ротуары между столиками, стави-
ли свежие охапки цветов, крутили бронзовые ручки, приподнимая маркизы.
   Днем бульвар Клиши казался поблекшим, как декорация после  карнавала.
Высокие, некрасивые, старые дома сплошь заняты под  рестораны,  кабачки,
кофейни, лавчонки с дребеденью для уличных девчонок, под ночные гостини-
цы. Каркасы и жестяные сооружения реклам, облупленные крылья  знаменитой
мельницы "Мулен-Руж", плакаты кино на тротуарах,  два  ряда  чахлых  де-
ревьев посреди бульвара, писсуары, исписанные неприличными словами,  ка-
менная мостовая, по которой прошумели, прокатились столетия, ряды  бала-
ганов и каруселей, прикрытых брезентами, - все это ожидало  ночи,  когда
зеваки и кутилы потянутся снизу, из буржуазных кварталов Парижа.
   Тогда вспыхнут огни, засуетятся гарсоны, засвистят паровыми глотками,
закрутятся карусели; на золотых свиньях, на быках с золотыми  рогами,  в
лодках, кастрюлях, горшках - кругом, кругом, кругом, - отражаясь в тыся-
че зеркал, помчатся под звуки паровых оркестрионов девушки в юбчонках до
колен, удивленные буржуа, воры с великолепными усами, японские,  улыбаю-
щиеся, как маски, студенты, мальчишки, гомосексуалисты, мрачные  русские
эмигранты, ожидающие падения большевиков.
   Закрутятся огненные крылья "Мулен-Руж". Забегают по фасадам домов из-
ломанные горящие стрелы. Вспыхнут надписи всемирно известных кабаков, из
их открытых окон на жаркий бульвар понесется дикая трескотня, барабанный
бой и гудки джаз-бандов.
   В толпе запищат картонные дудки, затрещат трещотки. Из-под земли нач-
нут вываливаться новые толпы, выброшенные метрополитеном и  Норд-Зюйдом.
Это Монмартр. Это горы Мартра, сияющие всю ночь веселыми огнями над  Па-
рижем, - самое беззаботное место  на  свете.  Здесь  есть  где  оставить
деньги, где провести с хохочущими девчонками беспечную ночку.
   Веселый Монмартр - это бульвар Клиши между двумя круглыми, уже  окон-
чательно веселыми площадями - Пигаль и Бланш. Налево от  площади  Пигаль
тянется широкий и тихий бульвар Батиньоль. Направо за площадью Бланш на-
чинается Сент-Антуанское предместье. Это - места, где  живут  рабочие  и
парижская беднота. Отсюда - с Батиньоля, с высот Монмартра и Сент-Антуа-
на - не раз спускались вооруженные рабочие, чтобы овладеть Парижем.  Че-
тыре раза их загоняли пушками обратно на высоты. И нижний город,  раски-
нувший по берегам Сены банки, конторы, пышные магазины, отели для милли-
онеров и казармы для тридцати тысяч полицейских, четыре раза переходил в
наступление, и в сердце рабочего города, на высотах, утвердил  пылающими
огнями мировых притонов сексуальную печать нижнего города - площадь  Пи-
галь - бульвар Клиши-площадь Бланш.
   Дойдя до середины бульвара, человек в коверкотовом пальто  свернул  в
боковую узкую уличку, ведущую исхоженными ступенями на вершину  Монмарт-
ра, внимательно оглянулся по сторонам и  зашел  в  темный  кабачок,  где
обычными посетителями были проститутки, шоферы, полуголодные  сочинители
куплетов и неудачники, еще носящие по старинному обычаю широкие штаны  и
широкополую шляпу.
   Он спросил газету, рюмку портвейна и принялся за чтение. За  цинковым
прилавком хозяин кабачка - усатый, багровый француз, сто десять кило ве-
сом, - засучив по локоть волосатые руки, мыл под краном посуду и  разго-
варивал, - хочешь - слушай, хочешь - нет.
   - Что вы там ни говорите, а Россия  нам  наделала  много  хлопот  (он
знал, что посетитель - русский, звался мосье Пьер). Русские эмигранты не
приносят больше дохода. Выдохлись, о-ла-ла... Но мы еще достаточно бога-
ты, мы можем себе позволить роскошь дать приют нескольким  тысячам  нес-
частных. (Он был уверен, что его посетитель промышлял  на  Монмартре  по
мелочам.) Но, разумеется, всему свой  конец.  Эмигрантам  придется  вер-
нуться домой. Увы! Мы вас помирим с вашим обширным отечеством, мы  приз-
наем ваши Советы, и Париж снова станет добрым старым Парижем. Мне надое-
ла война, должен вам сказать. Десять лет продолжается это несварение же-
лудка. Советы выражают желание платить мелким держателям русских ценнос-
тей. Умно, очень умно с их стороны. Да здравствуют Советы!  Они  неплохо
ведут политику. Они большевизируют Германию. Прекрасно! Аплодирую.  Гер-
мания станет советской и разоружится сама собой. У нас не  будет  болеть
желудок при мысли об их химической промышленности. Глупцы в нашем  квар-
тале считают меня большевиком.  О-ла-ла!..  У  меня  правильный  расчет.
Большевизация нам не страшна. Подсчитайте - сколько в Париже добрых бур-
жуа и сколько рабочих. Ого! Мы, буржуа, сможем  защитить  свои  сбереже-
ния... Я спокойно смотрю, когда наши рабочие кричат: "Да здравствует Ле-
нин!" - и махают красными флагами. Рабочий - это бочонок  с  забродившим
вином, его нельзя держать закупоренным. Пусть его кричит: "Да здравству-
ют Советы!" - я сам кричал на прошлой неделе. У  меня  на  восемь  тысяч
франков русских процентных бумаг. Нет, вам нужно мириться с вашим прави-
тельством. Довольно глупостей. Франк падает. Проклятые  спекулянты,  эти
вши, которые облепляют каждую нацию, где начинает падать валюта,  -  это
племя инфлянтов снова перекочевало из Германии в Париж.
   В кабачок быстро вошел худощавый человек в  парусиновом  балахоне,  с
непокрытой светловолосой головой.
   - Здравствуй, Гарин, - сказал он тому, кто читал газету, - можешь ме-
ня поздравить... Удача...
   Гарин стремительно поднялся, стиснул ему руки:
   - Виктор...
   - Да, да. Я страшно доволен... Я буду настаивать, чтобы мы взяли  па-
тент.
   - Ни в коем случае... Идем.
   Они вышли из кабачка, поднялись по ступенчатой уличке, свернули  нап-
раво и долго шли мимо грязных домов предместья, мимо огороженных колючей
проволокой пустырей, где трепалось жалкое белье на веревках,  мимо  кус-
тарных заводиков и мастерских.
   День кончался. Навстречу попадались кучки усталых рабочих. Здесь,  на
горах, казалось, жило иное племя людей, иные были у них лица -  твердые,
худощавые, сильные. Казалось, французская нация, спасаясь  от  ожирения,
сифилиса и дегенерации, поднялась на высоты над Парижем и здесь спокойно
и сурово ожидает часа, когда можно будет очистить от скверны низовой го-
род и снова повернуть кораблик Лютеции [1] в солнечный океан.
   - Сюда, - сказал Виктор, отворяя американским ключом дверь низенького
каменного сарая.
   Гарин и Виктор Ленуар подошли к небольшому кирпичному горну под  кол-
паком. Рядом на столе лежали рядками пирамидки. На горне стояло на ребре
толстое бронзовое кольцо с двенадцатью фарфоровыми  чашечками,  располо-
женными по его окружности. Ленуар зажег свечу  и  со  странной  усмешкой
взглянул на Гарина.
   - Петр Петрович, мы знакомы с вами лет пятнадцать, -  так?  Съели  не
один пуд соли. Вы могли убедиться, что я человек честный. Когда я  удрал
из Советской России - вы мне помогли... Из этого я заключаю, что вы  от-
носитесь ко мне неплохо. Скажите - какого черта вы скрываете от меня ап-
парат? Я же знаю, что без меня, без этих пирамидок - вы беспомощны.  Да-
вайте по-товарищески...
   Внимательно рассматривая бронзовое кольцо  с  фарфоровыми  чашечками,
Гарин спросил:
   - Вы хотите, чтобы я открыл тайну?
   - Да.
   - Вы хотите стать участником в деле?
   - Да.
   - Если понадобится, а я предполагаю, что в дальнейшем понадобится, вы
должны будете пойти на все для успеха дела...
   Не сводя с него глаз, Ленуар присел на край горна, углы рта его  зад-
рожали.
   - Да, - твердо сказал он, - согласен.
   Он потянул из кармана халата тряпочку и вытер лоб.
   - Я вас не вынуждаю, Петр Петрович. Я завел этот разговор потому, что
вы самый близкий мне человек, как это ни странно... Я был на первом кур-
се, вы - на втором. Еще с тех пор, ну, как это сказать,  я  преклонялся,
что ли, перед вами... Вы страшно талантливы...  блестящи...  Вы  страшно
смелы. Ваш ум - аналитический, дерзкий, страшный. Вы  страшный  человек.
Вы жестки, Петр Петрович, как всякий крупный талант,  вы  недогадливы  к
людям. Вы спросили - готов ли я на все, чтобы работать с вами...  Конеч-
но, ну, конечно... Какой же может быть разговор? Терять мне нечего.  Без
вас - будничная работа, будни до конца жизни. С вами - праздник или  ги-
бель... Согласен ли я на все?.. Смешно... Что же - это  "все"?  Украсть,
убить?
   Он остановился. Гарин глазами сказал "да". Ленуар усмехнулся.
   - Я знаю французские уголовные законы... Согласен  ли  я  подвергнуть
себя опасности их применения? - согласен... Между прочим, я видел знаме-
нитую газовую атаку германцев двадцать второго апреля пятнадцатого года.
Из-под земли поднялось густое облако и поползло  на  нас  желто-зелеными
волнами, как мираж, - во сне этого не увидишь. Тысячи  людей  бежали  по
полям, в нестерпимом ужасе, бросая оружие. Облако настигало их.  У  тех,
кто успел выскочить, были темные,  багровые  лица,  вывалившиеся  языки,
выжженные глаза... Какой позор "моральные понятия". Ого, мы  -  не  дети
после воины.
   - Одним словом, - насмешливо сказал Гарин, - вы наконец  поняли,  что
буржуазная мораль - один из самых ловких арапских номеров, и дураки  те,
кто из-за нее глотает зеленый газ. По правде сказать, я мало задумывался
над этими проблемами... Итак... Я добровольно принимаю вас  товарищем  в
дело. Вы беспрекословно подчинитесь моим распоряжениям. Но есть одно ус-
ловие...
   - Хорошо, согласен на всякое условие.
   - Вы знаете, Виктор, что в Париж я попал с подложным паспортом,  каж-
дую ночь я меняю гостиницу. Иногда мне приходится брать  уличную  девку,
чтобы не возбуждать подозрения. Вчера я узнал, что за мною следят. Пору-
чена эта слежка русским. Видимо, меня принимают за большевистского аген-
та. Мне нужно навести сыщиков на ложный след.
   - Что я должен делать?
   - Загримироваться мной. Если вас схватят, вы предъявите ваши докумен-
ты. Я хочу раздвоиться. Мы с вами одного  роста.  Вы  покрасите  волосы,
приклеите фальшивую бородку, мы купим одинаковые платья.  Затем  сегодня
же вечером вы переедете из вашей гостиницы в другую  часть  города,  где
вас не знают, - скажем - в Латинский квартал. По рукам?
   Ленуар соскочил с горна, крепко пожал Гарину руку. Затем он  принялся
объяснять, как ему удалось приготовить пирамидки  из  смеси  алюминия  и
окиси железа (термита) с твердым маслом и желтым фосфором.
   Поставив на фарфоровые чашечки кольца двенадцать пирамидок, он  зажег
их при помощи шнурка. Столб ослепительного пламени поднялся над  горном.
Пришлось отойти в глубь сарая, - так нестерпимы были свет и жар.
   - Превосходно, - сказал Гарин, - надеюсь, - никакой копоти?
   - Сгорание полное, при этой страшной температуре. Материалы химически
очищены.
   - Хорошо. На этих днях вы увидите чудеса, - сказал Гарин, - идем обе-
дать. За вещами в гостиницу пошлем посыльного. Переночуем на левом бере-
гу. А завтра в Париже окажется двое Гариных... У вас имеется второй ключ
от сарая?
   Здесь не было ни блестящего потока автомобилей,  ни  праздных  людей,
свертывающих себе шею, глядя на окна  магазинов,  ни  головокружительных
женщин, ни индустриальных королей.
   Штабели свежих досок, горы булыжника, посреди улицы отвалы синей гли-
ны и, разложенные сбоку тротуара,  как  разрезанный  гигантский  червяк,
звенья канализационных труб.
   Спартаковец Тарашкин шел не спеша на острова, в клуб. Он находился  в
самом приятном расположении духа. Внешнему наблюдателю он  показался  бы
даже мрачным на первый взгляд, но это происходило оттого,  что  Тарашкин
был человек основательный, уравновешенный и веселое настроение у него не
выражалось каким-либо внешним признаком, если не считать легкого посвис-
тывания да спокойной походочки.
   Не доходя шагов ста до трамвая, он услышал возню и писк между  штабе-
лями торцов. Все происходящее в городе, разумеется, непосредственно  ка-
салось Тарашкина.
   Он заглянул за штабели и увидел трех мальчиков, в штанах клешем  и  в
толстых куртках: они, сердито сопя, колотили четвертого мальчика, меньше
их ростом, - босого, без шапки, одетого в ватную  кофту,  такую  рваную,
что можно было удивиться. Он молча защищался. Худенькое  лицо  его  было
исцарапано, маленький рот плотно сжат, карие глаза - как у волчонка.
   Тарашкин сейчас же схватил двух мальчишек и за шиворот поднял на воз-
дух, третьему дал ногой леща, - мальчишка взвыл и скрылся за торцами.
   Другие двое, болтаясь в воздухе, начали грозиться  ужасными  словами.
Но Тарашкин тряхнул их посильней, и они успокоились.
   - Это я не раз вижу на улице, - сказал Тарашкин, заглядывая в их  со-
пящие рыльца, - маленьких обижать, шкеты? Чтобы этого у меня  больше  не
было. Поняли?
   Вынужденные ответить в положительном смысле, мальчишки сказали  угрю-
мо.
   - Поняли.
   Тогда он их отпустил, и они, ворча, что, мол,  попадись  нам  теперь,
удалились, - руки в карманы.
   Избитый маленький мальчик тоже попытался было скрыться, но только по-
вертелся на одном месте, слабо застонал и сел, уйдя с головой  в  рваную
кофту.
   Тарашкин наклонился над ним. Мальчик плакал.
   - Эх, ты, - сказал Тарашкин, - ты где живешь-то?
   - Нигде, - из-под кофты ответил мальчик.
   - То есть как это - нигде? Мамка у тебя есть?
   - Нету.
   - И отца нет? Так. Беспризорный ребенок. Очень хорошо.
   Тарашкин стоял некоторое время, распустив морщины на  носу.  Мальчик,
как муха, жужжал под кофтой.
   - Есть хочешь? - спросил Тарашкин сердито.
   - Хочу.
   - Ну ладно, пойдем со мной в клуб.
   Мальчик попытался было встать, но не держали ноги. Тарашкин взял  его
на руки, - в мальчишке не было и пуда весу, - и понес к  трамваю.  Ехали
долго. Во время пересадки Тарашкин купил булку,  мальчишка  с  судорогой
вонзил в нее зубы. До гребной школы дошли пешком.  Впуская  мальчика  за
калитку, Тарашкин сказал:
   - Смотри только, чтобы не воровать.
   - Не, я хлеб только ворую.
   Мальчик сонно глядел на воду, играющую солнечными зайчиками на  лаки-
рованных лодках, на серебристозеленую иву, опрокинувшую в реке свою кра-
су, на двухвесельные, четырехвесельные гички с мускулистыми и загорелыми
гребцами. Худенькое личико его было равнодушное и усталое. Когда  Тараш-
кин отвернулся, он залез под деревянный помост, соединяющий широкие  во-
рота клуба с бонами, и, должно быть, сейчас же уснул, свернувшись.
   Вечером Тарашкин вытащил его из-под мостков, велел вымыть в речке ли-
цо и руки и повел ужинать. Мальчика посадили за стол с гребцами.  Тараш-
кин сказал товарищам:
   - Этого ребенка можно даже при клубе оставить, не объест, к воде при-
учим, нам расторопный мальчонка нужен.
   Товарищи согласились: пускай живет. Мальчик спокойно все это  слушал,
степенно ел. Поужинав, молча полез с лавки. Его ничто не удивляло, - ви-
дел и не такие виды.
   Тарашкин повел его на боны, велел сесть и начал разговор.
   - Как тебя зовут?
   - Иваном.
   - Ты откуда?
   - Из Сибири. С Амура, с верху.
   - Давно оттуда?
   - Вчера приехал.
   - Как же ты приехал?
   - Где пешком плелся, где под вагоном в ящиках.
   - Зачем тебя в Ленинград занесло?
   - Ну, это мое дело, - ответил мальчик и отвернулся, -  значит,  надо,
если приехал.
   - Расскажи, я тебе ничего не сделаю.
   Мальчик не ответил и опять понемногу стал уходить головой в кофту.  В
этот вечер Тарашкин ничего от него не добился.
   Двойка - двухвесельная распашная гичка из красного  дерева,  изящная,
как скрипка, - узкой полоской едва двигалась по зеркальной реке. Обе па-
ры весел плашмя скользили по воде. Шельга и Тарашкин в  белых  трусиках,
по пояс голые, с шершавыми от солнца спинами и плечами, сидели неподвиж-
но, подняв колени.
   Рулевой, серьезный парень в морском картузе  и  в  шарфе,  обмотанном
вокруг шеи, глядел на секундомер.
   - Гроза будет, - сказал Шельга.
   На реке было жарко, ни один лист не шевелился на пышно-лесистом бере-
гу. Деревья казались преувеличенно вытянутыми.  Небо  до  того  насыщено
солнцем, что голубовато-хрустальный  свет  его  словно  валился  грудами
кристаллов. Ломило глаза, сжимало виски.
   - Весла на воду! - скомандовал рулевой.
   Гребцы разом пригнулись к раздвинутым коленям  и,  закинув,  погрузив
весла, откинулись, почти легли, вытянув ноги, откатываясь на сидениях.
   - Ать-два!..
   Весла выгнулись, гичка, как лезвие, скользнула по реке.
   - Ать-два, ать-два, ать-два! - командовал рулевой.
   Мерно и быстро, в такт ударам сердца - вдыханию и выдыханию -  сжима-
лись, нависая над коленями, тела гребцов,  распрямлялись,  как  пружины.
Мерно, в ритм потоку крови, в горячем напряжении работали мускулы.
   Гичка летела мимо прогулочных лодок, где люди в подтяжках  беспомощно
барахтали веслами. Гребя, Шельга и Тарашкин прямо глядели перед собой, -
на переносицу рулевого, держа глазами линию равновесия С прогулочных ло-
док успевали только крикнуть вслед:
   - Ишь, черти!.. Вот дунули!..
   Вышли на взморье. Опять на одну минуту неподвижно легли на воде.  Вы-
терли пот с лица. "Ать-два!" Повернули обратно мимо яхт-клуба, где мерт-
выми полотнищами в хрустальном зное висели огромные паруса гоночных  яхт
ленинградских профсоюзов. Играла музыка на веранде яхт-клуба. Не колыха-
лись протянутые вдоль берега легкие пестрые значки и флаги. Со шлюпок  в
середину реки бросались коричневые люди, взметая брызги.
   Проскользнув между купальщиками, гичка пошла по Невке, пролетела  под
мостом, несколько секунд висела на руле у четырехвесельного аутригера из
клуба "Стрела", обогнала его (рулевой через плечо  спросил:  "Может,  на
буксир хотите? "), вошла в узкую, с пышными берегами, Крестовку,  где  в
зеленой тени серебристых ив скользили красные платочки  и  голые  колени
женской учебной команды, и стала у бонов гребной школы.
   Шельга и Тарашкин выскочили на боны, осторожно  положили  на  покатый
помост длинные весла, нагнулись над гичкой и по команде рулевого  выдер-
нули ее из воды, подняли на руках и внесли в широкие  ворота,  в  сарай.
Затем пошли под душ. Растерлись докрасна и, как  полагается,  выпили  по
стакану чаю с лимоном. После этого они  почувствовали  себя  только  что
рожденными в этом прекрасном мире, который стоит того,  чтобы  принялись
наконец за его благоустройство.
   На открытой веранде, на высоте этажа (где пили чай), Тарашкин расска-
зал про вчерашнего мальчика.
   - Расторопный, умница, ну, прелесть. - Он перегнулся через  перила  и
крикнул: - Иван, поди-ка сюда.
   Сейчас же по лестнице затопали босые ноги. Иван появился на  веранде.
Рваную кофту он снял (По санитарным соображениям ее сожгли на кухне.) На
нем были гребные трусики и на голом теле суконный жилет, невероятно вет-
хий, весь перевязанный веревочками.
   - Вот, - сказал Тарашкин, указывая пальцем на мальчика, - сколько его
ни уговариваю снять жилетку - нипочем не хочет. Как ты купаться  будешь,
я тебя спрашиваю? И была бы жилетка хорошая, а то - грязь.
   - Я купаться не могу, - сказал Иван.
   - Тебя в бане надо мыть, ты весь черный, чумазый.
   - Не могу я в бане мыться. Во, по сих пор - могу, - Иван  показал  на
пупок, помялся и придвинулся поближе к двери.
   Тарашкин, деря ногтями икры, на которых по  загару  оставались  белые
следы, крякнул с досады:
   - Что хочешь с ним, то и делай.
   - Ты что же, - спросил Шельга, - воды боишься?
   Мальчик посмотрел на него без улыбки:
   - Нет, не боюсь.
   - Чего же не хочешь купаться?
   Мальчик опустил голову, упрямо поджал губы.
   - Боишься жилетку снимать, боишься - украдут? - спросил Шельга.
   Мальчик дернул плечиком, усмехнулся.
   - Ну, вот что, Иван, не хочешь купаться - дело твое.  Но  жилетку  мы
допустить не можем. Берем мою жилетку, раздевайся.
   Шельга начал расстегивать на себе жилет. Иван попятился.  Зрачки  его
беспокойно забегали. Один раз, умоляя, он взглянул на  Тарашкина  и  все
придвигался бочком к стеклянной двери, раскрытой  на  внутреннюю  темную
лестницу.
   - Э, так мы играть не уговаривались. - Шельга встал, запер дверь, вы-
нул ключ