али работать, чего не было при землетрясениях предыдущих" (Отчет князя
Багратиона-Мухринского, Семиреченские областные ведомости", 15  апреля  1911
года).}.
     Жертвы этой второй катастрофы были тоже еще очень велики (хотя в десять
раз меньше предыдущего), но из великолепных дворцов Зенкова не обрушился  ни
один. Дерево не подвело его!  А  в  самом  грандиозном  творении  Зенкова  -
кафедральном соборе - уцелели даже стекла. "При грандиозной высоте, -  писал
он об этом своем творении, -  он  (собор)  представлял  собой  очень  гибкую
конструкцию. Колокольня его качалась и гнулась, как вершина высокого дерева,
и работала, как гибкий брус".
     Читаешь и видишь, как раскачивались и гудели в Верном тополя  во  время
землетрясений.
     Зенкову удалось построить здание высокое и гибкое,  как  тополь.  Какая
похвала может быть выше! И город выстоял. Он не потерял ничего. Все  дворцы,
гимназии, лавки, соборы остались целыми. Такими мы их видим и сейчас. Время,
правда, внесло кое-какие коррективы в творения Зенкова. В одном месте  сняли
крыльцо, в другом в стене прорубили дверь, но все это  чепуха,  мелочь  -  в
общем-то здания не изменились. Не изменился и  зенковский  центр  города.  И
когда идешь, скажем, по улице Горького (бывшая  Торговая)  и  видишь  пышные
деревянные  ансамбли:  деревянные  кружева,  стрельчатые  окна  (только   не
считайте, что это готика!), нависшие арки, распахнувшиеся, как шатер, крылья
низко спустившихся гребенчатых крыш, - то понимаешь: это все  Зенков  -  его
душа, его золотые руки, его понятия о красоте. Ничего из его  наследства  не
тронуто ни  людьми,  ни  временем,  ни  землетрясениями.  Землетрясениями-то
особенно. Они ведь действительно больше не страшны его городу  -  бетонному,
каменному, многоэтажному, долговечному, такому, о котором он писал в  газете
"Семиреченские областные ведомости" полстолетия тому назад.
     Я видел фотографию Зенкова той поры - поры его славы. Это еще  молодой,
красивый офицер, стройный и подтянутый. Чем-то - нервной  ли  худобой  лица,
офицерскими ли усиками или этим знаменитым по всем снимкам  плащом-крылаткой
со львами - он разительно напоминает лейтенанта Шмидта.
     И еще я знаю про Зенкова,  что  он  любил  красивые  вещи.  Вернее,  не
красивые, а изукрашенные. В  музее  хранится  его  портсигар  из  уральского
камня. На нем не осталось  живого  места.  Он  весь  в  вензелях,  образках,
разноцветных  жгуче-синих  и  розовых  эмалях  с  картинками  и  видами.  На
протяжении ладони насажено около трех десятков этих разнообразных цветастых,
узорных, крошечных предметиков. Я смотрел на эту чудесную игрушку  и  думал:
как же все это похоже на творчество самого Зенкова! В течение полувека  этот
замечательный  строитель  рассчитывал,  чертил  и  возводил  все,  что   ему
заказывали власти и частные лица,  -  особняки,  мосты,  церкви,  церквушки,
магазины и лабазы. И строил он  их  по  одному  плану.  Он  терпеть  не  мог
обнаженного пространства и всюду, где только мог, скрадывал  его,  устремлял
карнизы вверх и снова рушил их с высоты; изгибал и ломал линии крыш, украшал
их мелкой резьбой и, заканчивая,  воздвигал  как  пьедестал  всему  огромное
гладкое лобное место крыльца, а потом накрывал его  еще  сверху  куполом;  в
городе, подверженном землетрясениям, он возводил  шпили,  арки  над  окнами,
узорные решетки на окнах, крыл их киноварью и зеленью  (а  охру,  видно,  не
терпел), и мне кажется, что причудливые павильоны нижегородской промышленной
выставки навсегда остались для него идеалом красоты, легкости и богатства.
     Именно поэтому каждое его  здание  узнается  безошибочно.  Узнается  по
резным оконным рамам, по ажурному железу, по дверям, по крыше, по крыльцу, а
главное, по свободному сочетанию всего этого. А то, что этот стиль  не  стал
стилем города, в этом Зенков не виноват. В ту пору не было и не  могло  быть
никакого стиля у города Верного. Он рос стихийно, произвольно -  то  лез  на
прилавки,  то  сбегал  в  овраги,  то  прижимался  саманными  подслеповатыми
избушками к одной речке, медленной и грязной (ее и  звали-то  Поганка!),  то
шарахался всеми своими теремами и башнями к  другой  -  к  кипучему  горному
потоку, бьющему прямо из ледников. Он был так молод, жизнелюбив,  энергичен,
что никакой стиль не мог бы подчинить его себе...
     И все-таки представить себе Алма-Ату без построек  Зенкова  невозможно.
При  всей  его  любви  к  архитектурным  побрякушкам,   резному   дереву   и
гофрированному железу было у него какое-то честное и четкое единство детали,
что-то такое, что роднило его здание с рождественской  елкой,  разукрашенной
снизу доверху. Тут тебе и звезда, тут  тебе  и  петухи,  тут  еще  и  другие
бессмысленно красивые завитушки и кренделя.  И  есть,  есть  в  его  зданиях
что-то действительно нарядное, по-настоящему ликующее и  веселое.  Он  хотел
радовать и удивлять людей, и, конечно, ему  это  удавалось.  Я  уверен,  что
люди, проходя мимо его здания, поднимали головы и улыбались: до чего же  это
все-таки забористо! Выкиньте Зенкова с его чудесными теремами и  башнями  из
города Верного - и сегодняшняя Алма-Ата станет уже чуточку иной. И  даже  не
чуточку иной,  а  совсем  иной,  потому  что  она  лишится  своего  главного
украшения и естественного центра  -  поразительного  зенковского  собора.  А
представить  Алма-Ату  без   этого   полуфантастического   здания   попросту
невозможно.
     Я уже говорил: во время моей работы в музее мне пришлось  составлять  и
писать всякое - от инвентарных списков старой мебели  до  ругательных  писем
лицам, не возвратившим нам экспонатов. Кажется, все вещи в мире  были  тогда
названы и объяснены мною с помощью Брокгауза и Эфрона, и только о соборе,  в
котором я работал (ныне там Музей республики), я так ничего и не написал.
     Да это было  и  понятно.  Никто  тогда  не  интересовался  архитектором
Зенковым {О личной жизни Зенкова, кажется, никто ничего еще не писал. Именно
поэтому и хочется привести клочок воспоминаний,  появившихся  в  год  смерти
замечательного  строителя.  "В  его  маленьком  гостеприимном  флигельке   у
головного ярыка побывало много строителей, и каждый  уносил  оттуда  чувство
большой теплоты к этому старику. Он любил город и край, в котором проработал
больше полувека.  Помню,  собрались  мы  выбирать  место  для  строительства
лесозавода на реке Или  (он  был  тогда  губернским  инженером).  "Выедем  в
понедельник", - сказал я. "Нет, в  понедельник  не  удастся  -  там  выпадет
снег", - ответил он. (До понедельника  оставалось  еще  четыре  дня!)  И  он
оказался прав: мы сумели выбрать место только на следующий за  тем  день.  Я
навсегда запомнил и поездки с ним, и встречи, и рыбную ловлю на реке Или. Он
был большим мастером рыбной ловли и любил охоту на фазанов"  (П.  Григорьев.
Газета "Социалистическая Алма-Ата", 1963 г.).}. Поэтому и я  знаю  о  соборе
только то, что вычитал в старых газетных подшивках. Вот говорят и даже пишут
в путеводителях, что это второе по высоте  здание  в  мире,  выстроенное  из
дерева (недавно в газете я прочитал  даже:  "Высочайшее  в  мире  деревянное
здание"). Может быть, может быть... Хотя я и не особенно в это верю. В самом
деле, кто сравнивал высоту  зенковского  собора  и  того,  первого  в  мире,
которое, как говорят, находится где-то в Испании или в  Канаде?  Кто  вообще
собирал сведения о сравнительной или абсолютной высоте деревянных  зданий  в
мире? Тут все непонятно и недостоверно, начиная с Испании.  Ведь  Испания  -
страна  камня,  обожженной  глины,  широких  известковых  плит  и   гранита.
Католические культуры вообще не любили строить из дерева, и если искать, где
собор еще более высокий и великолепный,  чем  алма-атинский,  то,  вероятно,
лучше бы обратиться к северу: Великому Устюгу, Архангельску или даже  Аляске
{Во всяком случае на торжестве открытия собора епископ Туркестанский Дмитрий
назвал  его  попросту  "одним  из  величайших   деревянных   храмов   нашего
отечества". Мне кажется, что осторожная формулировка ближе всего  к  истине.
Говорят еще, что весь собор построен без железа - ни гвоздя,  ни  болта.  Но
это уж вовсе неверно. Сам Зенков писал о колокольне так: "Стены ее в углах и
простенках прошиты восемью сквозными вертикальными болтами".}.
     Все, что я писал о зданиях Зенкова, полностью относится к этому собору.
Он так огромен и высок, что его не окинешь взглядом. Так  пышен,  что,  если
глядеть близко, не разберешь, что в нем главное,  а  что  второстепенное.  И
вообще если пройти к нему от дома офицерского собрания  (а  для  этого  надо
только пересечь парк), то увидишь, что и на церковное-то здание  этот  собор
не очень похож. И тут и там те же самые купола, те же шпили, резные карнизы,
узорные чердаки, шатрообразные  крыши.  И  кажется,  водрузи  на  офицерском
собрании еще луковку с крестом, то и будет та же  самая  церковь.  Вообще  в
архитектурной мистике строитель верненского собора понимал не много.  Оно  и
понятно. Человек он был деловой и светский, на своем  веку  строил  торговые
ряды, офицерское собрание, дворянское собрание, и когда  ему  наконец  город
заказал кафедральный собор - невиданный, огромный, богатый! - он и для  Бога
соорудил  те  же  губернаторские  хоромы.   И   все-таки   повторяю:   собор
великолепен, он огромен и величествен так,  как  должно  быть  величественно
всякое здание, вписанное в снега Тянь-Шаньского хребта. Город, лежащий около
его подножия, оказался  поднятым  им  на  высоту  добрых  сорока  метров.  В
варварских побрякушках этого  здания  отлично  выразился  весь  дух  старого
Верного, как его нам построил Зенков: его  молодость,  его  оторванность  от
всех исконных устоев,  его  наивность,  его  самостоятельность  и,  наконец,
залихватское желание не ударить в грязь лицом перед миром.
     Вокруг храма раскинулся огромный городской сад,  растут  тополя,  дубы,
сосны, липы, шумит веселый мелкий кустарник, распускаются ирис и розы,  бьют
фонтаны.
     А внутри собор огромен. Его своды распахнуты, как шатер: под ними масса
южного солнца, света и тепла, оно льется прямо из окон в куполе на  каменные
плиты пола, и когда разблестится ясный, солнечный день, белый купол  кажется
летящим ввысь, а стены как бы парят в белом и голубом  тумане.  И  вообще  в
этом лучшем творении Зенкова столько простора, света и свободы, что кажется,
будто какая-то часть земного круга покрыта куполом. Это очень южный храм,  в
нем все рассчитано на свет и солнце.
     Мы, северяне, знаем совершенно иные храмы. В них потолки низки и давят,
в них пространство зажато и стиснуто в узких угловатых сводах. В них  темно,
тесно и страшно. И все в таких соборах свое, собственное,  мистическое  -  и
лики икон, и тусклые пятна лампад, и черное серебро подсвечников.
     А Зенков отдал Богу только то, что он много лет привык давать людям,  -
белые высокие стены,  белые  же  своды  купола,  в  прорезы  которого  видно
чудесное алма-атинское небо, голубые и розовые иконы, похожие на картины.  И
писал эти иконы не монах, не богомаз, а учитель рисования - художник Хлудов,
такой же великий украшатель, как и сам строитель Зенков  {Приведу  некоторые
из теоретических положений Зенкова,  сопоставив  их  с  данными  современной
науки. Сейсмостойкое здание, пишет Зенков, должно:
     1. Строиться из дерева или  его  заменителей.  Здесь  разногласий  нет.
"Только   эластичные   материалы   и   конструкции   являются   действенными
антисейсмическими факторами в руках архитектора" (Н. Бачинский. Антисейсмика
в архитектурных памятниках Средней Азии).
     2. Иметь очень глубокий фундамент. "Опустите глубоко в землю  фундамент
- и вы не будете бояться за целостность вашего жилища".  Вот  это  положение
Зенкова  признано  только   в   последнее   время:   "Изучение   последствий
землетрясений показало, что малая глубина заложения фундамента  отрицательно
отражается на прочности сооружений во  время  землетрясений"  (К.  Николаев.
Некоторые положения строительства в сейсмических районах).
     3. Иметь обширные зазоры между землей и фундаментом. Ибо "каменный дом,
не соприкасающийся в своем основании с  верхними  слоями  земли,  не  боится
землетрясений; подвал должен  быть  устроен  под  всем  домом,  так  как  он
перехватывает сейсмические волны". (Зенков).
     А вот что пишет советский инженер Ф. Зеленьков о предложенном  им  (как
он считает - впервые) сейсмо амортизаторе: "В  данной  работе  в_п_е_р_в_ы_е
описан новый метод...  Для  этой  цели  использован  специальный  фундамент,
который отделяет, то есть изолирует, здание от земли воздушным зазором и тем
самым от сейсмических ударов со стороны земли". Автор упоминает много  имен,
но имени Зенкова среди них нет.
     Как развитие и  продолжение  этой  мысли  необходимо,  считает  Зенков,
"огорождение здания рвами, которые  при  твердых  грунтах  могут  засыпаться
землей". Вот эту мысль Зенков вынашивал несколько  десятилетий,  после  того
как в 1887 году он наткнулся на следующие необычные явления.
     После катастрофы 1887 года  оказалось,  пишет  он,  "деревянная  минная
галерея в г. Верном на расстоянии всего 12  верст  от  эпицентра  (Аскайское
ущелье) испытала, очевидно, настолько легкое сотрясение, что в ней не  везде
осыпалась земля". А в катастрофический 1911 год Зенков сделал и другой опыт:
"Окопал свой дом антисейсмическим рвом". "Результаты считаю блестящими.  При
землетрясениях в 6 баллов, - пишет он, - только слышу гуд, жду  толчков,  но
их уже не испытывает мой дом, окруженный рвом... Семь месяцев ходят  ко  мне
люди смотреть ров".
     Этого опыта Зенкова, кажется, еще не изучал и не повторял никто.}.


        Глава вторая

     Прошло не то четыре, не то пять лет. Получилось так, что в этом  соборе
я и стал работать.
     Первое, с чем я познакомился, придя туда, был церковный чердак. В самый
день моего поступления меня свела туда заведующая хранением. Дело в том, что
на чердаке  этом  уже  года  три  стояло  несколько  заколоченных  ящиков  с
караханидскими (XI век!) черепками, и заведующей, девушке еще очень молодой,
но хозяйственной и  бережливой  -  ее  звали  Клара  Фазулаевна,  -  страшно
хотелось, чтобы я из них слепил хотя бы с десяток сосудов. Уж больно  хороши
были эти черепки - блестящие, новешенькие, разноцветные: и  небесно-голубые,
и черно-зеленые, и какие-то шоколадные.
     "Понимаете, - умильно говорила она мне, - ведь тут все,  все  осколочки
целы, и даже свой номер на каждом осколочке,  тут  только  руки  приложить".
Руки я к черепкам прикладывать не стал, но на чердак полез и с тех пор  туда
зачастил.
     Чердаки - моя слабость. Я их люблю и понимаю с детства. Когда мне  было
лет десять, мы жили в Москве в большом  хмуром  пятиэтажном  доме,  и  самое
лучшее в нем был чердак. Каждый день несколько часов я  проводил  там.  Было
страшновато, тихо и хорошо. Стояли необычайные вещи, каких на земле  нет,  -
оленьи рога, поросшие мохнатой пылью, разбитый аквариум, чучело совы.  Порой
из старого умывальника показывалась  морда  огромной  плюшевой  крысы,  и  я
замирал от восторга. Незнакомый кот, чудесный и  рыжий,  вдруг  появлялся  у
слухового окна - стоял гордый, прямой и подтянутый и смотрел на меня. Как он
не походил на тех худых, шершавых  и  умильных  попрошаек,  которых  мне  не
разрешалось брать на руки. В щелях и застрехах  пищали  воробьята,  и,  если
встать на цыпочки, можно было достать  целую  горсть  их,  страшно  горячих,
трепещущих, влажных. Внизу ничего этого, конечно, не было.
     Но музейный чердак, по совести, был самым необычным из всех, которые  я
видел. Там лежали черепа. Представьте себе, вы по узенькой  темной  лесенке,
как на  колокольню,  взбираетесь  наверх,  согнувшись,  чуть  не  на  животе
протискиваетесь в узкую дыру, и сразу - желтоватый рассеянный свет,  тишина,
какие-то острые, хрупкие звуки - не то балка треснула, не то птица  села  на
крышу, - запах земли и  смолистых  бревен.  А  под  ногами  черепа  -  целая
верещагинская пирамида черепов.  Сколько  их  тут  было!  Черепа  длинные  и
круглые, черепа клыкастые и совсем  беззубые,  черепа  рогатые  и  безрогие,
черепа птичьи и звериные, черепа на полу, в фанерных  ящиках,  на  балках  и
прямо под ногами. И кто только не сложил тут  свою  вольную  голову!  Рядами
лежали архары с узорчатыми зубами, поодаль  от  них  -  тигры  с  коварными,
по-кошачьи узкими и косыми глазницами, в углу - волки,  тоскливые,  длинные,
свирепые собачьи морды. Их да еще кабанов здесь было больше всего.  Отдельно
лежало несколько медвежьих черепов - лобастых и скуластых. А на балке, прямо
перед входом, как две пики, торчал турий череп. Под ним в ящике из-под сигар
я нашел клык пещерного медведя. Я долго вертел его в руках. Это  было  самое
настоящее орудие убийства -  массивное,  щербатое,  свирепо  изогнутое,  как
сапожный нож или ятаган  для  вспарывания  животов.  От  него  так  и  веяло
одиночеством каменного века. Совсем недавно я прочитал  исследования  одного
ученого немца.  Пещерный  медведь,  пишет  этот  немец,  не  заслужил  своей
свирепой репутации. Это было смиренное травоядное животное; и даже так - это
было самое первое животное, прирученное человеком. Еще не родился в  волчьей
норе тот щенок,  от  которого  пошли  собаки,  а  медведь  уже  ворочался  и
порыкивал в каменной нише, куда его запер человек.
     "Грузное травоядное животное, проводящее треть  своей  жизни  в  зимней
спячке, - пишет исследователь, - должно быть, было для человека чем-то вроде
кладовой. Ощутив голод, достаточно было пойти по  подземной  галерее,  найти
нишу и угостить (!) медведя по голове  (нет,  представляете  себе,  как  это
выглядело!). Наш предок поступал почти  так  же,  как  современный  человек,
идущий в хлев, чтобы зарезать свинью".
     Не знаю, не знаю! Все, конечно, может быть: и человеческие  и  звериные
репутации  одинаково  неустойчивы.  Вот  прочел  я  однажды  в   специальной
литературе, что горилла -  смиренное,  добродушное  животное  и  ее  обожают
жители  Конго,  что  страшная  зубастая  рыба,  способная  за  десять  минут
обглодать до костей вола, никогда не нападает на человека, что пещерный  лев
был полосатым, как тигр, и вообще был тигром, а  не  львом.  Даже  Джоконда,
говорят, не Джоконда, а портрет какой-то куртизанки (только  куда  же  тогда
девать ее знаменитую улыбку?!). Что ж, может быть, по этой логике и пещерный
медведь тоже не медведь, а что-то вроде допотопной свиньи.  Но,  по  совести
говоря, когда я вспоминаю этот желтый разбойничий клык и чувство, с  которым
его вертел, подбрасывал и взвешивал на  ладони,  мне  не  верится  немецкому
ученому.  Нет,  это-таки  был  медведь,  и  клыки  у  него  были   медвежьи,
людоедские! Я долго таскал его в кармане, подумывая даже, а не просверлить и
не сделать ли из него талисман, но потом добросовестность взяла  свое,  и  я
опустил его обратно в ящик. Так, наверное, он лежит там и по сегодня.
     На чердаке было очень жарко и душно.  Воздух  здесь  стоял  неподвижной
болотной заводью. Свою долю тепла испускало все -  еловые  стропила,  крыша,
черепа, пол. Пол-то  особенно.  На  добрый  метр  он  был  устлан  голубиным
пометом. Это мне казалось необъяснимым.  Голубей  ведь  в  городе  нет,  так
откуда же взяться их помету? Никто этого не знал. Молодые не интересовались,
а старики не помнили. И вот однажды музейный столяр все-таки рассказал мне о
верненских  голубях.  Это  был  высокий  кряжистый  старик   -   пьяница   и
матерщинник, в промасленной тельняшке, заляпанной краской. Тридцать  лет  он
прослужил в соборе и многое видел: видел он и то, как улетели голуби.
     Помню, сидит он перед печуркой,  мешает  в  консервной  банке  щеточкой
черный вонючий клей и не торопясь говорит сварливым голосом:
     - Голуби! Ты меня об них спрашивай, кроме меня, никто ничего  не  может
помнить. Ты знаешь ли, сколько их тут было? Ф