и сбруя лошадей переливались золотом, серебром, дорогими камнями и
пурпуром.
     Позади  шла  первая  тысяча   бессмертных,   поражавшая   воображение
наблюдавших  за  шествием  земледельцев  богатством  доспехов  и  золотыми
яблоками, украшавшими копья.
     Следом двигался огромный обоз с тремя  тысячами  сундуков  и  вьюков,
полных одежд, драгоценной посуды, украшений, ковров,  сладких  лакомств  и
любимых  царем  безделушек.  Пятьдесят  всадников-ариев  охраняли  караван
мулов, везших на своих спинах тысячу серебряных и двести золотых талантов.
При  обозе  находились  шестьдесят  две  любимейшие   наложницы   Ксеркса,
оберегаемые от посторонних  глаз  вооруженными  кривыми  мечами  евнухами.
Здесь же были мальчики для утех, соколы и гепарды. Буйволы тянули  повозку
с заключенным в прочную железную клетку  огромным  бурым,  злобного  нрава
зверем, привезенным царю с далекого севера. Он издавал  рев,  от  которого
вздрагивали гепарды и шарахались в страхе кони.
     За обозом тянулась длинная, громыхающая железом змея из девяти полков
бессмертных, хвост  ее  составляли  две  тысячи  закованных  в  чешуйчатые
панцири всадников.
     Но и это было еще не все. За  воинами  -  насколько  хватало  глаз  -
тянулась бесконечная вереница кибиток, всадников,  пеших  путников.  Здесь
были слуги и наложницы  вельмож,  куртизанки,  торговцы  и  просто  сброд,
который не прочь пошататься  подобно  рыбе-лоцману,  хватающей  объедки  с
акульего стола. В эту толпу  затесалась  добрая  половина  воров  Каранды,
споро срезающих кошели у зазевавшихся торговцев.  Так  что  великий  поход
должен был обогатить не только царскую казну, не только вельмож, воинов  и
торговых людей. Свою толику награбленных богатств рассчитывали получить  и
воры. Вот только брать эту толику они предпочитали авансом.
     Еще был далеко не вечер, когда Артабан внезапно приказал остановиться
и начать разбивать шатры.
     - Что такое? Еще рано. Почему мы не продолжим  путь?  -  заволновался
Ксеркс.
     Хазарапат даже не взглянул в ее сторону.
     - Нам надо докончить кое-какие дела.
     Артабан подозвал к  себе  дворцового  конюшего  и  приказал  привести
царского коня.
     Ксеркс не решился ни  возразить,  ни  осведомиться  куда  они  должны
отправиться.  Вскоре  царь  и  группа  вельмож  в  сопровождении   пятисот
всадников во  весь  опор  неслись  к  роще  демона  Гаррона  -  священного
покровителя арийского рода, из  которого  происходили  Ксеркс,  Артабан  и
Мардоний.
     Разбрасывая во все стороны ошметки влажной земли, кони  подскакали  к
небольшому храму, из которого выбегали потревоженные шумом жрецы  Гаррона.
Артабан повернулся к подскакавшим лучникам-массагетам и  махнул  рукой.  В
воздухе запели стрелы, и жрецы рухнули бездыханны.
     Царь  и  вельможи  побледнели  от  ужаса.  Спокойными  остались  лишь
хазарапат, да закутанная в белоснежный арабский бурнус  Таллия.  Массагеты
тем временем спешились  и  вбежали  в  храм.  После  недолгой  борьбы  они
извлекли из его закоулков двух отчаянно сопротивляющихся жрецов и  бросили
их к копытам царского коня.
     Артабан привстал с седла и провозгласил:
     - Слушайте царский указ! С  сего  дня  великий  царь,  владыка  Парсы
повелевает своим рабам поклоняться только светлому богу Ахурамазде  и  его
верным слугам Митре, Анахите, Вэртрагне,  Аши  и  прочим  чистым  демонам,
числом четырнадцать. Почитание злобных демонов-дэвов  отныне  преследуется
смертью, а их капища подлежат разрушению. И  да  будут  их  черные  алтари
сокрушены,  а  слуги  умерщвлены!  Да  славится   великий   и   созидающий
Ахурамазда!
     Хазарапат спрыгнул с коня, выхватил булатный меч и дважды рубанул  им
по головам жрецов.  Те  распростерлись  на  земле.  В  тот  же  миг  толпа
массагетов, вооруженных топорами и чеканами ворвалась в храм.  С  грохотом
разлетались священные сосуды и мраморные изваяния. Сталь превратила алтарь
в мелкую каменную крошку, деревянные перекрытия были обращены  в  щепу.  В
довершение воины ударили окованным медью бревном в  стены,  пробив  в  них
бреши. Храм зашатался и рухнул.
     Едва осела известковая пыль, взору  ошеломленных  зрителей  предстало
страшное зрелище - руины  сокрушенного  вдребезги  храма,  из-под  которых
торчали остатки медных сосудов и окровавленные тела жрецов.
     То были руины сокрушенной веры.
     Вельможи и воины-парсы стояли в оцепенении. Ни единого возгласа. Даже
язычники-массагеты и те  вдруг  притихли,  смущенно  отирая  окровавленные
топоры о траву. Лишь треск  осыпающихся  камней,  да  клекот  возбужденных
вторжением в их владения лесных птиц.
     Послышался  тихий  стон  заваленного  камнями  страдальца.  И  Ксеркс
очнулся.
     - Слава великому Ахурамазде! - что есть сил закричал  он.  Лицо  царя
налилось натужной кровью. - Слава мудрому и милосердному!
     - Слава! - нерешительно  подхватили  вельможи.  Постепенно  их  крики
становились все громче, постепенно к ним присоединились голоса воинов.
     И вскоре сотни глоток кричали хвалу  демону  света;  демону,  который
отныне есть бог. А Артабан и Таллия усмехались.
     Летавший высоко в небе орел принес весть о  разрушении  капища  льву.
Лев усмехнулся и прошептал:
     - Так говорил Заратустра.


     "...по воле Ахурамазды, я этот притон дэвов разгромил и провозгласил:
"Дэвов  не  почитай".  Там,  где  прежде  дэвы  почитались,  там  совершил
поклонение Ахурамазде и Арте небесной. И другое дело, что делалось  дурно,
я сделал, чтобы было хорошо. То, что  я  сделал,  все  я  сделал  милостью
Ахурамазды. ... Говорит Ксеркс царь: Меня да хранит Ахурамазда от  скверны
и мой дом и эту страну. Об этом я прошу Ахурамазду. Это мне Ахурамазда  да
подаст".
                      (Надпись на каменной таблетке, обнаруженной в Парсе)


     - Должно быть, в мире нет города  более  величественного,  чем  этот.
Хотя его лето уже прошло, но осень все еще впечатляет. И могу поклясться -
даже зима  его  будет  прекрасна.  Огромные,  словно  созданные  титанами,
развалины, покрытые белым, снежным слоем песка...
     Говоря это, Таллия  любовалась  изящными  барельефами,  что  украшали
Дорогу процессий. А Демарат любовался ею.
     - Я лишь однажды в жизни видела зрелище столь  же  великолепное.  Это
Мемфис, что в Кемте. Но там уже настала зима. Зима...
     Она  замолчала,  словно  о  чем-то  вспоминая,  и   глаза   ее   чуть
погрустнели; затем резко повернула голову, ловя взгляд Демарата.
     - Почему ты молчишь?
     - Смотрю на тебя и думаю.
     Таллия чуть усмехнулась.
     - О чем?
     - Прости за дерзость, но мне ужасно  хотелось  бы  посмотреть  какова
будет твоя зима. Будет ли она прекрасной?
     Ионийка изумленно посмотрела на своего спутника,  словно  открывая  в
нем что-то новое.
     - Да, действительно дерзкое желание.  И  неожиданное.  Неужели  ты  и
впрямь хочешь увидеть меня старой?
     Спартиат кивнул головой.
     - Да.
     - Но почему?
     Демарат ответил не сразу. Взяв девушку за руку, он увлек ее за собой.
Они шли по шумной многолюдной улице и горожане  почтительно  расступались.
То ли потому, что массивная фигура спартиата и его меч  внушали  уважение,
то ли оттого, что поодаль, шагах в двадцати за их  спиной,  шагали  десять
бессмертных.  С  трудом  подавляя  желание  скользнуть  ладонью  вверх   к
шелковистой коже предплечья Таллии, Демарат с высоты своего  роста  изучал
ее прекрасное,  словно  выточенное  из  паросского  мрамора  лицо,  вдыхал
сладкий запах светлых, рассыпанных по плечам волос. Ионийка лукаво подняла
глаза и спартиат слегка  покраснел.  Скрывая  улыбку,  Таллия  потребовала
капризным голосом:
     - Отвечай: почему?
     Вопрошающие губки были столь желанны, что  надо  было  быть  воистину
спартиатом, чтобы подавить в себе желание  поцеловать  их.  Нет,  пожалуй,
надо было быть более, чем спартиатом.
     - Когда я смотрю на тебя, мне становится страшно.  Мне  кажется,  что
тебе вечно суждено быть молодой.
     - И что в этом дурного?
     - С одной стороны - ничего. Это даже  прекрасно.  -  Демарат  понизил
голос до шепота. - Страшно, если такая красота блекнет.
     - А с другой? - взгляд Таллии стал серьезен.
     - Может быть, это эгоизм, но будь ты моей,  мне  хотелось  бы,  чтобы
твоя красота осталась со мной. Чтобы ты была лишь для меня.
     Таллия чуть грустно усмехнулась и отбросила движением головы  волосы,
упавшие на лицо.
     - Это чистой воды эгоизм. Хотя я понимаю тебя. Очень хорошо  понимаю.
Ты отважился сказать то, о чем предпочитают молчать.  Так  думают  все:  и
мужчины, и женщины. Ведь и те, и другие в меру эгоистичны.  Только  эгоизм
их разный. Мужчины воспринимают свой как нечто  само  собой  разумеющееся,
женский  эгоизм  более  скрытен,  обычно  мы   прячем   его   под   маской
заботливости. Но это не означает, что его нет. Он есть  и  по  силе  своей
превосходит мужской. Но люди обычно стесняются своего эгоизма и поэтому не
высказывают мыслей, подобных твоей, вслух.  И  боятся  их.  А  вот  ты  не
испугался. Я люблю тебя, царь Демарат, за это.
     Ее лицо озарила улыбка и спартиат счастливо рассмеялся.
     - Как сладко услышать из твоих уст: люблю тебя. Повтори ты эти  слова
еще раз и более искренне, и мне кажется, за моей спиной выросли бы крылья.
     - Я люблю тебя, царь Демарат, -  повторила  Таллия,  сжимая  крепкими
пальчиками ладонь спартиата. - И я говорю  это  вполне  искренне.  Ты  мне
интересен. А я люблю лишь тех, кто мне интересны. Ты сильный, бесстрашный,
с должным презрением относишься к смерти. Ты много пережил. Но  вся  беда,
твоя беда в том, что я люблю не только спартанца Демарата. Я люблю многих.
А любила стольких, что тебе даже трудно вообразить.
     - Ты любишь Мардония?
     Ионийка вскинула брови.
     - С чего ты взял? Конечно, нет.
     - Чудно...
     Оборвав фразу на полуслове,  спартиат  внезапно  прижал  левой  рукой
Таллию  к  себе,  укрывая  своим  телом,  а  правой  отбросил  в   сторону
зазевавшегося паренька-лоточника, который едва не врезался в  них.  Бросок
этот был столь свирепым, что несчастный отлетел чуть  ли  не  на  двадцать
локтей, разбросав по мостовой медовые пирожки.
     - Раззява! - проворчал Демарат,  но  тут  же  остановил  бессмертных,
вознамерившихся схватить торговца. - Оставьте его. Это случайность.
     Бессмертные покорились,  не  отказав  себе,  правда,  в  удовольствии
угостить лоточника парой увесистых оплеух, а заодно накололи на копья  его
сладости. Видя как расстроился паренек, Демарат бросил ему дарик. Лоточник
ловко поймал монету и растворился в  толпе,  одобрительно  зашумевшей  при
столь щедром жесте иноземца.
     Таллия проследила  за  этой  сценой  с  любопытством  и  Демарат  мог
поклясться, что она не слишком спешила освободиться из его объятий.
     - Чудно, - повторил Спартиат, возвращаясь к прерванному разговору.  -
А Мардоний больше своей жизни любит тебя. Видишь, какую стражу  он  к  нам
приставил!
     - Меня не надо любить больше жизни. Это скучно, подобная навязчивость
утомляет. А стражу к нам приставил не Мардоний, а Артабан.  И  не  потому,
что боится за меня. Скорее, он боится, как бы я не  выкинула  какой-нибудь
фокус.
     Демарат искренне удивился.
     - Вот как! А чем ты можешь навредить сиятельному Артабану?
     - Ну мало ли чем. Ты ведь меня совсем не знаешь.
     - Он знает  тебя  немногим  больше,  -  с  оттенком  ревности  заявил
спартиат.
     - Вот тут ты ошибаешься. Он знает меня хорошо. По крайней  мере,  ему
известно на что я способна. Мы знакомы с ним очень давно. Он  боялся  меня
еще тогда, когда не был отшлифован камень, по которому  мы  ступаем  и  не
рвались ввысь несокрушимые колоссы пирамид.
     - Ты  должно  быть  шутишь!  -  пробормотал  Демарат,  не  зная,  как
отнестись к подобному заявлению.
     - Ничуть. Артабан, как он себя сейчас называет, и тогда был  одиноким
волком. Он и тогда не доверял никому, даже себе. А меня он просто боялся.
     Таллия замолчала  и  потупила  взор.  Демарат  вновь  залюбовался  ее
красотой.
     - Даже нелепые сказки, что ты рассказываешь,  звучат  в  твоих  устах
столь прекрасно, что я готов слушать их вновь и вновь.
     В зеленых глазах Таллии блеснул огонек.
     - Хочешь, я расскажу тебе старую-старую сказку? - спросила она.
     - Хочу.
     Увлекшись беседой, они не заметили как дошли до платформы, на которой
был разбит сад из диковинных растений.
     - Присядем здесь, - сказала Таллия, опускаясь на мраморную скамью.  -
Я устала.
     Она погладила ярко-зеленый лист, и он воспрянул от этой ласки.
     - Говорят, этот сад был создан по велению царицы Семирамиды. Еще один
пример был, превращенный в легенду. Царица никогда не мечтала ни  о  каком
саде. Ей было не до развлечений.  Но  это  уже  другая  сказка.  А  сейчас
слушай...
     Таллия  положила  изящную  головку  на  плечо   спартиата.   То   был
естественный жест влюбленной женщины. У бессмертных округлились глаза. Они
наверняка доложат об увиденном Артабану. Но  Демарату  было  наплевать  на
это. Будь его воля, он согласился бы навеки врасти в эту  скамью,  подобно
Пирифою. Только чтоб рядом вечно была эта чудесная девушка, чьи губы  тихо
начали нежную песнь.
     - Давным-давно, когда, точно не помню, но было это  еще  до  подвигов
Ахилла и даже до безумного поступка титана Прометея, давшего людям  огонь.
Быть может, это случилось, когда на земле  был  золотой  век.  Неважно.  В
небольшом городке жила девушка. И  была  она  дивно  хороша  собой,  столь
прекрасна, что мужчины теряли голову и пронзали друг друга копьями, борясь
за ее любовь. Но она не отвечала взаимностью на  их  домогания.  Ведь  это
очень скучно, когда любовь пытаются завоевать копьем. Чтобы  выиграть  эту
битву, нужна не только сила. А витязи того времени кичились своей силой  и
верили лишь в силу.
     И однажды пришел в этот  городок  бродячий  художник,  зарабатывавший
себе на ячменную лепешку тем, что высекал  из  камня  фигурки  идолов.  Не
скажу, что он был искусным мастером. Напротив, фигурки его были  грубы,  в
них не хватало  той  гармонии,  которая  превращает  камень  в  прекрасную
статью. Он  пришел,  чтобы  вытесать  очередную  пару  идолов,  заработать
немного серебра и продолжить свой путь. Ведь все художники - бродяги.
     Но, высекая идола, он увидел девушку и каменный монстр превратился  в
розу. Она подивилась, так как никогда не видела цветка, прекраснее  этого.
Ведь резец художника заставил трепетать каждый лепесток, наполнил душистым
ароматом сплетенное из прозрачных мраморных пластин сердце.
     Девушка замедлила шаг и посмотрела на художника. А тот взял  резец  и
подошел к мраморной глыбе. Он смотрел на нее, а его руки сами  делали  то,
что он видел, что хотел видеть. И рождалось  чудо.  И  мрамор  распускался
завитками волнистых волос. Пепельный хлад превращался в бархатистую  кожу,
а каменные губы страстно  звали  к  поцелуям.  Он  выточил  каждую  мелкую
черточку, он обозначил даже жилку, тонко бьющуюся на виске, а по мраморным
паутинкам потекла живая кровь.
     Люди признали: нет на земле творения, более прекрасного, чем это.
     И девушка выбрала художника. Не  потому,  что  он  стал  знаменит,  а
потому, что он понял ее душу.
     Но...
     Все рано или поздно заканчивается Но.
     Он познал ее душу и воплотил ее в камне. Но ведь душа  -  не  камень.
Она дрожит, живет, меняется - сто перемен в  одно  мгновенье!  Она  учится
любить и ненавидеть, страдать и заблуждаться.
     Ее душа менялась. Быстрее, чем отрастают волосы. А  он  был  тверд  в
своем убеждении, что постиг ее тайны. Но ведь  душу  нельзя  постичь.  Она
непознаваема, словно космос, рождающий сверхновые звезды. Также и  в  душе
рождаются чувства, которые никогда не встречались прежде.
     Летели дни и он стал не узнавать свою  возлюбленную.  Она  стала  ему
чужой. Его мечта воплотилась в статую, а эта девушка была не его мечтой. И
так бывает: он влюбился в статую. А  она  ушла  к  другому.  К  тому,  кто
принимал ее такой, какая она есть, а не какая она была.
     Вот и вся сказка.
     - Я знаю, как его звали, - сказал Демарат.
     Таллия с интересом взглянула на него.
     - Как?
     - Пигмалион.
     - Ты очень неглуп, спартанец Демарат, - медленно выговорила  ионийка.
- И ты прав. Это действительно был Пигмалион. Но у  моей  сказки  грустный
конец. Боги так и не вдохнули жизнь в его  мраморную  Галатею.  Ибо  зачем
оживлять то, что уже некогда было живым!
     Спартиат поднес руку Таллии к своим губам.
     - Это была прекрасная сказка.
     - Это был прекрасный вечер. Я мечтаю о  том,  чтобы  он  когда-нибудь
повторился.
     Таллия вспорхнула со скамьи и побежала ко  дворцу,  где  остановились
царь и свита. Темнело и улицы почти опустели. И крохотные туфельки  звонко
стучали по мостовой.
     Словно гранитные слезы, роняемые каменной Галатеей  в  ладони  своего
Пигмалиона.


     Мардоний только  что  закончил  докладывать  хазарапату  о  состоянии
войска...
     Он вознесся высоко, быть может, так высоко, как  и  не  мечтал.  Царь
внезапно назначил его своим первым полководцем,  дав  в  помощники  своего
брата Масиста, Мегабиза, Тритантехма, сына Артабана,  и  Смердомена,  сына
Отана. Но командующий огромным  войском,  распоряжавшийся  судьбами  сотен
тысяч воинов, должен  был  ежевечерне  являться  на  доклад  к  тому,  кто
командовал всего одной тысячей. Одной! Но эта тысяча -  воины  с  золотыми
яблоками на копьях, лучшие из лучших, личная гвардия царя. А командует  ею
хазарапат - начальник царской стражи.
     И Мардоний покорно шел к  Артабану,  докладывая  ему  сколько  воинов
отстало по дороге, сколько  вина  и  мяса  исчезло  в  бездонных  желудках
бессмертных  и  каковы  настроения   среди   присоединившихся   к   войску
бактрийцев.
     Непрерывный марш от Суз до Вавилона утомил воинов  и  по  предложению
хазарапата было решено дать войску двухдневный  отдых.  Чинились  обувь  и
одежда, лекари втирали мазь в стертые  до  крови  ноги,  кузнецы  набивали
подковы и меняли оси колесниц. Лишь об этом мог рассказать Мардоний в этот
вечер.
     Хазарапат выслушал его молча, не сделав ни  одного  замечания,  затем
пригласил к столу. Они сытно поели, а сейчас сидели у камина и  потягивали
терпкое вино.
     Разговор  не  клеился.  Слишком  странный  поворот  произошел  в   их
взаимоотношениях в последнее время. Ярые враги, они вдруг в один миг стали
единомышленниками, почти что друзьями.
     Мардоний хорошо  помнил,  как  на  следующий  день  после  сорванного
налетом киммерийцев бала сыщики поймали его  за  городом  и  доставили  во
дворец. Он собирался  принять  мучительную  смерть,  а  вместо  этого  его
встретили смеющиеся Демарат и Мегабиз, а затем принял лично хазарапат,  на
лице которого играла странная улыбка.
     Странная. Мардоний до сих пор не мог освободиться от наваждения,  что
перед ним другой человек. Совершенно другой человек.
     Артабан, как и прежде,  был  уверен  в  себе  и  властен,  но  в  нем
появилась какая-то непонятная  сила,  влияние  которой  ощущали  все,  кто
находились рядом.  Люди  невольно  втягивали  головы  в  плечи,  испытывая
желание согнуться в поклоне, дикие скакуны забывали о своем неистовстве  и
с опаской косились в сторону вельможи, даже звонкие птицы - и  те  умеряли
силу своего голоса.
     И еще - Артабан внезапно стал рьяным сторонником похода на Элладу. По
его воле закрутились шестеренки  государственной  машины,  созывая  полки,
собирая дополнительные подати, создавая запасы  оружия  и  продовольствия.
Мардоний с долей ревности наблюдал за тем,  как  этот  загадочный  человек
сдвинул с места сотни тысяч вооруженных людей и заставил их устремиться  к
Сардам, где был  назначен  сбор  войска;  как  сотни  кораблей  из  Кемта,
Финикии,  Кипра,  Киликии,  Геллеспонта  и  Ликии  собрались  в  ионийск