время  гасла,  и  Аюпова,  обдирая
коробку, шумно чиркала спичками, ломала их и кидала прямо на стол.
     Когда я вошел, она взглянула на меня и сразу же отвернулась.
     - Ну, - сказал редактор обрадованно, - проходите, садитесь. Вы знакомы?
     - Да, - ответил я, проходя и садясь. - Мы знакомы.
     - Приходилось встречаться, - ответила Аюпова.
     - Отлично, - сказал редактор, не замечая  ее  тона.  -  Тут  вот  какое
дело...
     Был он невысокого роста, плотный, смуглый, с круглым лицом и  короткими
мягкими висячими усами. И поэтому выглядел добрым и хитрым.
     - Тут товарищ Аюпова недовольна нашей статьей, - продолжал  он,  смотря
мне в лицо умными, смеющимися глазами, - напутали мы  там  много,  заострили
внимание не на том, на чем нужно. О  редкостях  расписали  много,  а  работа
коллектива библиотеки осталась в стороне.
     - Ну как же в стороне, - пожал я плечами, - наоборот, мы написали,  что
книжный фонд огромный, а  помещение  маленькое,  штата  не  хватает,  и  это
тормозит работу.
     - Поэтому вы и выдумали мне  в  помощь  какую-то  Попятну?  -  спросила
Аюпова.
     - А вот с Попятной, правильно, получился скандал, - сказал я редактору.
- Нечего сказать, показали  качество  работы  редакции,  выдумали  какого-то
подпоручика Киже - товарищ Попятну. Кто за это будет отвечать?
     - А автор, - любезно сказала Аюпова.
     - Нет, нет, - быстро поднял руку редактор, - я уже вам говорил, товарищ
Аюпова, что автор тут совершенно ни при чем, у него все правильно, это в ти-
пографии напутали. Мы этот  случай  будем  еще  обсуждать  на  летучке.  Кто
прошляпил - тот и ответит. Рублем ударим...
     Аюпова взглянула на меня и провела дрожащей рукой по спинке  кресла.  И
тут вдруг непонятное бешенство овладело мной. У меня его не  было  раньше  -
это она передала мне свои чувства. Я физически чувствовал,  как  она  кипит,
как все в ней прыгает  и  дрожит,  как  на  раскаленной  сковородке.  И  мне
хотелось поддать жару еще, довести  ее  до  полной  истерики,  до  крика.  Я
мгновенно возненавидел ее всеми клеточками тела и стал сдержанным и точным.
     - И вообще, товарищ редактор, - сказал я таким обычным тоном, как будто
ровно ничего не случилось и никакой Аюповой вообще не  было  в  кабинете,  -
надо на будущее ввести такое железное правило  -  автор  обязательно  должен
читать корректуру.
     - Да, есть такое  правило  у  нас,  есть,  -  страдальчески  поморщился
редактор. - Когда можем,  посылаем,  конечно.  Но  беда  в  том,  что  мы  -
ежедневная газета и потому исключений у нас в работе  всегда  будет  больше,
чем правил. Ну, вот, например, внезапно летит из номера  какой-то  материал,
ночной редактор лезет в загон, хватает, скажем,  вот  вашу  статью,  считает
строчки, урезает сколько надо и сует ее в полосу. Ну, какая же  тут  к  бесу
авторская корректура? Да и где он, автор-то?  Из  постели  я  его,  что  ли,
тащить буду?
     - Вот так и появляются всякие Попятны,  -  сказал  я  нравоучительно  и
услышал за собой тонкий певучий звон - это Аюпова рванулась на кресле.
     - Не в Попятной дело  в  конце  концов,  -  крикнула  она  и,  выхватив
папироску, с размаху бросила ее так, что она прилипла к  стеклу.  -  Дело  в
том, что нечего было разводить сенсацию, - (она так и сказала  -  "разводить
сенсацию"), - что  это  вам,  Америка?  Придумали,  чем  удивить  советского
человека - пятнадцатый, шестнадцатый века, Галилей, инквизиция. Нет, не этим
советский человек интересуется. А то, что работу  библиотеки  определяют  не
тем, сколько она собрала изданий пятнадцатого или шестнадцатого века, а  как
обслуживает своих читателей. Это вы забыли? Как  об-слу-жи-ва-ет!  А  вы  за
сенсацией погнались, за с-е-н-с-а-ц-и-е-й! Эх!
     Она произносила "сенсация" так, что было ясно: все то плохое и  темное,
что есть в капитализме, - это и есть вот эта самая сенсация. Кит, на котором
стоит эксплуататорский строй. Она выкрикнула все это  и  вдруг  вздохнула  и
облизала губы. А я глядел на нее с прозорливой ненавистью и понимал все, что
в ней происходит. Она накричалась, настучалась, наругалась, изошла слюной  у
себя в библиотеке, и для последнего  решительного  боя  силенок  у  нее  уже
маловато. А тут вдруг неожиданно выясняется, что  и  приходила-то  она  зря:
тот, в ком она видела все зло, и вообще ни при чем -  виновата  редакция.  А
что с редакции взять? Ничего. Поправки-то не печатаются. Это и  она  отлично
понимала.
     - И работа с читателем у вас тоже не на высоте,  -  сказал  я  меж  тем
дружески и подошел к ней вплотную, - помещение маленькое,  неудобное,  между
некоторыми полками не пройдешь даже, и что у вас там лежит -  одному  Аллаху
известно. Ну а насчет быстроты обслуживания вот смотрите сами, - и я  достал
из кармана записную книжку,  -  в  двенадцать  часов  дня  читатель  заказал
книжку. Через десять минут заказ дошел до книгохранилища и тут...
     Аюпова зло поглядела и резко отодвинулась.
     - Не трудитесь, - сказала она и так  махнула  рукой,  что  мой  блокнот
полетел на пол. - Меня корниловские данные совершенно не интересуют.
     - Да это же не корниловские данные, - сказал я,  -  я  выписал  это  из
вашего доклада.
     - Как, я вам давала свой доклад? - мгновенно вскинула голову Аюпова,  и
мне показалось, что она даже побледнела. - Вы от меня хоть слово слышали?  Я
с вами разговаривала? Да вам их дал  все  этот  человек,  который...  -  Она
рывком повернулась к редактору. - Обо всех этих вопросах я хотела поговорить
с вами особо, - сказала она сухо.
     Наступило молчание. Я смотрел на Аюпову. Аюпова смотрела на меня.
     - Ну что ж, -  сказал  редактор  и  поднялся  из-за  стола,  -  давайте
поговорим. Товарищ подождет в  другой  комнате.  Только  вы  не  уходите,  -
скороговоркой бросил он мне. - Вы мне будете нужны. Я вас позову.
     Позвал он меня через десять минут. Когда я  вошел,  Аюпова  по-прежнему
сидела и курила.
     - Слушайте, - сказал редактор хмуро. - Вы имели сведения, что  Корнилов
отбывал ссылку?
     - Имел, - ответил я.
     - Как? За что? Когда? - спросил редактор хмуро и быстро.
     Аюпова взглянула на меня, и на ее лице выразилось такое злое,  победное
торжество, что мне даже стало смешно. "Да ты еще и круглая дура", -  подумал
я и ответил:
     - Все, что я знаю, он рассказал только  вчера.  Была  у  него  какая-то
дурацкая студенческая история, что-то они там натворили спьяну...
     - А именно, именно?! - подстегнул меня редактор. - Что именно  там  они
натворили? Вы этим не интересовались? Он что, партийный?
     - Не знаю.
     - Зря! - хлестко сказал редактор и слегка ударил маленьким кулачком  по
столу. - Ну и даже примерно не знаете, в чем там дело?
     - Да нет, примерно-то знаю. Обыкновенный  студенческий  скандал,  он  и
попал как-то боком. Просто пристал к пьяной компании.
     - Да это все равно, все равно! - торжествующе запела и замахала на меня
Аюпова. - Раз его сослали...
     - Да не говорю я с вами! - крикнул я на  всю  редакцию  и  так  толкнул
пустой стул, что он упал. - И вообще это не ваше дело, а...
     Но я плохо знал Аюпову. Она вдруг грозно поднялась, сделалась  выше  на
целую голову, стала высокой, стройной, подтянутой и  с  размаху  швырнула  в
меня папиросой.
     - А чье же это дело? - крикнула она. - Ваше, что ли? Да дай только волю
таким, как вы... - Она махнула рукой. - А вот вождь нас учит, что  советская
печать - острейшее орудие и ее нужно делать чистыми руками, это вы знаете?!
     - Так это не ваши ли руки чистые! - крикнул я. - Котенка я не дал бы  в
эти чистые руки, а не только людей.
     - Гнать вас из музея поганой палкой нужно, - загремела Аюпова  и  сразу
стала из желтой иссиня-красной, - в шею гнать,  пока  вы  не  навредили  еще
больше. Какие вы там беседы ведете с нашей молодежью  о  знатном  просоводе,
что вы думаете - это секрет?
     - Что? О просоводе?
     Сознаюсь, я просто ошалел. Словно обухом она меня ударила.
     - А,  не  помните,  уже  не  помните?  -  усмехнулась  Аюпова  и  вдруг
наклонилась и яростно, дробно  забарабанила  кулаком  по  спинке  кресла.  -
Врете!  Все  вспомните!  Все,  как  есть,  вспомните!  И  как  вы  экскурсии
проводили, и как персонал обучали клеветать на наших  лучших  людей,  и  как
портреты вождей на бумагу продавали, все вспомните, все...
     Дверь приотворилась, и в ней показалось испуганное лицо  тети  Насти  -
редакционной уборщицы.
     - А не захотите вспомнить сами, так  заставят  другие!  -  торжествующе
кричала Аюпова.
     - Ну, хватит, - вдруг резко и тихо сказал редактор и встал с  места.  -
Что это, редакция или зверинец? Какие портреты вождей вы  там  продавали  на
бумагу?
     - Да газеты, старые газеты, - сказал я, мучаясь от  дурноты.  -  Месяца
два тому назад мы продали в ларек несколько пудов старых газет.
     - А со знатным просоводом что?
     - А спросите ее.
     Я махнул рукой и отвернулся, мне уж было на все наплевать - на  Аюпову,
на редактора, на самого себя. Так мне вдруг стало скучно и противно.
     - Да-а, - протянул редактор. - Да-а!
     Аюпова победно взглянула на меня, поднялась с места и взяла портфель.
     - Когда потребуется и спросят, я расскажу, - сказала она величественно,
и голос ее уже опять пел. - А с вами я вообще больше дел иметь не хочу, и вы
к нам не приходите. - Она пошла и остановилась около стола строгая,  чинная,
невозмутимая в своей несгибаемой правоте. - Так  вот,  товарищ  редактор,  я
пришла к вам не жаловаться, а как партиец к партийцу.  Вы,  конечно,  вольны
делать, что хотите, но... Советская власть должна делаться чистыми руками! -
Она выкрикнула это, как лозунг, и вышла из кабинета.
     Наступило тяжелое молчание. Редактор долго молчал,  смотрел  на  крышку
стола и хмурился, а потом вдруг взял трубку, вызвал  типографию  и  о  чемто
быстро поговорил с ночным редактором. Содержание разговора до  меня  уже  не
доходило совершенно. Я сидел, молчал, качал ногой,  и  внутри  у  меня  было
пусто, одиноко и мерзко. А потом редактор встал  из-за  стола,  прошелся  по
кабинету, подошел к окну, постоял около него, задернул шторку, взял со стола
портфель, застегнул его, подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул:
     - Тетя Настя, запирайте дверь, мы уходим. Потом подошел ко мне и тронул
меня за плечо.
     - Пойдем, - сказал он тихо.
     Было тихо и совершенно безветренно. Вовсю сияла прозрачная луна,  и  от
ее света все казалось либо голубым, либо зеленым,  либо  пепельным,  гладкие
стволы  тополей  -  зелеными,  белые  стены  невысоких  домов  -   голубыми,
водоразборная будка, камни на обочине - серебристо-серыми. Было так  светло,
что я различал каждый лист  на  тополе,  каждую  мелкую  ямочку  на  дороге,
наполненную до краев терпким лунным  светом.  Большие  синие  заводи  стояли
около заплотов, и в них, как подводные камни, лежали черные,  резкие,  почти
фиолетовые тени. Мы вышли на проспект и пошли по краю мостовой - около самых
тополей; у наших ног по арыкам бесшумно,  стремительно  неслась  вода  -  то
совершенно черная под тополями, то синяя с фиолетовыми быстрыми  искрами  на
переходах.
     - Где-то листья жгут, - сказал редактор негромко. - Слышите дымок?
     Это вдруг с той стороны улицы от садов  и  гор  налетел  теплый  нежный
ветерок и принес  целое  облако,  пахнущее  дымом  и  яблоками.  С  поворота
бесшумно вылетел и остановился перед нами тоже  совсем  зеленый  от  лунного
света редакционный газик; высунулось лицо шофера.
     - Ваня, ты поезжай домой, - сказал редактор. - А я пешком пойду.
     Дверь снова щелкнула, молодой голос о чем-то спросил.
     - Нет, - ответил редактор, - завтра заедешь часам к трем, я в  редакцию
не пойду.
     Мы прошли еще несколько шагов, и тут редактор спросил меня:
     - Вы слышали, что сегодня сказала Аюпова?
     - Да, - ответил я.
     Он поглядел на луну и глубоко вобрал в себя воздух.
     - Ночь-то, ночь-то какая! - воскликнул он совершенно иным тоном, мягким
и лирическим. - Вы знаете, я первый раз в этом  году  гуляю  ночью.  Как  мы
все-таки обкрадываем себя под конец жизни! От мяса отказываемся, в  горы  не
ходим, по ночам не гуляем. А ведь последние годы...
     Я молчал.
     - Да, такая вот неприятность с этим Корниловым.  И  Аюпова  права!  При
всем при том, а права!
     - Это в чем же? - остановился я. Он вздохнул.
     - А в том она права, дорогой мой, - сказал он нравоучительно и печально
и взял меня под руку, - что советская печать должна делаться чистыми руками.
Понятно тебе? А всякого рода чуждый элемент -  обиженные,  репрессированные,
приспособившиеся,  классово  чуждые  -  эти  и  близко  не  должны   к   ней
допускаться. А мы вот часто допускаем. Иногда от гнилого либерализма, иногда
от лени - самим-то ведь писать не хочется! А чаще вот так, как сегодня -  от
идиотской болезни благодушия. И получается:  указал  человек  на  конкретный
недостаток, обличил кого-то, а обличенный приходит и говорит: "Я  протестую!
Вы в своей газете  предоставили  трибуну  классовому  врагу".  И  ничего  не
попишешь, приходится признаваться - действительно предоставили трибуну.
     - Это Корнилов-то враг! - воскликнул я. Редактор посмотрел  на  меня  и
засмеялся.
     - Что, не враг? - спросил он добродушно и ответил; - Может быть,  может
быть, и даже наверно совсем не враг, но вот знаем-то это вы да я, а  тот,  к
кому Аюпова побежит жаловаться, он нас с  вами  не  спросит.  Он  как  будет
смотреть?  Репрессирован?  Да,  репрессирован.  За  что  репрессирован?   За
антисоветскую деятельность. Судимость еще не  снята,  а  он  каким-то  боком
сотрудничает  в  газете.  Ну  что  ж,  очень  плохо,  что  ему  дали   такую
возможность. И тот, кто допустил ее, тот потерял бдительность.  Вот  и  весь
разговор со мной. Понимаете?
     Я молчал.
     - И весь разговор, - повторил он настойчиво. - Потому что, когда скажут
так, тебе отвечать нечего. А потом объясняйся ходи. И хорошо,  хорошо,  если
когда все объяснишь, и все докажешь, и все бумажки принесешь,  тебе  тот  же
товарищ скажет  вдруг  по-простому,  по-человеческому:  "И  надо  было  тебе
связываться с ним, доставлять и себе и нам  такие  неприятности?  Неужели  у
тебя не нашлось в  редакции  никого,  кто  мог  бы  написать  эту  же  самую
статейку, но только без всяких историй? За  что  ты  тогда  людям  жалование
платишь?" И ведь нечего ответить: он прав.
     - Это так, конечно, - уныло согласился я, - если смотреть так, то...
     Он взглянул на меня, безнадежно покачал головой и  вздохнул.  Опять  мы
шли по улице, залитой луной, мимо тополей, голубых и серых от лунного света.
Кое-где в них горело еще одно красное или зеленое окно,  -  мимо  заборов  и
будок, садов и площадей, мимо всего уснувшего города.
     - И парня, конечно, жалко, - сказал редактор.  -  Это  так!  Он  бегал,
старался, хотел оказать нам услугу - и вот, пожалуйста, получил.  Вы  что  ж
думаете, я не понимаю этого?
     Я молчал.
     Он искоса посмотрел на меня, потом быстро наклонился, поднял  с  дороги
какой-то камешек и, коротко размахнувшись, бросил его в темноту.
     - И главное ведь, - заговорил он, помолчав, - из самых  низких  шкурных
чувств поднят весь этот хай, чтоб никто и думать не смел тронуть Аюпову! Она
чтоб всех, а ее - ни-ни-ни! Что мое -  то  свято.  Не  суйся,  а  то  голову
отшибу, вот  как  Корнилову.  До  сих  пор  без  работы  шляется,  нигде  не
принимают! Вот ведь что она хочет. А ведь тоже говорит:
     "Я люблю самокритику".
     Я засмеялся.
     - Это она вам так сказала? Он тоже засмеялся.
     - Она. С этого  и  начался  разговор.  "Я  люблю  самокритику,  я  сама
критикую других и прошу, чтобы меня тоже критиковали самым беспощадным обра-
зом. Без критики, я считаю, нет движения вперед". Это  она  считает!  Ну,  а
потом: зачем мы поместили эту статью? Зачем упрекаем в том-то, том-то, зачем
с ней не согласовали, зачем разрешили клеймить?
     Мы прошли еще до конца аллеи, и тут редактор вдруг взял меня за  локоть
и повернул тихонько назад.
     - Пойдем! Пора! Жена теперь уже все телефоны оборвала. Понять не может,
куда я делся. Ведь я со службы всегда сразу домой. - Он помолчал, подумал. -
Аюпова мне сказала, что Корнилов хочет поступить к вам в музей - это правда?
     Я пожал плечами.
     - Теперь его не возьмут. Ведь она всюду бегает и жалуется.
     - А директор трус? - спросил редактор, что-то обдумывая.
     - Нет, директор как раз храбрый человек, но...
     - Так я завтра позвоню ему, - решил редактор. - Пусть берет, не боится.
Я поговорю где нужно, объясню  все.  Самое-то  главное:  статья  правильная!
Молодец Корнилов, интересный материал дал, стоящий. Это нужно учесть. И  мне
уже звонили из ЦК, говорили: побольше бы таких статей.
     - Сделанных вражескими руками? -  спросил  я.  Он  засмеялся  и  махнул
рукой.
     - Ладно! До свидания. Вот наконец я и  дошел.  Четыре  раза  прохожу  я
сегодня мимо. Никогда у меня еще этого не было.
     Он пошел и вдруг остановился.
     - Слушай, - сказал он серьезно, - ты на Аюпову тоже очень не  обижайся.
У нее неделю тому назад забрали мужа.

     Меня разбудил дед-столяр. Он стоял надо мной и кашлял. Я поднял голову.
     - Все спишь, - просипел дед, в груди у него сразу запели две  дудки.  -
Вот задышка замучила, и махорку теперь не курю, а все давит. А ну,  вставай,
говорю. Там у тебя массовичка всю твою империю разгромила, все  твои  образы
на полу.
     - Какие образы? - спросил я, еще не совсем проснувшись.
     - Пойди - увидишь. - И он сердито положил на  край  кровати  фотографию
Кастанье - уникальный экземпляр, отысканный мной в  старых  архивных  папках
музея.
     - Где ты это взял? - спросил я, и сон с меня как рукой сняло.
     - Да говорю: иди, они все там валяются. Я вскочил и стал одеваться. Дед
стоял надо мной, кашлял и рассказывал:
     -  Позвала  меня  и  говорит:  "Принесите   лестницу,   будем   снимать
фотографии". Ну, я, конечно, принес, а она привела  меня  к  твоим  щитам  и
приказывает:
     "Вот я буду показывать, а  вы  снимайте".  Когда  дошло  вот  до  этого
твоего, я ее спрашиваю: "А хранитель, говорю, знает?" А она: "Не знает - так
узнает. Это приказ свыше, снимайте, не бойтесь". Ну, раз не бойтесь, то я  и
ободрал у тебя все начисто.
     С портретом Кастанье в руке я влетел в музей и увидел:  массовичка  уже
покончила с "Дружбой народов"  и,  подбоченившись,  командовала  разрушением
"Культуры и искусства Казахстана". Около нее на полу лежала целая груда  рам
и плакатов. К ободранной стене была прислонена трясучая, заляпанная цементом
лестница, и на верхней перекладине ее плясал наш электрик Петька - горластый
парень лет  двадцати.  Приподнявшись  на  цыпочки,  он  тянулся  к  огромной
фотографии: "Чапаев со своим штабом". Две женщины -  фотограф  и  заведующая
отделом хранения Клара - поддерживали эту лестницу с обеих сторон и боязливо
глядели на Петьку.
     - Зоя Михайловна, что ж вы делаете! - крикнул я.
     Массовичка посмотрела  на  меня  и  улыбнулась.  Была  она  толстая,  с
одутловатым лицом, вытянутым настолько, что мне все  время  хотелось  зажать
его в ладонь, как клизму, да и подавить. Глаза у массовички  были  узенькие,
свинушьи, с желтыми прожилками.
     - Здравствуйте, - сказала она мне строго. - А мы вас уже искали! Вот, -
она кивнула на  стены,  -  чистим  экспозицию,  директор  приказал  заменить
устаревшие экспонаты. У вас мы уже все закончили.
     - Так что ж, это вы по приказу директора сняли - Кастанье? - спросил я.
     - Разумеется! - воскликнула массовичка. - Да вы же  и  сами  понимаете,
конечно, что этому экспонату не место в музее.
     - Это почему же "конечно"? - спросил  я  свирепо.  Она  хитро  и  мудро
прищурилась. Она политически прищурилась, так сказать.
     - А вы посмотрите на него получше, - сказала она.
     Я посмотрел получше. Конечно, не ахти какой вкус