онсулу не ездил. Все это одна ваша агитация". - "Ах, вот как ты  заговорил,
ты теперь за брата заступаешься,  вражина!  Значит,  тебе  враг,  вредитель,
шпион, диверсант дороже советской власти, да?!  Да  разве  органы  зря  кого
забирают? А ты знаешь, где ты находишься?  Контрреволюционер!  Антисоветчик!
Японская морда! Встать! Марш в коридор! Посиди подумай!" Вот и весь разговор
со мной. А что я сделал? Кому я что перешел? Что ж, неужели все это  правда,
что он творит, а? Ты умный, скажи.
     Он говорил теперь тихо,  печально  разводя  руками.  Я  ему  ничего  не
ответил. Он постоял, подумал, помолчал и вздохнул.
     -  Думаю-думаю  и  ничего  придумать  не  могу,  какой  враг  все   это
устраивает, на что он людей толкает? Зачем все это ему? Вот  и  ты  боишься!
Стоишь молчишь. Ну хорошо, не надо. - Он посмотрел на племянницу. - Водку-то
захватила или опять тетя Маня не дала? - спросил он хмуро.
     - Захватила, - ответила племянница, -  два  поллитра  даже,  да  вот  и
они...
     - О, - сразу встрепенулся бригадир, - неужто два? А закуску?
     - Взяла колбасы да полбуханки...
     - Вот это чисто! - сказал бригадир. - Это ты чисто одумала.  Это  прямо
можно сказать, что молодец девка!  В  самый,  самый  цвет  мне  попала.  Эх,
напьюсь! А стаканы есть? Ну-ну! - И  он  восхищенно  развел  руками.  -  Вот
какому-то счастливому жена будет...  Ну,  тогда  садись  с  нами.  Садись...
Сейчас мы это дело воспроизведем в большом  масштабе.  Садись,  что  стоишь?
Сдвинь змея к чертовой матери и садись. Дашка, давай  приготовляй  все.  Ну,
как ты думаешь, - обратился он ко мне, - возьмут меня или нет?
     - Да за что же? - сказал я. - Теперь все в порядке, ты ничего не  врал.
Доказательство налицо - вот он, удав-то! Завтра стащим его в город, и все.
     - А я, брат, где? Я тоже вот он! - усмехнулся  Потапов.  -  Заберет  он
меня - и следа не найдешь. Ну, ладно, что там говорить, все равно идти надо.

     Куда мы шли? Зачем мы шли? Кому мы несли этого дохлого змея, и не удава
даже, а самого обыкновенного туркменского полоза - никто из  нас  ничего  на
это ответить не мог. В общем, шли в город "являться",  как  сказал  Потапов.
Солнце палило вовсю. Шоссе разогрелось так, что в нем отпечатывались  следы.
Пахло резиной и асфальтом. Это в августе в горах Алатау! Я был  уверен,  что
бригадира посадят, и молчал. Молчал и он. На третьем или четвертом километре
нам, наконец, повезло. Попался знакомый шофер, и  мы  как-то  очень  быстро,
тары-бары, трали-вали ("А где теперь Петька Гвоздев? А что Маруська,  все  с
тем, косым? А кто ездит с председателем?"), доехали до пивного завода. Здесь
начинался  город,  отсюда  Алма-Атинка  текла  уже  по  равнине.  Тут  мы  и
расстались с Дашей. Она  не  особенно  понимала,  что  такое  происходит,  и
поэтому покинула нас беззаботно. Бригадир  наказал  ей  ждать  его  до  утра
(тетке пока ничего не говорить), а в обед бежать к  председателю  и  сказать
ему, что вот Иван Семеныч убил казенного удава и пошел с ним ("Напиши  куда!
Адрес"), да и не пришел до сих пор. Так не случилось уж что?
     Итак, мы простились на мосту.  Даша  ушла,  помахав  нам  рукой,  а  мы
остались ждать попутной. Бригадир сидел на перилах моста в пыльных  сапогах,
что-то посвистывал и листал самодельную записную книжку в  желтой  картонке.
Потом вытащил зеленую бумажку и потряс ею.
     - Вот она, родная! Живые пол-литра, - сказал он.
     - Да деньги и у меня есть, - проворчал я.
     - Да? - Он сразу оживился и поднял мешок. - Ну  тогда  пошли  напрямик.
Здесь по дороге на мельнице "Смычка" есть шашлычная. Там и машину  подцепим.
Пойдем!
     Мы спустились с дороги и пошли через поле. Вот этот последний путь  мне
почему-то запомнился особо. То было место, где  горная  речка,  вдруг  резко
изгибаясь, нырнет в лопухи и через двести метров появляется  снова  ласковой
тихой Алма-Атинкой - спокойной городской речкой. Зато здесь у нее появляются
отмели, косы, намывные песчаные островки, а кое-где даже тихие  заводи  и  в
них светло-зеленые клубки - комья русалочьих волос.  Здесь  купаются.  Здесь
лежат и загорают. Сюда любят бегать ребята. Здесь над разноцветными голышами
стоят спокойные, дымчатые, как стрекозы, плотвицы.
     Так мы прошли с версту. Бригадир шел по песку, я по  воде  -  парной  и
ласковой, А потом река вдруг  потемнела,  напряглась  и  остановилась  около
камней, свирепо гудя и набирая сивую, морщинистую пену.
     - Тут взрыв о прошлый год делали, - сказал Потапов, - русло  расширяли.
Видишь, что получилось? Столько он тут, дурак, поуродовал!
     Глыбины лежали в воде то боком, то плашмя,  и  вода  возле  них  ходила
винтом. А около двух острых, косо срезанных  глыбин  -  очевидно,  Сциллы  и
Харибды этих мест - свила гнездо семья мелких сердитых  бурунов.  Но  прошли
метров сто, и опять потянулись косы, заводи, а в них тихие рыбки и солнечные
тени на дне. Все просто и ясно, понятно.
     Прошли с полверсты, пересекли какую-то дорогу и  вышли  в  поле.  Сразу
потянуло  влажностью  и  прохладой  большого  открытого  пространства.  Река
появилась  опять  тихая,  неслышная,  в  широких   низких   берегах.   Пышно
разрастаются болотные травы: высокие  дудки,  белые  воздушные  зонтики  (их
настоем    отравили    Сократа),    широкие,    разлапистые    листья,    то
оранжерейно-нежные, то тропически зеленые, сердитая голубая осока, а дальше,
там, где тростинки зелены уже просто  до  черноты,  державным  строем  стоят
вокруг какого-то окна или особо опасной топи  камыши  в  коричневых  меховых
опушках.
     - Снять сапоги, - вздохнул бригадир. - Дай плечо.  Тут  и  ухнуть  одна
минута. Пойдем стороной, где мох.
     Мох  здесь  был  влажный  и  высокий.  Металлически  лиловая  ржавчина,
холодная, как ключевая вода, закипела  у  нас  между  пальцами,  но  окна  и
промоины стали отходить вбок. Зачастили небольшие кусты, поднялся болотистый
ивняк. И кора на нем на солнце блестела, как золото  на  ложках  суздальских
мастеров. Белая хищная птица с круглыми голубыми глазами сидела  на  вершине
большого куста и равнодушно, не мигая,  -  так  могут  глядеть  на  человека
только гады и хищные птицы - смотрела на нас.
     -  Она  на  той  стороне  живет,  -  сказал  бригадир  и   показал   на
черно-зеленые и сизые осоки. - А воздух, чуешь?
     Да, воздух здесь был совсем особый. Болото курилось  тысячами  запахов,
тонких, терпких, не смешивающихся друг с другом. По-одному пахли мох и вода,
по-другому - неясно и терпко - осоки. Неуловимый, чайный аромат  исходил  от
странных, бурых цветов  с  телесно-серыми  лепестками  и  мохнатой  пчелиной
шапочкой, и совсем иным - водой и  торфом  -  несло  от  широких  промоин  с
совершенно прозрачной, но, как казалось сверху, черной водой. Кое-где в них,
как свечки, стояли восковые кувшинки.
     И в помине не было тут  того  открытого,  задорного  перезвона,  как  в
молодом  осиннике  или  ельнике,  -  там  весь  лес  шуршит,  как   огромный
муравейник. Там слышно, как опята лезут на пни, лист -  на  лист,  здесь  же
только мох хлюпал под  ногами.  Даже  зеленые  лягушки  с  золотыми  глазами
телескопов уходили под воду без взрыва и щелканья.
     - Приволье-то какое, - сказал бригадир. - А тут...
     И я понял: "А тут в тюрьму идешь".
     Ветер пробежал вдоль  по  камышам,  и  они  заколебались,  задвигались,
задышали, бесшумно показывая свои широкие  голубоватые  лопасти  и  изнанки.
Сзади нас раздался громкий, короткий, отрывистый писк. Я оглянулся.  Это  та
белая птица снялась с ветки и  полетела.  Она  кувыркалась,  становилась  то
боком, то плоскостью,  словно  норовя  нащупать  подходящий  воздушный  ток.
Наконец, видно, нащупала его и спокойно взмыла, набирая высоту.
     "Нет, окончательно все это глупость", - решил я.
     Через минут пять мы выбрались на шоссе,  и  Потапов  шмякнул  мешок  на
асфальт.
     - Дошли, - сказал он.
     Мы подошли к павильону. Павильон этот стоял у автобусной  станции.  Был
он новенький, легонький, разноцветный, лакированный и весь  блестел.  Народу
набралось уже порядочно.  С  десяток  человек  сидело,  несколько  стояло  у
стойки. Кто-то спал, положив голову на стол.  Красивая  рыхлая  блондинка  в
белом фартуке стояла над бочкой, и кружка так и летала у нее в руках.
     - Молодец, Маша. Так ты никогда не проторгуешься, - похвалил  бригадир.
- Ну-ка и нам по полной.
     Продавщица поглядела и засмеялась.
     - А мы уж вас вспоминали, - сказала она весело. - Тут ваш  приятель  из
пограна заезжал с компанией. Это беленькая что, его жена?
     Потапов посмотрел на меня.
     - Чуешь, Алексей? Вот где она, наша Софа-то. И долго сидели? -  спросил
он.
     - Да нет, с полчаса, говорят - встречают кого-то: профессор московский,
что ли, должен приехать.
     - Профессор? - насмешливо переспросил Потапов и ногой загнал мешок  под
стол. - Теперь что-то все  стали  профессорами.  Вот  и  я  тебе  профессора
привез. Высший специалист по пятакам. У вас там ребята старых железяк  нигде
не находили?
     Продавщица посмотрела на меня.
     - А вы не из музея?
     - Из музея, - ответил я.
     - Постойте, - сказала она.
     Оставила кружку, подошла к  столу,  выдвинула  ящик  и  достала  оттуда
какую-то бляшку  и  протянула  мне.  Я  поглядел.  Формой  и  цветом  бляшка
напоминала большой березовый лист. Были видны  на  ней  и  остатки  каких-то
узоров. Я подбросил бляшку на ладони. По тяжести это могло быть золотом  или
электроном. Так назывался  сплав,  употреблявшийся  для  монет  и  ювелирных
изделий (античного ширпотреба, что ли).
     - Откуда это у вас? - спросил я. Она усмехнулась.
     - Да пьяный один дал. На тебе на зуб, говорит. Я  спрашивала  у  нашего
шефа, он говорит - латунь.
     Я попробовал бляшку на зуб и  вдруг  совершенно  ясно  понял,  что  это
золото, и очень древнее, червонное. Я даже сам не знаю, откуда пришла ко мне
эта уверенность. Вкус,  что  ли,  у  золота  особый  или  по-особенному  оно
подается под зубом. Но, в общем, я уже не сомневался, что где-то  поблизости
действительно разрыли и разграбили курган.
     - Давайте я проверю в лаборатории на кислотность, - предложил я.
     - Да берите, - охотно согласилась она, и в  ее  руках  снова  зашипели,
запенились и залетали кружки. - Пиво у нас сегодня настоящее, жигулевское. А
Терентьева, уборщица, у вас работает в музее?
     - В музее? А-а!
     И вдруг я что-то сразу понял,  что-то  щелкнуло  как  будто  у  меня  в
голове, и я сразу решил, к кому идти, что говорить.
     - Ты далеко? - крикнул Потапов.
     - Ты заказывай, а я сейчас. - И выбежал на шоссе голосовать.
     Около самого павильона над раскаленной жаровней, черной, как  дракон  с
тупо обрубленной головой, над четырьмя уродливо вывернутыми лапами ее  стоял
духанщик. Он махал кожаным опахалом, снимал и  подкладывал  дракону  палочки
шашлыка, а в такт его взмахам круглые  кривые  отверстия  на  боках  дракона
наливались огнем, как кровью, и оттуда тянуло тонким березовым угаром. Пахло
шашлыком, красным перцем, луком,  уксусом  и  еще  чем-то  рыночным.  Другой
духанщик, желтый, худой, голый до пояса, как факир, с выступающими  ребрами,
все время выхватывал из огня железные прутья и бросал на  тарелку.  Все  это
по-базарному, свободно, шумно и весело. Он кропил шашлыки желтым уксусом  из
одной бутылки, красным перцем из другой,  засыпал  рубленым  луком  и  совал
подручному.  Подручный,  подросток,  в  пышной,  золотом  шитой   тюбетейке,
серьезный и строго улыбающийся, как молодой будда, принимал деньги  и  совал
тарелки в протянутые руки. Гуляющие подходили со всех сторон. Подъехал с гор
голубой курортный автобус и остановился, мягко покачиваясь. Посыпались и по-
бежали к духанщику пассажиры.
     И вот, смотря на них - веселых, беззаботных, с рюкзаками и гитарами, на
духанщика, на его доброго черного дракона, - я опять почувствовал, что  все,
чем мы забили себе голову, совершенно невозможно и невероятно.
     Подошел Потапов и остановился рядом.
     - Да не будет тебе ничего, - сказал я. - Выгонят тебя с мешком,  вот  и
все!
     Он только вздохнул и головой покачал.
     - Ох! - сказал он. - Ну-ну...

     Около въезда в город, где теперь памятник Абаю, я крикнул шоферу,  чтоб
он остановился. Посередине шоссе стояла Клара и готовилась голосовать.  Была
она белая, ажурная, с розовым зонтиком в руках - такие  девушки  на  большой
проезжей дороге не стоят  более  пары  минут.  Увидев  остановившуюся  вдруг
машину,  а  потом  нас,  она   запрыгала,   завертела   зонтиком   (извечная
студенческая манера останавливать машины) и радостно закричала:
     - Вот как кстати! Вот как  кстати!  А  я  уж  второй  раз  как  к  вам.
Здравствуйте, хранитель! Добрый день, Иван Семенович!
     Была она тонкая, гладко причесанная, высокая, и  Потапов  посмотрел  на
нее и отвернулся. Я молча кивнул головой. Клара вопросительно  взглянула  на
нас и сразу осела. Я наклонился и открыл ей дверцу:
     - Садись! Бригадир, ну-ка подбери мешок. Она влезла, села рядом со мной
и сразу примолкла.
     - Так куда же теперь? - спросил шофер.
     - К собору, - ответил я. И объяснил Кларе: - Едем  к  директору.  Будет
один разговор.
     Она не спросила, о чем, испуганно поглядела на меня и отвернулась.


        Глава шестая

     В директорском кабинете было темно, а  в  коридоре  около  печки  мирно
дремал старый казах с ружьем, и мы его еле-еле добудились. Он продрал глаза,
зевнул, посмотрел на нас и сказал, что директора нету.
     - Так, может быть, он на заседании в каком-нибудь...  -  робко  сказала
Клара.
     И так могло быть, конечно. Но тогда  мы  просто  попадали  в  идиотское
положение. Что же, ночевать с убитым змеем, что ли? Мы на диване,  а  он  на
полу? Кроме того, мы сейчас обязательно должны были куда-то спешить, кому-то
рассказывать, что-то делать, что-то доказывать, а  не  спать.  Мы  стояли  с
Потаповым и молча глядели друг на друга, не в силах сообразить, что же  надо
делать.
     - Да в чем же дело наконец, что у вас там, в дурацком  мешке?  -  вдруг
воскликнула Клара.
     - Смерть свою за собой таскаю, - усмехнулся бригадир.
     И тут сторож вдруг посмотрел на него и сказал:
     - А ведь  похоже  -  он  где-то  здесь!  Столяр  от  него  приходил  за
лампочкой, говорит - директор послал. Сходите-ка к нему в столярку.
     Но и в столярке никого не было. Опять мы стояли и думали. Но тут  вдруг
какое-то вдохновение осенило меня, я схватил мешок и сказал:
     - Пошли!
     Обогнули все здание и около спуска в глухой церковный подвал на круглом
сирийском надгробье, высеченном из гигантского голубого валуна (сколько  раз
я говорил директору, что его нужно убрать), увидели деда. Он сидел и  курил.
Я его окликнул. Он поднял голову и спросил, как всегда ничему не удивляясь:
     - Неуж столько золота накопал?
     - Где директор? - спросил я свирепо. Он усмехнулся.
     - Ну а где ж ему быть? Дома чай пьет с клубничным вареньем.
     - Ты не ври, - сказал я сердито. - Здесь он где-то...
     - Ишь ты, как тебе некогда, - удивился дед. - Да ты только что приехал,
что ли?
     - Да вот так, мне некогда, - огрызнулся я. - Где, спрашиваю, директор?
     - Дома.
     - Нет его там.
     Он скучно вздохнул и затянулся.
     - Ну, так, значит, тебе лучше знать, где он, - сказал он  равнодушно  и
отвернулся.
     Я постоял, подумал и вдруг опять что-то понял.
     - Постойте-ка, - сказал я и скатился в подвал. Странный был у нас  этот
подвал - темный, глубокий, сырой, ступеньки у  него  были  узкие,  сколотые,
выщербленные. Для чего попам понадобился такой подвал, я так и  не  знаю,  -
может быть, покойников они туда затаскивали. Но у нас в  нем  лежали  камни:
сирийские надгробья, мусульманские плиты с  полумесяцем,  десяток  гранитных
баб, стащенных со всех концов степи. Деду как-то предлагали этот подвал  под
столярку, но он отказался, сказал: "Это, значит, мне из ямы в  яму?  Нет,  я
еще жить хочу, у меня внук университет кончает. Вот самогон  здесь  гнать  -
это нормально: пожара не будет".
     Итак, я сбежал по ступенькам и очутился как в каменной  пещере.  Передо
мной была железная дверь; даже в сумерках я понял, как она походит на  крыло
дракона - зеленая, тонкая, перепончатая, злая.  Я  стукнул  в  нее  кулаком.
Никто мне не ответил. Я ударил ногой так,  что  она  загудела,  -  опять  не
ответили. Тогда я увидел около новой проводки белую грушу и несколько раз ее
дернул. Раздалось что-то очень противное,  дребезжащее,  жидкое,  как  будто
покатилась по ступенькам и разбилась пара бутылок. Опять никто  не  ответил.
Ничего не понимая, я поднял голову и увидел на фоне звезд Потапова. Он сидел
наверху и курил, лицо у него было утомленное, усталое и  такое  же  серое  и
бесчувственное, как у тех каменных баб, что мы  стащили  со  всех  степей  и
заперли в этом подвале. Тогда я скверно выругался, плюнул  и  хотел  поддать
эту проклятую дверь уже по-настоящему. Но тут Клара отодвинула меня от двери
и громко приказала:
     -  Митрофан  Степанович,  откройте.   За   дверью   что-то   произошло,
послышались чьи-то шаги и голос директора спросил:
     - А дед где?
     - Да отворяйте же, отворяйте! - крикнул я бешено.
     - Что? Уже? - беззлобно спросил директор и открыл дверь.
     Клара сразу нырнула в темноту.
     - Давай, - махнул я Потапову. Он так и скатился с мешком.
     - Проходите, - сказал директор и захлопнул дверь
     Сразу стало так темно, что я уж  не  видел  собственных  рук.  Со  всех
сторон нас обняло запахом устоявшейся сырости, плесени и отсыревшего  камня.
Директор взял меня за плечо  и  отвел  куда-то.  У  другой  стены  вспыхнула
папироска, и на секунду я  увидел  щербатый  известняк  -  крепкую  тюремную
кладку стены...
     - Иди, иди, - сказал директор, - не бойся, ям нет!..  Да  брось,  брось
мешок. Это что, яблоки? Я покачал головой.
     - Коровьи кости? - спросил он и приказал кому-то: - А ну давай... А  мы
тут над макетами работали, - объяснил он мне.
     Опять произошло что-то в темноте.  И  вдруг  перед  нами  возник  целый
сверкающий город. Поднялись  купола  радиобашни,  забил  голубой  фонтанчик,
вспыхнули  витрины  магазинов,  побежали  автомобили,  закрутилось  огромное
огненное колесо. А над всем этим, как огромный  голубой  кристалл,  куб  или
октаэдр, возникло здание музея. Было оно  такое  же,  как  и  на  том  листе
ватмана,  который  мне  показал  однажды  директор:  те  же  арки,  портики,
переходы. Я узнал и ту башню, где я буду сидеть  со  своими  камнями,  и  те
светлые покои, где разместятся директор и Клара. Четыре человека до сих  пор
только знали об этой тайне (я  оказался  недостойным  ее).  И  трое  из  них
работали над ней своими руками. Все это огненное, сверкающее,  великолепное,
составленное из крохотных электрических  лампочек,  простояло  минуту  перед
нами и так же исчезло бесшумно, оставляя нас в полной темноте.
     - Ну, как? - спросил директор.
     - Понравилось? - вежливо спросил меня чей-то ласковый голос.
     Я только вздохнул.
     - Вот какой будет наш музей через три года, если не случится война. Уже
отпущены средства.
     Зажегся ровный электрический свет (это вошел дед), и подвал опять  стал
подвалом. Было очень грязно и беспорядочно в этом подвале, стоял верстак  со
свежевыструганными досками, лежали груды стружек (вот уж верно, что  дед  не
боялся ни пожара, ни пожарной инспекции), ящик с инструментами, к стене были
прислонены большие мотки проволоки; виден стал и самый  макет,  над  которым
они работали. Маленький архитектор стоял над ним и, склонив  свою  странную,
неприятно красивую голову, заглядывал в окно одного из зданий.  Оказывается,
подвела проволока, один квартал так и  не  вспыхнул.  Сейчас  это  выглядело
довольно жалко - и лампочки и крашеный картон. Но я подумал: а может, он и в
самом деле гений, второй Зенков,