росто
это одна из монет Аврелиана.
     - Из незначащихся в каталогах, - быстро и горячо сказал Родионов.
     - Да, не значится, я смотрел,  -  подтвердил  Корнилов.  -  Ее  даже  в
каталоге монет Британского музея нет. Так что очень может быть - это уникум.
     - И никогда римские монеты не заходили так далеко на Восток, -  так  же
горячо сказал Родионов.
     -  Да-да,  -  подтвердил  Корнилов.  -  После  этой  находки   Алма-Ата
становится самым восточным ареалом распространения римских монет  в  Средней
Азии. Я уже заказал снимок, чтоб послать его в Эрмитаж.
     - Значит, все-таки находка Семена  Лукича  имеет  научное  значение?  -
спросил я.
     - Безусловно, - сказал Корнилов. - Конечно, ни о каком  римском  городе
говорить не приходится, но холмы копать надо. Надпись читается  просто.  Это
динарий  императора  Аврелиана.  Может  быть,  даже  есть  смысл  произвести
небольшую разведывательную раскопку. Директор говорит,  что  деньги  на  это
есть.
     - Деньги-то есть, - сказал я, - да ведь  знаете,  какая  это  волокита:
надо просить разрешения, выправлять открытый лист, а это очень долгое дело.
     - Мы это скоро сделаем, - сказал Родионов решительно. - Я за пару часов
этот лист вам доставлю. У меня начальник по этим делам - друг хороший, мы  с
ним вместе служили, он для меня, если  попрошу,  все  сделает.  Я  про  него
сейчас рассказывал - это они мне Маруську приказывал расходовать.
     - Ну, ну, так вам поручили ее, и... - сказал Корнилов.
     - А тут мне ее поручили, - твердо  ответил  старик.  -  "На  Митьку,  -
говорит комиссар мне, - я не надеюсь, потому что Митька еще  сопляк,  а  она
чаровница, цыганка. У нее гипноза много, еще отведет Митьке  голову,  а  ты,
говорит, человек крепкий, достойный, потомственных рабочих кровей, в  партии
социалистов-революционеров состоял, ты можешь". Ну правильно, я могу! Что  ж
тут говорить - могу! "А где же, - я спрашиваю, -  расходовать-то?"  -  "А  в
поле, по дороге, я уже послал мужиков яму рыть, как увидишь их, около ямы  и
кончай, забирай сейчас же, садись на лошадь и  веди".  Ну,  понимаешь,  я  с
непривычки немного даже обалдел, то хоть загодя предупреждают, а то сразу  -
забирай да иди стреляй. *Так, - спрашиваю, - и вести  одному?"  "Да  так,  -
отвечает, - и веди один. Бери коня, наган и подъезжай к  сараю,  ее  к  тебе
сейчас же и выведут". Ну что ж тут долго разговаривать? Надо понимать:  19-й
год, Украина, степь! Сегодня мы здесь, а завтра подогнал к  нам  батальон  с
пулеметами, и побежали мы верст за двадцать; сегодня мы их шлепаем, а завтра
они нас на столб тащат. Одно слово - революция, а  революционных  мер  в  ту
пору только две было - либо вызовет тебя командир, утюжит,  утюжит,  наганом
по столу стучит, а потом и крикнет: или "Чтоб я твоей рожи не видел!",  либо
скажет: "К стенке!" - и пойдет вон из комнаты.  Ну  и  конец  тебе  тут  же,
никаких ведь кассаций и апелляций нет, - степь! - Он остановился и  поглядел
на бригадира. - Вот ты мне сейчас с пьяных глаз про брата толковал, как  его
ни за что ни про что взяли, а я вот скажу тебе...
     - Рассказывайте, рассказывайте, - схватил старика за руку Корнилов.
     - Ну, что ж там рассказывать, я все уж рассказал. Вышел я в коридор,  а
там Митька стоит, губы распустил, скосоротился весь. Обидно ему, что его  не
вызвали. "Куда он тебя спосылает?" -  спрашивает.  "А  пойди,  -  говорю,  -
спроси". И пошел. Тут он меня догнал, вынул флягу, говорит: "На,  хвати  для
крепости рук". И я, дурак, хватил, и много что-то - грамм триста,  наверное.
А знаешь, какая самогонка была? Горела! Видишь, какой дурак,  иду  на  такое
дело, а сам... Ну, ладно! Пошел я в конюшню, вывел коня, оседлал,  подскакал
к сараю, в руках наган. Смотрю, ее мне выводят. Красивая баба была, высокая,
ладная,  себя  блюла,  а  глаза  зеленые,  змеиные.  И  правда,   разве   ее
Митьке-сопляку поручать? Но, однако, мне на эту прелесть  ее,  так  сказать,
целиком и полностью  наплевать.  Я  в  те  годы  революцию  понимал  строго,
по-каменному, ничего себе лишнего  не  позволял,  водки  пил  мало,  баб  не
придерживался, такая стойкость у меня, так сказать, в  крови  заложена.  Ну,
вывели ее до сарая, стоит она, циркает через золотой зуб, смотрит  на  меня,
улыбается, эдак плечиками передергивает, знаешь, как бабы, - одно плечо выше
другого. "Куда ж ты, - спрашивает меня, - красный орел,  поведешь?"  Отвечаю
ей строго, по-революционному: "Куда следует, гражданочка такая-то...  -  Вот
забыл ее фамилию - Черненко ли, Бочкарева,  или  что-то  похожее...  -  куда
следует, туда вы и пойдете. Шагом марш, ни с кем не разговаривать, по дороге
не останавливаться. А побежите - сами понимаете!" Усмехается, змея: "Я-то, -
говорит, - командир, не побегу, я свое, видно, уже отбегала, а вот ты-то,  -
говорит, - будешь бегать, только навряд убежишь, не такие  дела  твои,  чтоб
трудовой народ дал тебе убежать". Нет, ты чувствуешь, какая гадюка! - сказал
он вдруг с каким-то злым восхищением. -  Чувствуешь?  Ее,  так  сказать,  на
шлепку ведут, она другим этим грозится. И опять-таки,  видишь,  ни  от  кого
такого, а прямо от имени трудового народа! Как будто она  народ,  а  я,  так
сказать, буржуй, куркуль, помещик.
     - Сколько у народа защитников  оказывается,  -  усмехнулся  бригадир  и
покачал головой. - И Колчак, и Деникин, и Маруська вот эта, и ты с  наганом!
И все защитники.
     Коротко скрипнула скамейка, это рассказчик сделал резкое движение.
     - Не так говоришь, - строго  сказал  он.  -  Пустые,  глупые  слова  ты
говоришь!  Народ  всегда  знал  своих  защитников,  это  мы,  так   сказать,
прослойка, мелкая буржуазия да мещанство, колебались,  а  он,  батюшка  наш,
всегда знал, кто у него враг, кто друг.
     - Да рассказывайте, рассказывайте, - закричал Корнилов.
     - Что у тебя брата взяли, - сказал старик  грозно,  -  это  я  понимаю,
горе, но, однако, так сказать,  голову  и  смысл  терять  из-за  этого  тоже
незачем. И эти разговоры веди вот с тем,  кто  у  тебя  на  сеновале  пьяный
валяется, он все поддержит, а мне ты...
     - Да рассказывайте же, рассказывайте, - попросил Корнилов.
     - А-а! И рассказывать даже охота  пропала.  -  Старик  с  минуту  сидел
молча. - И как это у нас получается, - вдруг сказал он с горечью, - как  что
человека коснется, так сразу от него все принципы, идейность его прекрасная,
как пар, отлетают, мещанин мещанином остается. Вот вроде  той  распрекрасной
Зиновии.
     - Да что я сказал такого, - пробормотал бригадир, - я только...
     - Не хитри, я  не  глупенький,  понимаю,  что  ты  сказал,  и  ты  тоже
понимаешь, - торжественно и строго произнес старик. - Нехорошо ты сказал,  а
подумал еще хуже! Не надо так,  мы  старые  люди,  должны  разбираться.  Ну,
ладно. Так я, конечно, на эту пулю, что она мне отлила, ничего не ответил, а
только крикнул ей: "Разговорчики прекратить, шагом марш!" и наганом  потряс.
Пошли. Вышли за ворота, я на коне,  она  впереди.  А  еще  раным-рано,  часа
четыре утра, все окна на ставнях,  только  кое-где  бабы  с  ведрами  дорогу
перебегают, нас увидят -  сразу  около  заборов  приседают.  Прошли  мы  два
квартала так, она меня и спрашивает: "Куда же ты меня, красный орел,  смерть
врагам, ведешь?" Я на ее шуточки ноль внимания. "К начальнику, -  говорю,  -
вас доставлю. Новый комиссар  из  дивизии  приехал,  разговаривать  будете".
Усмехнулась она, покачала головой. "Что ж, он в четыре утра уже на ногах? Не
больно у вас много таких! Нет, похоже, ты  меня  в  штаб  генерала  Духонина
отводишь". Вот видишь, все ведь понимает, гадюка. Ну, конечно, я ее шуточки,
так сказать, опять мимо ушей полностью пропускаю и спокойно говорю: "Фамилию
свою, конечно, мне тот начальник не  докладывал,  может,  он  и  Духонин,  а
только есть приказ отвести вас к нему срочным порядком, вот я  и  выполняю".
"Ну давай, давай, - говорит, - выполняй".  Вот  прошли  мы  весь  городишко,
вышли в поле, как увидела  она,  что  дома  кончились,  вдруг  остановилась,
повернулась ко мне и говорит со всей, так сказать, решительностью:
     "А ведь это ты меня, мужик, на шлепку ведешь". "Ладно, - говорю, - иди,
не рассуждай, там поговоришь". Стоит - не двигается, покраснела, не знаю уж,
от страха или от злости, глазищи свои зеленые, змеючие раскрючила. "Да  ведь
жалко, - говорит, - мужик, умирать в такие годы-то". Отвечаю ей:
     "Годы тут, положим, ни при чем, умирать всем придется, а ты  знала,  на
что шла. И ты знала, и я знаю, так что уж тут рассуждать". "Это, -  говорит,
- конечно". Призадумалась немного, потом вдруг циркнула через зуб, взглянула
на меня, тряхнула головой: "Пошли". Пошли. Я сижу  на  коне,  в  одной  руке
наган, в другой поводья, сижу и смотрю. А у меня уже голова начинает гудеть.
Да где же это, думаю, они яму копают,  куда  же  он,  черт,  комиссар,  меня
погнал? Вдруг она усмехнулась, поворотилась опять и говорит эдак, с  ленцой:
"Эх, жизнь-жестянка. Хоть бы ты меня поласкал бы, что ли.  Я  ведь  уже  два
года этими глупостями не занималась.  Туда  приду,  все  архангелы  животики
надорвут!" "Ладно, иди, - говорю, - гадючка, не строй дурочку. Здесь шалавых
нет, не на кровати с любовником разговариваешь". "Не с любовником?" - да как
поведет плечами, и плечо у нее одно сразу голое и грудь тоже голая. А  такая
грудь, что наколоться  можно.  "Что,  -  говорит,  -  хороша  Маша?  Смотри,
смотри-ка дальше" - и еще раз как-то мотнула всем телом, и веревки на  землю
падают. Вот как это может быть, скажи?  Вот  вы,  товарищ  Корнилов,  ученый
человек, как это может быть?
     Корнилов ничего не ответил, очевидно, просто пожал плечами.
     - Гипноз, - сказал бригадир. - Я в цирке  в  Москве  видел.  Там  факир
Торама тоже развязывался.
     - Вот это ты верно сказал, гипноз, - продолжал старик, - обхватила  шею
коня и лезет ко мне руками, за наган хватается. Закричал я тут, так сказать,
отчаянным голосом. "Назад,  -  кричу,  -  матери  твоей  черт".  Размахнулся
наганом, врубил ей, и у меня уже ни голоса, ни сил нет. И вдруг смотрю -  те
стоят. Из ямы выскочили и стоят, смотрят, в руках лопаты. Как гаркнул я тут:
"А ну-ка прибавить шагу!" Да как налетел на нее конем, она  перевернулась  и
увидела их. "А-а! - говорит и головой кивает. - А-а!" Уж не  знаю,  что  она
хотела сказать. Так я, пока она на  них  смотрела,  пригнулся  и  бац  ей  в
затылок, бац! И сразу череп надвое, и звук такой, как будто  полная  бутылка
опрокинулась, - чпок! Повернулась, взмахнула рукой, сделала два шага ко мне,
ноги подломились, упала боком. Я с коня  соскочил,  подлетел  с  наганом,  с
размаху раз, раз ей в глаз, а потом стою над ней, смотрю и  ничего  не  могу
сообразить, ни поднять ее, ни до ямы поволочь, ни на коня влезть, ни  оружия
спрятать - ничего!
     Те двое подбежали, подхватили ее на руки и потащили,  а  у  ней  голова
вихляется, зубы  блестят,  ноги  дрожат  по-комариному  и  кровища,  кровища
хлещет. Вскочил я на коня, врезал ему прямо по глазам да целый день по степи
и проблукал. Где был, у кого был - ничего не помню. Помню,  верно,  в  одном
месте я зачем-то слезал, стога щупал, сухие ли, потом на мокрой глине у реки
лежал, воду пил и лицо обмывал. Рот у меня, как от крови, пошел печенками.
     Вернулся весь грязный, оборванный, где лазил, кто мне глаза  починил  -
ничего  не  знаю.  Правда,  помню,  я  в  тот  день  еще  добавил   здорово.
Митька-подлец мне поднес, да я еще к одной  солдатке-шинкарке  завалился,  у
нее всегда самогонка была. Так вот она потом рассказывала, что я у ней прямо
с коня попросил особой с махоркой, чтоб сразу  из  головы  память  вышибить.
Увидел меня командир, такого красавца, головой покачал, только сказал:  "Иди
спи!" Потом уж, на другой день, призвал и стал меня отчитывать: "Как же  так
это ты по степи целые сутки носился, там ведь банды ходят. Знаешь,  как  они
тебя могли прекрасно подкараулить..." Это точно, очень могли. Потом я неделю
в себя прийти не мог: хожу, делаю свои дела, а все как сам не  свой.  Думал,
что сниться будет. Нет, не снилась. Дрянь всякая снилась,  кровь,  мертвецы,
лягушек будто ем, а она не снилась. А недели через две, когда мы уж верст за
триста были от этого места,  призывает  меня  к  себе  комиссар,  улыбается,
подает бумагу: "Прочитай-ка, тебе". Посмотрел я на подпись, так у меня  ноги
и дрогнули: "Твоя Маруська". "Плохо вы меня  расстреляли,  -  пишет,  -  все
равно живехонькая. И еще не одну сотню вас,  голодранцев,  в  штаб  генерала
Духонина отправлю. А тебя, босяканта, за то, что ты меня  сам  расстреливать
на поле водил, я, - говорит, - живьем на тысячу и один кусок разрежу. Есть у
меня в отряде такой китаец Ваня,  он  в  Китайской  империи  по  этому  делу
работал, так вот я его специально для тебя держу и водкой пою на махорке", -
даже это, оказывается, знает. Вот ведь какая гадюка.
     -- Да, - сказал Корнилов неопределенно, - бывает.
     - Да нет, что же это такое! - чуть не со слезами воскликнул бригадир  и
вскочил. - Ведь вы же ее сами мертвую видели. Значит, как вы ни стреляли,  а
она... Да нет, говорите, череп же пополам - чудо, что ли?
     - Вот рассуждай, что и как, - строго  ответил  старик.  -  Тогда  таким
чудесам конца-краю не было. Сам же сказал, что Марусек целый десяток ходил.
     - История, - сказал бригадир подавленно. - Вот так история"!
     Посидели, помолчали, покурили.
     - "Мы все убиваем любимых" - так сказал один  поэт,  -  продекламировал
Корнилов. - Поселилась она у вас в душе с тех пор, Семен Лукич.
     - Ну стихов-то я, положим, не пишу, - вдруг обиделся старик.  -  И  эти
ваши слова тут совершенно ни к чему, а я к тому это рассказывал, что вот что
значит, что такое революция. Вот ты нам, Иван Семенович,  про  своего  брата
распелся, и товарищ Корнилов тебя поддержал, что  он,  мол,  не  виноват,  а
злодеи его погубили.
     - Я такого не говорил, - перебил бригадир.
     На другой день Корнилов повел меня на место своих будущих работ.  Везде
были яблони, яблони, яблони, и, взглянув на них, я сразу понял, что много мы
здесь  не  накопаем.  То  есть,  конечно,  совершенно  не   исключено,   что
средневековый город Алма-Ата находился именно здесь. Ведь эти холмы как  раз
то, что  было  нужно  древнему  обитателю  Семиречья.  Они  высоки,  отлоги,
расположены над самой речкой, сверху донизу  покрыты  деревьями  и  чудесной
травой. С этих высот и врага издали заметить, и осаду отразить очень удобно.
Все это так. Но, во-первых, на априорных суждениях в  археологии  далеко  не
уедешь: кто знает, какой логике  подчинялись  древние  усуни;  во-вторых,  в
исторической литературе о месте древней  Алма-Аты  встречается  только  одно
совершенно точное упоминание. Оно  находится  в  труде  академика  Бартольда
"История Семиречья". В 1508 году при Алма-Ате  (около  Верного),  пишет  он,
Мансур сразился с братьями и разбил их.  Вот  и  все.  Значит,  в  XVI  веке
действительно  был  такой  большой  город  Алма-Ата,  около  которого  могли
происходить решающие сражения и гибнуть армии. Но от  него  не  осталось  ни
развалин, ни воспоминаний, ни легенд. Где он находился - неизвестно. Ведь  и
Бартольд написал тоже очень уклончиво  -  "около  Верного".  А  это  значит:
ищи-свищи, лазь по прилавкам, копайся в долинах. Есть,  конечно,  и  другие,
куда более обильные сведения. Но достоверно только одно, ибо в  других  речь
идет об Алмалыке, а не Алма-Ате. Правда, советский тюрколог Бернштам думает,
что это одно и то же. "Алма-Ата в XVI веке носит порой название  Алмалык,  -
пишет он. - Последнее зафиксировано еще у  Джувейни  -  персидского  ученого
XIII века. Так называется  это  поселение  в  дневниках  Тимура.  Но  точное
название города Алма-Ата".
     Так ли это? О,  если  Алма-Ата  и  Алмалык  -  одно  и  то  же,  то  об
алма-атинском средневековье можно писать исторические романы.  Вот  слушайте
хотя бы это: "Дженкши жил преимущественно в Алмалыке,  францисканец  Николай
был хорошо принят при его  дворе.  Вельможи  Караемой  и  Юханан  (очевидно,
нестерианцы) пожертвовали  в  пользу  назначенного  папой  епископа  большое
имение около Алмалыка, где была выстроена прекрасная церковь.  Вскоре  после
этого сюда прибыли епископ Ричард из Бургундии,  монах  Франциск  и  Раймунд
Руфа из Александрии, священник Пасхалис из Испании,  братья-миряне  Петр  из
Прованса и Лаврентий из  Александрии.  Им  удалось  вылечить  хана,  за  что
получили разрешение  крестить  его  семилетнего  сына,  названного  Иоанном"
(Бартольд).
     Епископы,   братья-миряне,   монахи-францисканцы,    патер    Пасхалис,
нестерианцы,  монгольский  царевич  Иоанн,  Испания,   Прованс,   Бургундия,
Александрия, латинский собор у подножия Алатау,  сутаны  черные  и  лиловые,
тонзуры, копья и распятия, красками переливаются эти  строчки  Бартольда!  И
как обидно, как страшно обидно, что Алмалык - это столица  орды  Джагатая  и
расположен он где-то очень далеко отсюда, на южном берегу  Или,  и  что  про
древнюю Алма-Ату ничего больше не известно  {Есть  и  третье  предположение,
высказанное совсем недавно: "Речь идет  о  двух  городах,  названия  которых
происходят от изобилия яблок... Один из них располагался на  правой  стороне
реки Или - другой находился на левой стороне реки Или на  месте  современной
Алма-Аты...  Монголы  оба  города  называли  одинаково  "Алмалык"..."  (  Г.
Мартынов. Двухэтажный город. - "Простор", э 7,1962).}.
     Но самое главное вот что: ну, положим, мы установили, что древний город
Алма-Ата был тут. Так кто же нам позволит губить сад? Ведь здесь и  копаться
негде, везде яблони - апорт, лимонка, боровинка. Спустишься  ниже  -  вишня,
урюк, абрикосы.
     - Пойдемте лучше посмотрим склоны, - сказал я, обдумав все. - На них-то
ничего не растет. Кстати и меня проводите до шоссе.
     Но Корнилов стоял на поляне над каким-то холмиком и  рассматривал  план
(синяя лента на нем была Алма-Атинкой, бурая - дорогой, а кучевые  облака  -
кустами и яблонями).
     - "Копать здесь", - прочел он громко и пнул холмик  ногой.  -  Родионов
говорит, что здесь лет пять тому назад копали  глину  и  выкопали  бронзовый
котел. Он долго валялся на траве, пока его кто-то не забрал.
     - Здорово, - сказал я. - У Родионова вечно клады. А сам-то он где?
     Корнилов махнул рукой по направлению дороги.
     - В своем кооперативе. Ушел чуть свет. Он ведь там счетовод.
     - Ну и был бы счетоводом. А то вот  директору  голову  дурит,  меня  от
работы отрывает. Он кладоискатель, понимаете, он - искатель кладов. От таких
никогда толку не бывает, ничего мы тут не найдем.
     - Ладно, - решил вдруг Корнилов. - Попробую все-таки! Попытка не пытка!
Потапов обещал дать сегодня рабочих. "Пусть ради науки поломают спину". Надо
зайти за ними в правление. Пойдемте?
     - Нет, - сказал я решительно, - орудуйте уж один, мне надо в город. Я и
так приехал без разрешения. Будет мне от директора, он таких штучек  терпеть
не может...


        Глава вторая

     Весь  следующий  день  я  проработал  в  архиве  музея  -  просматривал
инвентарные книги поступлений за прошлые  года;  мне  хотелось  выявить  все
случайные находки, поступившие из района колхоза "Горный  гигант",  но  учет
велся из рук вон плохо, и ничего установить я не смог. Записи в  книге  были
такие: "Бронзовый котел на козьих ножках - около дачи есаула  Селиверстова",
"Бронзовый предмет неизвестного  назначения  серповидной  формы  (ритуальный
нож?) на 25-й версте, под столбом". Где сейчас этот  столб,  откуда  считать
эти версты? Где находилась дача есаула Селиверстова? Ничего не выяснишь и не
поймешь по записям.
     Я просидел дотемна, но так ничего путного и не сделал, хотя  выписок  у
меня накопилось изрядно. Пошел к себе  и  лег  спать,  а  в  три  часа  меня
разбудили и предложили пройти в соседнюю комнату.
     - Зачем? - спросил я.
     - Будете понятым, - ответили мне.
     Я пошел, и перво