атальоны! (Была  у  него  такая
счетная единица - тысячи, миллионы, фатальоны.) Я этих голубей очень  хорошо
помню. Батюшка раз за краской меня спосылал на чердак - новый  иконостас  мы
делали, так золото понадобилось.  Залез  туда  я  -  как  они  взлетят!  Как
крыльями засвистят! Ну! Сразу стало темно! Закричал я: "Кыш вы туда-то!" - и
сорвал голос. Пылью задавился, кашляю, давлюсь, ничего не вижу. Одна пыль  в
роте да они свистят крыльями. И все меня по лицу, по лицу, по лицу! Вот ведь
сволочи! Вылез я кое-как и бежать. Да как приложусь ногой о ступеньку,  чуть
не до  кости  коленку  просадил.  Прилез  вниз  в  пуху  и  пыли,  все  лицо
заляпанное, стою и ничего не соображу. Поп  меня  увидел,  как  грохнет:  "А
краска-то где?" А какая там краска? Я еле  дух  перевожу.  "Там,  говорю,  у
голубей ваших, мать ихнюю так..." Грохочет:  "Ты  что  ж,  говорит,  голубей
испугался, что они тебе, такой дубине, исделать могут?" - "Что?  А  сбросить
вниз в лучшем виде". Совсем зашелся. "Да что это  тебе,  говорит,  орел  или
ястреб? Это же, говорит, голубь, голубица, Христова птица, про них в писании
сказано: "Не злобивы, яко голуби".  Полезай  сейчас  обратно,  вон  художник
стоит ждет". - "Нет, говорю, ваше  преподобие,  не  полезу!  И  ты  мне  про
птицу-голубицу не толкуй. У Христа особые голуби были, белые,  вон  что  над
алтарем или что по крышам ваши сынки-балбесы метлой гоняют, а  это,  говорю,
сволочь необузданная..." Так и не полез, потом уж  сам  художник  лазил.  Не
знаю уж, как он там с ними...
     - А улетели-то они как? - спросил я.
     - А улетели они вот как, - ответил  он,  прихватил  тряпкой  консервную
банку, снял с огня и поставил  на  стол.  -  В  один  час  собрались  стаей,
погуркали-погуркали между  собой,  взвились,  сделали  круг  над  собором  и
улетели. Весь город смотрел. Вон туда улетели! - Он махнул рукой к горам.  -
Все  садами,  садами  летели,  а  дальше  -  в  лес  и  в  горы.  Мой  сосед
заинтересовался, поскакал за ними, я  потом  его  спрашивал.  "Куда  делись,
говорит, окончательно сказать не могу, я их ночью потерял. Они  чем  дальше,
тем все ниже летели, потом кто послабже на яблоньку, на траву стал садиться.
Ну, а стая-то, конечно, та дальше летела".  Так  и  скрылись.  Вот  как  они
улетели, никто этого не помнит, один я помню.
     И сколько потом я  ни  спрашивал  старожилов,  сколько  ни  толковал  с
местными краеведами, никто ничего прибавить не смог. Вчера их  около  собора
было тысячи, а сегодня посмотрели - ни одного  нет.  Я  и  раньше  слышал  о
чем-то подобном. Какая-то таинственная сила иногда вдруг поднимет,  взметнет
с места какое-нибудь мелкое зверье  и  гонит,  гонит  его  на  новое  место.
Начинают, например, идти белки. Идут, идут, идут.  Идут  десятками,  сотнями
тысяч. Прыгают по сучьям, карабкаются по стволам, ковыляют по земле.  Никого
не боятся, ничего не видят. Поле так поле, улица так улица - им все  дорога.
Идут напролом в какую-то только им известную сторону. Так, говорят, в старом
Петербурге со Щукина двора однажды двинулись крысы. Было их не сотни  тысяч,
а миллионы. Шли  среди  бела  дня  посередине  мостовой.  Вставали  трамваи,
шарахались и неслись, как от волков,  хрипящие  лошади  -  крысы  все  шли."
Пересекли несколько улиц, дошли до Невы и как в землю канули. Было такое  же
и с альпийскими пеструшками. Но птицы, но сизари...
     Я думал об этом, сидя на чердаке и разбирая черепа,  -  волк  к  волку,
тигр к тигру, кабан к кабану.
     Однако на чердаке я бывал только изредка. Разборка черепов не входила в
мои  прямые  обязанности.  Все  служебное   время   я   сидел   у   себя   в
"археологическом кабинете". Так называлась обширная светлая комната на хорах
собора. Над этой давнишней  надписью  кто-то  намалевал  другую:  "Хранитель
древностей", а еще кто-то прибавил: "И ходить к нему строго воспрещается", а
третий просто прибил жестянку - череп и две кости. Я часто думал: что  здесь
было раньше? Регент ли в ней занимался с хором, божественные  предметы  сюда
стаскивали или еще что? Комната мне не нравилась: было в ней жарко и  душно,
а главное - высоко, попробуй полазай  сюда  с  полным  беременем  камней  да
железа. А камней у меня было много. Почти все  экспонаты  были  камни.  Ведь
древнее Семиречье - это не античное поселение. Это  там  амфоры,  терракота,
камеи, черно-красные вазы - здесь же серые  глыбины  с  надписями,  выбитыми
железом, каменные болваны, чудовищные бронзовые котлы, которые не  повернешь
и не подвинешь, светильники на  железных  козлиных  ногах,  каждая  нога  по
центнеру. Всего этого у меня  собралось  столько,  что  негде  было  сидеть.
Середину  "кабинета"  занимала  огромная  стеклянная  витрина  с   надписью:
"Индустрия каменного века". Когда-то эта "индустрия" стояла в  самом  музее.
Теперь ее перетащили ко мне, и она сразу забила всю комнату. Места  осталось
- только для мраморного столика на тонких железных ножках -  такие  стоят  в
пивных - да двух стульев.
     Придя сюда, я прежде всего решил навести порядок. Заперся  и  стал  все
разбирать. Щиты - в одно место, ящики с камнями - в другое, бронза и  монеты
(монеты лежали в сумках) - от екатерининских пятаков до римских  динариев  и
серебристых чешуек с арабскими надписями - в третье и  четвертое.  Одно  это
заняло у меня больше месяца. И тут, на ходу, только на одну минуту  открывая
и  захлопывая  ящики,  я  увидел,  какое  богатство   накопили   здесь   мои
предшественники.
     А предшественники у меня были знатные. То и дело, например,  попадалась
фамилия Кастанье. "Из сборов Кастанье", "Из  коллекции  Кастанье",  "Описано
Кастанье",  "Смотри  рисунок  в  монографии  Кастанье"  и  так  далее.  Этим
человеком я заинтересовался уже намного позже. Тогда же мне просто  было  от
него некуда деваться. Сколько он насобирал камней! И  там  Кастанье,  и  тут
Кастанье, и везде один и тот же Иосиф Антонович Кастанье - "ученый секретарь
Оренбургской архивной комиссии" (так он подписывался под  своими  статьями).
"Преподаватель французского языка в  Оренбургской  гимназии"  (так  в  одной
строчке сообщил о нем Венгеров). Этими титулами,  пожалуй,  исчерпывается  и
все, что я о нем знаю. Дай только ли я  один?  И  никто  ничего  не  знал  о
Кастанье. Много позже мне пришлось просмотреть с  добрую  сотню  словарей  и
библиографических справочников, я ни в одном из них не  нашел  упоминания  о
нем. Так я и не знаю, когда он родился, когда умер и  даже  какая  цена  его
книгам. Знаю только, что был он подвижен и энергичен  необычайно.  Семиречью
предан фанатично. Куда он  только  не  совался  с  ним!  В  Париж,  в  Музей
человека, где он вручил "великому  Мортилье"  доклад  о  каменных  бабах;  в
Тулузу, где он говорил о них же со "знаменитым Картальяком"; в  Мадрид,  где
он в  археологическом  музее  изучал  иберийские  надгробья.  В  Берлин,  на
Корсику, в Тунис на развалины Карфагена. Все идеи и образы мировой  истории,
осевшие золотом, мрамором, гранитом и бронзой, этот человек  хотел  привлечь
для того, чтобы они объяснили ему, что же такое  каменные  бабы  его  родных
степей. Ничего из этого, конечно, не вышло. Карфаген и царство инков  только
вконец запутывали дело. Тайна так и осталась тайной. "Да, повторимость идей,
как мне сказал еще недавно знаменитый Картальяк, но не  общность  народа,  -
меланхолично писал он. - Разве мы не видим  египетских  пирамид  в  Мексике,
скифских курганов в долине Миссисипи, каменных баб русских степей в  древнем
царстве инков? Одни и те же причины могут породить одни и те же  следствия".
Вот и все. С него начал, тем  и  кончил!  Чтоб  шагнуть  дальше,  надо  было
обладать не только материальной, но еще и теоретической  истиной,  а  откуда
мог взять ее Кастанье?  На  мнимой  схожести  совершенно  разных  явлений  и
предметов вывихивали себе мозги и не такие головы, как многолетний секретарь
Оренбургского  археологического  общества.  Но,  как  теперь   сказали   бы,
краеведом Кастанье был первоклассным: внимательным, знающим, рьяным, из тех,
для кого история действительно была музой. О чем он  только  ни  писал,  что
только ни описывал, в каком только уголке степи ни побывал  и  какие  только
истории с таинственными подземельями и скелетами с ним не  случались!  Писал
он и о надгробных памятниках, и о сирийских надгробьях,  и  о  неолитических
стоянках, и о свастике, и Бог знает еще о чем.
     Конечно,  я  и  в  подметки  не  годился  своему  предшественнику.   Он
действительно собрал всю индустрию  каменного  века:  в  его  ящиках  лежали
кремневые топоры, стрелы, наконечники копий, обломки кремня, обработанного и
круглого, может быть, остатки какой-то палеолитической Венеры.  И  керамика,
керамика... то есть черепки, черепки... Из этих черепков можно было  слепить
добрую сотню сосудов.
     "Гребенчатый орнамент", "гребенчато-ямочный орнамент", - писал Кастанье
на этикетках. "Ямочный орнамент" - вот это  и  был  самый  древний  рисунок.
Просто лежал однажды человек  на  берегу  реки,  тыкал  пальцем  в  песок  и
смотрел, что получится. И получилась линия, точка, снова линия, снова точка,
и вот уже не линия и не точка, а рисунок. А потом кто-то, может, он  сам,  а
может, другой, перенес эти линии и точки на горлышко сосуда и  поставил  его
на огонь обжигаться. Так  родился  орнамент.  И  опять,  видимо,  ничего  не
произошло и никто ничего не заметил.  Только  старуха,  постоянно  дремавшая
около огня, покачала головой да ребята завизжали, заплясали и стали просить,
чтобы им дали подержать новый горшок в руках.  Вот  и  все,  что,  вероятно,
произошло в тот день у огня. Но орнамент уже родился. Он стал  жить,  расти,
менять  свое  очертание,  усложняться,   обрастать   новыми   подробностями,
тяжелеть. Теперь он занимал уже не только горлышко сосуда, но и  весь  сосуд
целиком, заползал вниз, устремлялся  вверх,  извивался  змеей,  закручивался
спиралями,! вспыхивал  то  тут,  то  там,  действительно  стал  походить  на
гребень. Словно раскрылись человеческие глаза, и  они  увидели  то,  что  не
могло даже присниться: чистые геометрические  формы.  Не  круглый  лист,  не
треугольный  камень,  а  круг  и  треугольник  -  линию  и  точку  в   самых
разнообразных сочетаниях. И кроме линий простых,  двойных,  зигзагообразных,
изломанных под разными углами, появились еще и квадраты, овалы  и  пирамиды.
До неузнаваемости изменилась и сама линия. Теперь она падала на мокрую глину
пучками,  связками,  тончайшим  излучением,  елочками  и  крестиками.   Вот,
вероятно, именно так на горлышке  пузатого  горшка  -  сколько  же  десятков
тысячелетий прошло с той поры? - зародилась под пальцами мастера  прекрасная
и почти волшебная абстракция орнамента, к которому мы ныне так привыкли, что
даже не замечаем его.
     Под пальцами мастера! Я ведь употребил неточное слово. В том-то и дело,
что творцом орнамента был не мастер, а мастерица. Не мужчина, а женщина.  По
отпечаткам пальцев, что сохранились  на  стенках  посуды,  ученые  пришли  к
выводу: посуду лепила женщина. Вероятно, так и должно  быть.  Всякому  свое.
Мужчины каждый день видели смерть лицом к лицу, и была она то  медведем,  то
пещерным львом. Орнамент прельщал таких охотников меньше всего. Вряд ли  они
понимали даже смысл и красоту всех этих черточек и ямочек.  Слишком  уж  это
было мелко и несерьезно, что-то вроде бус и ожерелья.  Мужчины  приходили  к
огню усталые и потные, покрытые своей и  чужой  кровью.  В  час  отдыха  они
вырезали на куске кости одиноких мамонтов, бодающихся  бизонов,  гигантского
оленя с откинутыми рогами. Вырезали они и самих женщин. Даже не вырезали,  а
высекали из кости и камня так, чтоб их можно было покрепче зажать  в  кулак.
Это  были  прекрасные  объемные  животные  с  могучими  бедрами,  с   телом,
разделенным на круги и треугольники. Даже теперь  радостно  глядеть  на  эти
каменные цветки - неповторимых палеолитических Венер.
     Вот так и возникло два этих течения - конкретное и абстрактное. Так они
и существовали десятки тысячелетий, каждое в своей области, одно на горлышке
сосуда, другое на кости и на стене пещеры,  не  отрицая  и  не  трогая  друг
друга.
     Здесь нужно оговориться. Я пишу  не  об  абстрактном  искусстве,  а  об
абстракции в искусстве, а это совсем разные вещи. Я убежден, что современный
абстракционизм вырос совсем не из орнамента.
     Первобытный человек - homo primigenius  -  "человек  первородный",  как
почтительно называет его наука,  был  существом  положительным  и  реальным.
Красоту он понимал как меру и число, гармонию и соразмерность.  Он  подмечал
эту гармонию и на коже раздавленной им гадюки  (ведь  и  на  ее  чешую  тоже
кто-то нанес гребенчатый орнамент),  в  расстановке  листьев  на  стебле,  в
весеннем звоне капели, в окраске и пятнах на крыльях бабочек, в смене дня  и
ночи, зимы и лета. По закону этой же  четности  и  рассчитаны  созданные  им
орнаменты. А абстракционизм пуще всего боится  равновесия.  Отразите  его  в
зеркалах, и он сразу же умрет, превратившись в обыкновенную  обойную  ткань.
Если великий кроманьонец уравновесил мир на горлышке сосуда, то художник  XX
века взорвал его динамитом и атомом, пропустил через  мясорубку  и  то,  что
осталось, полными пригоршнями ляпнул на  полотно.  И  оказались  на  полотне
сгустки цветов, тени вещей, осколки форм. И опять  надо  звать  кроманьонца,
чтоб слепить из дымящихся, растерзанных  кусков  мира  тихую,  чуть  слышную
мелодию каменного века.
     Я это впервые ясно почувствовал, рассматривая коллекции Кастанье. И еще
мне очень нравились и сосуды  сами  по  себе.  Человек  меди  и  бронзы  был
величайшим мастером своего дела. Его горшки прочны, как каменные. Да они и в
самом деле каменные, глина в них  смешана  с  песком  и  дресвой  -  крупной
зернистой галькой (красные, желтые и зеленые зерна ясно  видны  в  изломах).
Она служит как бы кремневым скелетом сосуда,  поэтому  этот  сосуд  и  живет
бессчетное количество тысячелетий. В музее была  масса  разных  сосудов.  От
маленького обгорелого горшочка, в котором, может быть,  кипела  похлебка  из
мамонта,  до  огромных,  в  человеческий  рост,  кувшинов...   Эти-то   были
непростительно молоды. Хорошо, если каждому из  них  было  по  семьсот  лет.
Совершенно  гладкие,  несокрушаемые,  с  мастерски  вылепленным  горлом,  со
следами гончарного круга на внутренней  стороне,  они  никакой  исторической
ценности не представляли, а мешали мне  страшно.  До  меня  в  них  уборщицы
хранили тряпки и швабры, а в одном оказалось чуть  ли  не  с  пуд  тыквенных
семечек. Я сдуру рассказал об этом кому-то - и вот весь музей  начал  бегать
ко мне за ними в перерыв.
     - Дайте, пожалуйста, семечек.
     Я махал рукой, и вот сосуд  наклоняли,  опрокидывали  и  лезли  в  него
железным совком. Я все ждал, что кто-нибудь ахнет это чудище о каменный  пол
и оно разлетится. Но сосуд был просто несокрушаем. Как его ни  грохали,  как
ни катали - а пол-то был каменный, - ничего с ним не случилось. А ведь еще с
пяток таких сосудов - и мне пришлось бы выбросить  из  комнаты  даже  пивной
столик и разбирать свой камни, просто  сидя  на  корточках.  Поэтому,  когда
однажды пришел в музей древний старикашка и рассказал, что в горах в колхозе
"Горный гигант" весь клубничник усыпан осколками, а в конторе  колхоза  даже
стоят два совершенно целых сосуда, нужно  приехать  и  забрать,  я  подробно
записал весь его рассказ, но никуда не поехал и ничего никому не сообщил.  Я
и свои корчаги давно выбросил бы на помойку, - они ведь тоже были из  района
"Горного гиганта", да как это сделать? Ведь на каждой же этикетка и  запись:
"Сосуд для хранения зерна. Эпоха караханидов  (XI  век).  Из  сборов  И.  А.
Кастанье".

     О старике этом - звали его Родионов - я еще расскажу. Как-то само собой
получилось так, что с приходом его в музей все в моей жизни пошло кувырком.
     Началось, впрочем, все с того, что рано утром мне позвонили из редакции
республиканской  газеты  и   попросили   зайти   к   редактору.   Я   зашел.
Секретарь-машинистка вынула  из  папки  три  странички  с  пышным  заглавием
"Индийский гость" и подала мне.
     - Вот просили прочесть  и  дать  заключение,  -  сказала  она  и  снова
уткнулась в какие-то листы.
     При газете этой я состоял  давно,  катал  прямо  на  машинку  юбилейные
статьи, давал информации о всех интересных приобретениях и  находках  нашего
музея, консультировал, правил, знал всех, и меня знали  все.  Поэтому  такие
задания мне приходилось  получать  и  выполнять  часто.  Но  сейчас,  только
пробежав три странички четкого машинописного текста,  я  обалдел,  онемел  и
вдруг шагнул прямо за стеклянную дверь, в кабинет  редактора.  Редактора  не
было, за его столом сидел заместитель - высоченный молодой человек в роговых
очках и с трубкой во рту. Его недавно по распределению  прислали  к  нам  из
Москвы, но он уже сумел задать тон всей редакции: "Старик", "Старуха", "А не
пойти ли нам, старуха, в "Белую лошадь"..."
     - Слушайте, - сказал я, - что это вы мне дали? Это же просто бред.
     Он снял очки и стал их протирать. Это были, конечно, очки  из  оконного
стекла, но я первый раз видел, чтоб он остался без них.
     - Мнения насчет этого бреда резко разошлись, -  сказал  он.  -  Кое-кто
считает, что, возможно, это и не вполне бред. Я здесь человек новый,  ничего
толком не знаю, так что... - И он улыбнулся, показывая великолепные  круглые
зубы, похожие на облупленные лесные орехи.
     Но я даже вздрогнул: наконец-то я его увидел по-настоящему,  его  лицо,
простецкое лицо хорошего деревенского парня, нос картошкой и бурые  глаза  в
крапинках. Но именно это почему-то и рассердило меня больше всего.
     - Значит, вы допускаете, - спросил я свирепо, - что удав  может  бежать
из зверинца, проползти ч_е_р_е_з в_е_с_ь г_о_р_о_д. Вы представляете - через
весь город!  -  базар,  улицы,  площади,  парки,  дворцы  -  и  доползти  до
прилавков, свернуться на каком-нибудь из них и перезимовать  под  сугробами.
Ну, знаете...
     Но он уже был  опять  в  своих  роговых  очках  и  поэтому  снова  стал
насмешливым, неприступным и гордым.
     - Ничего я, дорогой старик,  не  знаю,  -  отрезал  он  уже  совершенно
по-редакторски. - Я всего четыре месяца в этом городе и поэтому ничегошеньки
не знаю. Но вот первый вопрос к вам как старожилу: был  ли  мальчик?  Сбежал
удав из передвижного зверинца или нет?
     - Не знаю.
     - Вы не знаете! Вы, старожил, да не знаете!  Ну,  а  откуда  мне,  homo
nowa, знать, а? - Он выдвинул ящик  стола,  вынул  конверти  положил  передо
мной. - Вот, пожалуйста. Читайте.
     Я  прочитал:  "Бюро  вырезок:  "Газета...  номер...  от  6   августа...
Сообщение нашего корреспондента "Индийский гость в окрестностях Алма-Аты".
     "Алма-Ата. (Наш корр.)
     Еще  с  прошлой  осени  по  колхозу  "Горный  гигант"  ходила  молва  о
нежеланном госте. Его часто видели в роще. Зима прекратила эти разговоры,  и
только на днях "гость" вновь появился.
     Увидели его в саду. Обвился он вокруг ствола  и  выбирал  самые  лучшие
спелые яблоки.
     Член колхоза Луценко рассказывает: "Шел я около  часу  дня  через  сад.
Вдруг как что-то  зашипит  около  меня:  чуть  на  хвост  огромной  змеи  не
наступил. Серая. Длиной метра четыре. Как ствол средней яблони".
     В последние дни в колхозе начали исчезать  кролики.  Оказалось,  что  в
прошлом  году  из  зверинца  на  колхозном  базаре  исчез  индийский   удав.
Пробравшись за город,  удав  акклиматизировался  и  сумел  где-то,  пережить
зимние холода. Сейчас принимаются меры к его поимке".
     - Ну что?, - спросил заместитель, когда я бросил  вырезку  на  стол.  -
Убедительно ведь, кажется:  дата,  фамилия,  место,  подробности?  Я  только
развел руками.
     - Хорошо, читайте дальше. Вот  вам  свидетельство  очевидцев.  Это  уже
заметка из нашей газеты. От августа прошлого года.
     "