команде,  сбросили с себя одежду. Пейроль в
мгновение  ока  был  в  полном  купальном  облачении:  под брюками оказались
плавки,  и  поэтому  для  переодевания ему не пришлось отходить в сторону. Я
никак  не  ожидала такой быстрой метаморфозы, совершившейся буквально в двух
шагах  от  меня,  все трое мы толклись в сарайчике, и из-за лодки я не могла
отстраниться.  Я не смотрела в его сторону и все-таки успела его разглядеть.
Никогда  бы  я  не поверила, что юноша, фактически семнадцатилетний мальчик,
может  выглядеть  таким  мужественным.  Тело его было словно изваяно и, если
только  можно  так  сказать,  не  имело юношеского выражения, и мне пришло в
голову,  что  в  их  поселке  Пейроль уже "просветился". Я принадлежу к тому
поколению,  для  которого  нагота  не  есть  нечто нейтральное и невинное по
последствиям,  а  наоборот, весьма красноречивая штука. Я отвернулась. И что
же  я  увидела? Моего Рено, бродившего нагишом по сарайчику, перешагивающего
через  лодку:  он  искал  свои плавки, которые забыл здесь прошлый раз. И я,
женщина  крупного,  тяжеловатого  сложения,  одетая  с  головы до ног, вдруг
ощутила  всю  странность  этой  сцены,  очутившись между двух этих близнецов
цвета амбры и слоновой кости, толкавших меня в потемках.
     -  Пожалуйста,  не стесняйся, будь как дома. Людей, правда, кругом нет,
но зато мы здесь.
     Рено  удивленно оглянулся, и я подумала: тонковат он или длинноват, ему
следовало  бы  набраться  мускулов. Он ничего не ответил, спокойно посмотрел
на  меня,  даже  не  сделал  попытки  прикрыть  свою наготу, и это спокойное
бесстыдство,  это  молчание  ещё  усилило  мое  смущение.  Слишком  часто за
последнее  время у меня возникало чувство, будто я совершаю в отношении сына
какую-то  бестактность;  но  такой  неловкости, как сейчас, я ещё никогда не
ощущала,  и она нарушила гармонию нашего общения. Как? Не будет же ни с того
ни  с  сего  Рено  разыгрывать  перед  родной  матерью  стыдливую Диану лишь
потому, что здесь находится его приятель, с которым они вместе ходят в душ.
     Внимательно  следя за моим сыном, да и за мной, возможно, тоже, Пейроль
стоял неподвижно, и я сочла уместным сказать ему:
     - Не удивляйтесь, на нашем острове он все детство бегал нагишом.
     И  юный лигуриец, воспользовавшись случаем, одарил меня своей улыбкой и
бросил в ответ:
     -  Не  бойтесь!  Я в таком костюме щеголять не собираюсь, если вы этого
опасаетесь.
     Я  не  знала,  что сказать, я даже чуть задохнулась, а Рено невозмутимо
продолжал  все  в  том  же виде свои поиски и высокомерно бросил нам, что во
времена  Перикла  на  палестре  атлеты  вообще  ходили  голые. Я видела, что
Пейроль  ждет  его,  чтобы  вместе идти в море. Мы с Пейролем стояли рядом и
оба  молчали.  Предзакатный свет, врывавшийся в двери сарайчика, золотил его
кожу  в  этом  полумраке, к которому уже успели привыкнуть мои глаза. От его
тела веяло жаром.
     Мне  не  терпелось прервать это молчание, я вышла на маленький причал и
поглядела на море.
     - Не ждите его, - сказала я не оборачиваясь. - Солнце уже садится.
     Не  успела я дать этот назидательный совет взрослой дамы, как мимо меня
пронеслись  мои  мальчики  -  сначала  один,  за  ним  другой, оба во вполне
пристойном  виде, и в десяти метрах передо мною от их двойного нырка взлетел
фонтан искр и воды.
     В  специальных  термосах  я  привезла приготовленную Ирмой еду: ужин на
сегодня  и завтрак на утро. Поэтому мне оставалось только накрыть на стол, и
я  решила сделать это под навесом, который освещался фонарем "летучая мышь":
вечер  выдался  на  редкость мягкий. Но после купания до ужина оставался ещё
целый  час,  и  каждому  надо  было  чем-то заняться. Рено возился с лодкой.
Сначала  он окрестил её "Агнесса", но, когда я категорически запротестовала,
предложил назвать её "Морской орел", и из двух зол я выбрала меньшее.
     - Помочь тебе? - предложил Пейроль.
     - Спасибо, я уже привык.
     Пейроль  не  настаивал,  взял  журнал и углубился в чтение. Я заметила,
что  дружба  между  ними не клеится, и, хотя я старалась не вмешиваться в их
отношения, пришлось все-таки заговорить с ними о ночлеге.
     - А ну, скажите, мальчики, как мы устроимся на ночь?
     Рено,  с ожесточением полировавший хромированные части лодки, казалось,
не расслышал вопроса, и тогда я пояснила:
     -  Потому  что, Пейроль, у нас наверху, на антресолях, две комнаты, а в
комнате  у  Рено раскладная постель на двоих. Но можно также положить матрас
на  дно лодки, постелить простыни - словом, все, что требуется: очень удобно
получается, я там несколько раз ночевала.
     Так  как  теперь  не  ответила мне и другая заинтересованная сторона, я
взглянула  на  Пейроля,  который, отложив журнал, поднял брови на манер двух
запятых,  что  стало у нас своего рода знаком понимания, и показал на своего
приятеля,  как  бы говоря: "Слово за ним!". Рено, вооружившись куском замши,
продолжал наводить красоту на свою лодку.
     -  Рено,  - обратилась я к сыну, - а ты как считаешь? Мне-то совершенно
все равно, я просто хочу знать, кому где стелить.
     -  Как  ему  угодно, - не оборачиваясь, бросил Рено. - Только, Пейроль,
предупреждаю,  спать  на двуспальной кровати все равно что спать на одной. А
я ночью брыкаюсь. Так что ты рискуешь получить удар в бок.
     -  Если  только  в  ударах  дело,  так  я  тебе их с лихвой возвращу, -
добродушно  ответил  Пейроль  и  тут  же  добавил:  - Я отлично могу спать в
лодке, мадам.
     - Чудесно.
     После  чего  мы  плотно поужинали и разошлись довольно рано. Застольной
беседы,  как  и  в  Фон-Верте,  не получилось. Нет, Рено решительно не желал
поддерживать  разговора,  так  что  общество  Пейроля пока не сулило никаких
надежд.   Неужели   я,   как   и   десятки   раз,  слишком  доверилась  силе
обстоятельств?  Лежа  у себя на антресолях, прислушиваясь к близкому дыханию
моря,  нагонявшему  на  меня  смутные мечты, я не без скептицизма взирала на
завтрашний день.
     А  потом  пришло  обычное  утреннее  умиротворение.  Прекрасная погода,
жара,  наступившая  до  времени, на что, оказывается, я не зря рассчитывала,
многократное  купание,  наша лодка, бывшая "Агнесса", давшая все, что от неё
ждали,  а  главное,  солнце,  солнце довершило дело. Подобно тем закоренелым
горожанам,  которые  в  деревне  вдруг  обнаруживают  чудесную протяженность
каждого  часа при неестественно быстро проходящем дне, я каждый раз получала
от  солнечных  ванн заряд спокойствия и здоровья и всякий раз не переставала
этому  дивиться.  Когда  лежишь  вот  так,  в  темных очках, расслабленная и
подпекаемая  солнцем, когда под веками мелькают фантастические образы, когда
замирает  лукавое  воображение,  цепляются  друг за друга минуты, и пустые и
полные,  и  нет  нужды  тогда  подкреплять  их  словами.  Я знала, что такое
оцепенение  успокаивает  беспокойных,  что  людям  неустойчивым уже не нужна
тогда  опора.  Как-то  раз незнакомая дама, лежавшая рядом со мной на пляже,
заявила:  "А  я вот должна все время непременно что-нибудь делать, иначе я с
ума  сойду!"  И  в  этой  невысокой дамочке с быстрыми дробными движениями я
сразу  распознала  маньячку,  одержимую  жаждой деятельности; но тут на моих
глазах  небесный  огонь  сразил  её, и она часами валялась на своем лежаке в
состоянии  безмятежного  спокойствия...  Нет, все-таки я хорошо сделала, что
привезла  сюда  Рено  и  Пейроля.  Время  продолжало свой бег, солнце - свой
путь,  и  если судить по мне, то и мальчишкам моим должно быть здесь хорошо.
Они  не  разговаривали,  но  это  молчание  уже  не  удручало. Я затеяла всю
поездку  только  для  них,  в  интересах  их дружбы, а я хотела этой дружбы,
потому  что  Пейроль  был  мне  симпатичен.  Я  подступала к рубежам полного
блаженства.  Оно  рождалось само по себе из моего единения с водой, из моего
единения  с  солнцем.  Меня  несло, меня засасывало почти животное забвение,
оно  возвращалось  ко  мне  из  глубин моей молодости, из глубин застарелого
моего одиночества.
     Очевидно,  уже  после  полудня  я  приподнялась, увидела рядом два юных
тела  -  каждый  лежал  на своем надувном матрасике, таком же, как у меня, и
терпеливо  подставлял  бока под солнечные лучи, и я снова улеглась. Все трое
мы  были  заключены уже не в Фон-Верт, а в оболочку расплавленного золота. К
чему  же  мне  тревожиться?  Наша  совместная жизнь с Рено, вечно с глазу на
глаз,  пожалуй,  уже  превосходила меру, и этот юный незнакомец явился очень
кстати,  явился  со своим внушавшим доверие лицом, со своей улыбкой, словом,
как  третий  персонаж пьесы, великолепный и желанный. Я была на двадцать лет
старше  Рено;  если  приплюсовать  к  его  годам  года Пейроля, то разница в
возрасте более или менее уравновесится.
     -  До  чего  же  хорошо!  -  вздохнула  я  под своей соломенной шляпой,
надвинутой   на   нос,  и  услышала,  как  два  неразличимо  схожих  голоса,
обесцвеченных  жарой,  ответили  хором  где-то  очень  близко,  где-то очень
далеко: "Да".
     Я  вытянулась,  раскрыла  ладони словно затем, чтобы поглубже впитать в
себя  солнце,  вобрать  его  целиком;  лежа  на своем тоненьком матрасике, я
попыталась  добиться  полной  мускульной  расслабленности, я распростерлась,
погружаясь  в  физическую  инертность;  мое  сознание окутывала, все сильнее
окутывала  золотая  дымка,  и,  когда во мне на миг пробуждалась способность
думать,  я  чувствовала  себя  на  той  ступени  блаженства и иллюзий, когда
женщины  забывают о своей усталости, о своих годах. Я твердила про себя: "Ну
вот  сейчас  ты  живешь  той  жизнью,  какую  сама  себе  выбрала, сама себе
создала;  прежняя  Агнесса  с  вечными своими тревогами, та Агнесса, которую
тянул  назад  мертвый  груз  детства и семьи, Агнесса, терпящая поражение за
поражением,  преодолевавшая  испытания,  но не забывшая их, с приглушенными,
но  ещё  не  умершими  обидами,  ты же сама видишь, та Агнесса бесконечно от
тебя далека; ты пустилась в открытое море, и родной берег уже скрылся".
     - А как насчет завтрака?
     - Что?
     Я  рывком  поднялась,  шляпа  свалилась  мне на грудь, и я вынырнула на
поверхность.
     - Прости, мама. Ты спала?
     - Почти.
     Путь  до  поселка, куда мы отвезли Пейроля, занял больше времени, чем в
прошлый   раз,   хотя   ехали   мы   по  прямой  дороге.  Мои  пассажиры  не
разговаривали,  что  нередко  бывает  свидетельством  и  продолжением хорошо
проведенного  дня.  Подобно мне, мальчики зарядились изрядной порцией своего
привольного  воздуха,  своего привольного солнца, оно ещё и сейчас стучало у
нас  в  висках,  но  из-за вечерней прохлады пришлось поднять стекла, и наша
машина,  став  оттого  ещё более гулкой, лишь одна жужжала в тишине, догоняя
сумрак.  Рено  сидел,  привалившись к моему плечу, и по тому, как постепенно
мне  становилось  все  тяжелее,  я поняла, что он дремлет. Я бросила быстрый
взгляд  на  Пейроля  и в отсветах распределительного щитка убедилась, что он
тоже  заснул;  в  те  минуты,  когда  давление  на  мое  плечо ослабевало, я
догадывалась,  что  мальчики  спят,  прислонившись  друг к другу. Это сонное
оцепенение  передавалось  и  мне,  подобно  току,  идущему от плеча к плечу;
пришлось  включить  приемник,  но негромкое бормотание музыки не нарушило их
покоя.  При  виде этих юнцов, которые, набегавшись и наигравшись, как щенки,
совсем   раскисли   и  поддались  усталости,  я  умилилась  и  почувствовала
гордость, уравнявшую их в моем сердце.
     Когда   Пейроль   вышел  все  на  той  же  площади,  Рено  окончательно
проснулся.  Но  он молчал, пока перед нами не замелькали первые огни города,
который  мы  решили  объехать.  И  там,  на  шоссе,  когда  пришлось сбавить
скорость,  попав в поток машин, Рено вдруг ни с того ни с сего брякнул - эта
его  способность  предвосхищать  мои  мысли,  будто  на  какой-то  миг в нем
начинал работать внутренний слух, вечно ставила меня в тупик.
     -  Понимаешь,  я  никогда не бросаюсь на шею тому, с кем только недавно
познакомился!
     Попалась!  Я  судорожно глотнула воздух и с безразличным видом ответила
сыну, что он совершенно прав.
     А  затем  через  два  дня  меня  срочно  вызвали  на  Корсику мои новые
клиенты.  Когда  я  дала согласие, они сразу выехали на место и теперь ждали
меня  там.  Получив  телеграмму,  я  в  первую минуту огорчилась: я никак не
предполагала,  что  дело  пойдет  такими  темпами,  да к тому же не хотелось
расставаться  с  обоими моими мальчиками. Но уже давно моя профессия сбила с
меня  спесь: я научилась поступаться своими личными интересами, иначе к чему
бы  я пришла? Или, вернее, где бы застряла? И потом, я по опыту знала, что в
тех  случаях,  когда  клиентам  очень  уж  не терпится, мне легче провести в
жизнь  то,  что  я  задумала,  да  и они охотнее раскошеливаются. Мне стоило
немало  труда  стать  настоящей деловой женщиной, а деловая женщина не имеет
права поступаться своим гонораром из-за личных желаний или нежеланий.
     Заказав  по  телефону  билет  на  самолет,  я  после ужина устроила под
нашими  шелковицами небольшое совещание с Рено и Ирмой. Оставляла я их одних
не в первый раз, но теперь в нашу жизнь вошел новый элемент.
     -  Я  хочу,  чтобы  все шло так, как будто я и не уезжала. Здесь ли - с
Ирмой,  или  в  лицее  -  с  Пейролем.  Я  рассчитываю  вернуться примерно в
пятницу,  но,  если я задержусь и вам, мальчикам, захочется съездить к морю,
поезжайте  без  меня: я оставляю вам ключи от сарайчика. Я вовсе не намерена
лишать  вас  удовольствия  поплавать  только  потому,  что  сама  томлюсь на
Корсике.
     - А машину ты нам оставишь?
     - Конечно, не оставлю, на чем же я завтра поеду на аэродром?
     -  Не  могу  же  я  добираться  до моря на мопеде, да ещё с Пейролем на
багажнике!
     - А Ирма на что? А её малолитражка, на которой она ездит за покупками?
     - Не люблю я водить малолитражку.
     -  А  я  и  не  хочу, чтобы ты её водил, особенно без меня. Тебе только
пятнадцать.
     - Ты же сама говоришь, что я выгляжу старше своих лет.
     -  А  если  будут  проверять  документы?  Нет-нет,  вас  довезет  Ирма.
Согласна?
     - С удовольствием. И сварю им там рыбацкую уху.
     - А ты дразнить её не будешь?
     Рено пожал плечами.
     -  Ты  же  сама знаешь, что не буду. Раз тебя нет, какой мне интерес её
дразнить?
     - Чего ты надулся?
     - Я тебе уже говорил: не люблю, когда ты уезжаешь.
     - Почему?
     -  Здрасьте! - сказал он, подняв на меня глаза, удивленный тем, как это
можно  не понимать таких простых вещей. - Я все время думаю, а вдруг с тобой
что-нибудь случится.
     -  Да  что случится? Слава богу, я уже десятки раз летала. И мы с тобой
тоже летали.
     -  Так  то  вместе,  а  когда  мы  вместе,  ничего с тобой случиться не
может... Даже не так, просто я об этом не думаю, раз я тоже лечу.
     Он  знал  такие слова, которые обладали тайным даром и пронзать меня, и
давать  пищу моему уму. Бывало, я порой думала, уж не лукавит ли Рено, уж не
разыгрываем  ли  мы  с  ним  некую  условную  комедию, где ему отведена роль
сына-обольстителя.   Но   нет.  Рено  действовал,  только  подчиняясь  своим
инстинктам,  и его отличала от ровесников редкая черта - что у другого могло
показаться  нарочитым,  у  него  как  раз  шло  от неумения рассчитывать, от
отсутствия сдерживающего начала, а подчас и от отсутствия стыдливости.
     Конечно,  он  был  неглуп,  но  интуиция во многом превосходила ум. Как
мать, я отдавала себе в этом отчет. И тревожилась.
     Так  я  и  прожила  последние  сутки  под обаянием этих слов. Вплоть до
отъезда  и  даже  после  отъезда. Все время перелета я думала только о Рено,
ведь  мы  так  редко расставались. Высоко, высоко над пламенеющим морем я не
видела  ничего,  кроме  своего  сына:  вот  он раскинулся в плетеном кресле,
вытянул  длинные  голые  ноги,  на  ступни  его  из  глубины  листвы  падает
электрический   свет,  а  неподалеку,  в  дверях  кухни,  стоит  наша  Ирма,
внимательно следит за нами и слушает, о чем мы говорим.
     За  те  несколько  дней,  что  я  провела вне дома, так как пришлось на
месте  все  решать,  все уточнять, сделать чертежи и только после этого дать
зеленый  свет,  я  исстрадалась  в  разлуке  с  сыном. При любой передышке в
работе  я  уносилась  мыслью  к нему. Во время поездок, когда меня возили по
острову,  я  или  погружалась  в  созерцание  пейзажа,  или, сделав вид, что
устала,  сидела  с  закрытыми  глазами,  лишь бы ни с кем не разговаривать и
видеть  его.  Я  представляла  себе Рено, мечтала о нем. То он виделся мне с
Пейролем  в  пустом  классе,  таившийся  от других, как таился от меня, ибо,
храня  верность  своему  слову,  я  никогда  не вмешивалась в их занятия. То
видела,  как они катят на Ирминой малолитражке к морю, как по очереди ныряют
с моста, как уплетают наперегонки рыбацкую уху. Короче, мне их недоставало.
     Только  одна  тень  омрачала  эти  картины: неприятие моим сыном своего
товарища,  его  отказ  завязать  дружбу.  И  до  того сильно омрачала, что в
следующую  субботу я решила ускорить свой отъезд, тем более что на совещании
с  моими  клиентами все нерешенные вопросы наконец благополучно разрешились,
и  я,  не  связавшись  даже  предварительно  с  континентом по телефону, что
отняло   бы  много  времени,  вечерним  самолетом  вылетела  домой  к  своим
мальчикам.
     В  ночной  тишине  наш  темный,  запертый  на  замок Фон-Верт жил своей
тайной  жизнью.  Я  плохо  выспалась  и  волновалась, как школьница накануне
первого  дня  каникул.  Да  ещё  мне  не  терпелось увидеть своих мальчиков,
неожиданно появившись в нашем сарайчике.
     Ночи  стали  короче.  Я  выехала рано на рассвете, ещё в темноте, чтобы
избежать  воскресного  затора на шоссе, ведущем к морю, и легко добралась до
цели.  Наш  сарайчик ещё спал, я осторожно открыла дверь и с первого взгляда
убедилась,  что в лодке на ночлег устроилась Ирма. Я решила, что Рено спит в
моей  комнате, а Пейроль в соседней; оказалось, нет - моя каютка была пуста,
её  оставили  мне,  а  оба мальчика спали на раздвижной постели. Я смотрела,
как   они   просыпаются,   как   радостно  здороваются  со  мной,  и  по  их
восклицаниям,  которые  подкреплялись  тумаками, по тому, как они толкались,
торопясь  в  одних  трусиках  быстрее  попасть под душ, устроенный на свежем
воздухе,  по  тому,  как спорили, как побежали на мостки, как щупали ступней
воду, я поняла, что Рубикон перейден: Рено сдался, дружба началась.
     -  Жюстен!  -  крикнул  мой  сын,  и  так  я  узнала, что Пейроля зовут
Жюстеном.
     -  Да,  Рено?  -  отозвался Пейроль, он из вежливости решил остаться со
мной.
     -  Поплывем  наперегонки. До бакена и обратно. Даю тебе двадцать метров
фору.
     -  Хитренький  ты!  Ты  же знаешь, что выиграешь, я ведь только брассом
плаваю.
     - А я тоже брассом поплыву.
     - Идите, идите, Пейроль, - сказала я. - Да идите же.
     Кончилось  тем,  что,  толкаясь,  пихаясь,  оба  плюхнулись  в  море  и
вдосталь  нахлебались воды, выкрикивая что-то непонятное. Солнце уже встало.
"Что  ж,  прекрасно!  -  думала  я, сидя на берегу. - Лед все-таки тронулся,
значит, я вовремя испарилась".
     Все   утро   я   бродила  вялая,  сказались  десять  дней,  посвященных
строительным   работам,  и  нынешняя  бессонная  ночь.  Купаться  совсем  не
хотелось.  После завтрака я решила прилечь и благословляла сосны,